Клубок

      Совсем скоро день повернулся в окно красным боком — и комнату залило; закаты этой зимой почему-то особенно кровоточащие.       Райнер вертит таблетку пальцами — белую, гладкую, крошечную — и она тонет между подушечками, норовит выскользнуть. Совсем как крупица, как зернышко; такую глотать даже толком не надо, провалится в горло — сам не заметишь.       Райнер знает, что этот до смешного маленький кругляшок на самом деле — гормональная бомба с кучей побочек, которые его самого по счастливой случайности обошли стороной. Оставались незначительные — нестабильный аппетит, периодические головные боли и тошнота. Но это сущая ерунда, учитывая, что препарат разработали впопыхах, а клинические испытания существовали только на бумагах; а вот чего на бумагах не существовало, так это случаев летальных исходов — такие были, но, конечно же, неофициально и всегда либо замалчивались, либо объяснялись неверной дозировкой.       Никто не стал бы заниматься усовершенствованием препарата, предназначенного исключительно для элдийцев. А некоторые люди все равно предпочитали умереть, чем жить ненормальными.       Таблетка все-таки выпадает из рук, закатывается куда-то под тумбочку, а Райнер остается сидеть на кровати и смотрит на красные стены.       Статус омеги оказалось и правда не самым ужасным, что произошло в коротком отрезке жизни — больная нога сразу забылась, когда все остальное тело расхуячило в ошметки; в сложном пути до стен после гибели Марселя Райнер грешным делом подумал, что, может быть, и неплохо было бы просто принять себя и прожить долгую жизнь вместе с таким же ненормальным, а не вот это вот все — страшное, неизвестное и будто совсем чужое.       Но сомнение было скользким и вертким — увильнуло тут же.       Мужественность зиждилась не на статусе, а «омега» ее не выкорчевывала, как и не сеяла чего-то противоположного.       Шкура Марселя оказалась громоздкая, но приятная, и не слишком тяготила, потому что можно было сбросить в любой момент — когда дышать становилось совсем невыносимо.       Девушки любили Райнера, а Райнер любил их — разных и сильных, с красотой, замаранной образом жизни разведчиков, и, может быть, в этом была толика той самой дикости, от которой он отказался.       Думал, что смог отказаться.       С одной из таких девушек у него даже было что-то вроде отношений или хотя бы на них похожее. Когда секс и товарищество чуть-чуть переваливают за изначально плохо очерченную грань; когда чувство привязанности задевает лишь слегка, по касательной, когда немного больше, чем все равно. Когда хочется находиться бок о бок.       Рядом с ней Райнер ощущал себя нормальным во всех смыслах. Новому человеку, надетому на него поверх, нужны были новые связи — заземление на еще не изведанном, хоть какие-то росчерки на чистом листе.       Та девушка все-таки ушла из разведчиков — поначалу была легкая тоска. А затем новая девушка, а за ней еще, но больше ни с одной не возникало подобного чувства.       Он мог бы, наверное, полюбить кого-то по-настоящему, но любая горечь перебивает даже самую приторную сладость, а любовь с привязанностью на Парадизе перебивал вкус крови и смерти, за которым почувствовать что-то еще было почти невозможно.       Райнер вернулся, собрал из ошметков тело, насколько смог. И сломанная нога, про которую он забыл, заболела снова.       Интересно, убивался ли так же Порко, когда узнал про свою ненормальность? Или он все же сильнее духом, чем Райнер, — как и всем остальным?       Пол холодный и пыльный, но Райнер все равно опускается на колени, ищет таблетку, шаря рукой под тумбочкой. Выгребает несколько серых комочков — надо убраться, иначе будут выговор и проблемы из-за него — и все же достает кругляшок из дальнего угла, уже не такой белый.       Тот смотрит на Райнера единственным белым глазом — и, кажется, видит все. Угрызения совести, стыд, вину, ощущение потерянности и ненужности. Секс с Порко. То самое чувство, которое вертится возле ревности, но которое не ревность, а просто похожее, но кормит потерянность и ненужность прямо с черной руки.       — Это ничего не значит, — бормочет Райнер.       Он быстро кладет таблетку в рот и глотает, не запивая. Поднимается, отряхивает штаны и садится обратно на кровать. Повторяет те же самые слова еще раз — и чувства снова уходят из головы в ноги, а затем в землю под полом.       «Это ничего не значит», — и можно стянуть с себя собственное тело через голову, сбежать в безопасную оторопь, когда смысла настолько много, что им давишься и захлебываешься; когда единственный способ выдержать — это распасться и представить, что все не по-настоящему. Прозрачный заслон от осознавания — вроде видишь, но не касаешься.       Диссоциироваться тоже больно; чувства из души выходят мучительно, совсем как камни из почек — правда, намного быстрее, но резанув напоследок самым острым своим концом.       Все, что есть там, в душе, — оттуда сочится и стекает в щели между половиц. Только самое последнее чувство — жара и волнения от касаний Порко прошедшей ночью — вылезать из груди отказывается. Слишком громоздкое. Липучее, как сладкая-сладкая патока; такое, что не задавить и не скрыть никаким заслоном.       Кожа загорается пятнами: на спине, плечах, бедрах — как раз там, где и трогал Порко, где память отпечатала его укусы; и это воспоминание развертывается на огромном поле, свободном от других чувств — потому такое яркое, красочное, будто все происходило не в потемках, а при включенном свете. Жадно растянутое, — будто все длилось не десяток минут, а часы — но не бледнеющее в каждой детали.       Вес тела Порко, эта приятная тяжесть; запах и тепло простыни на его постели; движения рук — хаотичные стискивания и поглаживания. Кислый и влажный поцелуй со вкусом перегара. Ощущение наполненности, чужого пота на собственной коже, смешанные приглушенные звуки.       Райнер вгрызается в это воспоминание, упорно не оставляющее его в покое. Пропускает через себя, пропитывается — и то вздымает в теле новое возбуждение.       Какой Порко на ощупь, на вкус? Как это — касаться его? Не бить его, как в детстве, а именно что ласкать — целовать самому. Трогать волосы. Они мягкие или жесткие от постоянной укладки? Как пахнет его шея; что будет, если ее облизать?       — Эй, ты живой?       Райнера подбрасывает на кровати — благо, потолок достаточно высоко, чтобы не воткнуться в него макушкой. Зато пакетик с таблетками, лежащий рядом на постели, опрокидывается — и все рассыпается по одеялу и полу. Прямо под ноги стоящему рядом Порко. Тот отшатывается и выкрикивает:       — Блять, ты совсем дикий, что ли?!       Все разбежавшиеся чувства тут же выскакивают из щелей и возвращаются обратно, бьют в голову так, что перед глазами вспыхивают искры. Тело надевает само себя обратно. Кожа, еще несколько секунд назад приятно горящая, вспучивается мурашками — от испуга.       Райнер моргает — колко, шершаво. И недоуменно спрашивает:       — Ты как здесь оказался?       Порко смотрит на него не менее ошарашенно. Но раздражения у него хватает, чтобы намного отчетливее выпалить:       — Не поверишь — зашел. Через дверь, — он размашисто показывает на дверь позади себя. — Вижу — ты. Сидишь и не двигаешься, не реагируешь никак. Просто пялишься перед собой. Как дурачок в ступоре. Я видел таких в психлечебнице. Подумал, что ты совсем тут башкой отлетел.       Либо у Порко есть сверхспособность подкрадываться незаметно, вырастая буквально из-под земли, либо Райнер действительно растерял свою бдительность со внимательностью.       — Слюни вытри еще.       Райнер машинально отирает рот, но тот оказывается сухим. Порко победно ухмыляется, но кисти рук у него напряжены. Он весь целиком напряжен — намного больше, чем обычно.       Дверь закрыта на замок — Райнер это знает. Потому что у Порко параноическая привычка запирать ее сразу же после возвращения.       Запах еще не бьет в нос, не ощущается, но можно поймать его, если податься совсем немного вперед — Райнер знает и это; стоит ему шевельнуться, дернуться навстречу — и он уловит. Зацепится.       И скорее всего, учует в этом запахе лишнее.       Внутри не клокочет и не бурлит, но просто есть что-то — не жалящее, не обжигающее — вроде как застрявший кусок, который надо выплюнуть, потому что не удалось прожевать. Словами, жестами. Коммуникацией. Выражением.       Сейчас Райнер предпочел бы молча вывернуть себя наизнанку, если бы мог — оголить перепачканные мыслями потроха и спрятать обратно, а не пытаться искать этому обозначение.       Все слова, в которые можно и нельзя было бы обернуть этот пиздец, вылетают из головы. Красивыми шуршащими фантиками.       Порко, наверное, это замечает. И спрашивает сам, очень тихо:       — Ты принял? Ну…       Он пальцем указывает вниз, на рассыпанные таблетки, а Райнер мелко кивает, благодарный за этот вопрос. За то, что Порко распутал хоть один малюсенький узел в клубке, который образовался между ними в такой короткий промежуток времени. Точнее разросся до неебических размеров — а существовал-то уже давно.        Что теперь со всем этим делать?       Порко принюхивается — это очень заметно, когда он приподнимает подбородок и водит носом зигзагообразно, по-животному; неосознанно делает шаг вперед — и Райнер хватается за краешек его запаха.       Из-за недавней близости не такой интенсивный, не такой крышесносный. Вкусный, насыщенный, ощутимый — можно зачерпывать ладонями и оставлять на себе; наносить на кожу очередной шкурой, которая остается на собственной как влитая, не мешается, как другие чужие. Будто так и должно быть на самом деле, будто так — правильно.       Воздух в комнате разрежается и трещит как в грозу, перед самым ударом молнии, а до этого удара совсем не секунды, а несколько метров — между двумя людьми.       Порко морщится и отходит обратно, наступив на несколько таблеток.       — Чувствую еще. Запах твой. Нужно время, — говорит отрывисто. — Пара дней. Не знаю.       Райнер медленно выдыхает, но напряжение никуда не уходит; тот кусок, застрявший поперек горла, душит и мешает дышать свободно, не проваливается и не выходит — мрачное осознание навороченного. Вместе с желанием быстрее съебаться подальше и потребностью податься навстречу Порко.       Противоречие, которым можно подавиться насмерть.       — Я делаю это не для тебя, — Райнер собирает с одеяла рассыпанную горсть. — Просто мне и правда будет лучше на таблетках.       — Ты сейчас оправдываешься?       — Нет. Не хочу, чтобы твое самомнение раздулось еще сильней.       От куска отламывается ломоть и крошится. Райнер вдыхает уже легче, сквозь оставшееся «что у тебя с Пик?» и «что у тебя со мной?», которое снова обретает значение. Опасно.       Они все — инструменты. Они все умрут за отведенное время, просто кто-то раньше, а кто-то позже; и в таких масштабах произошедшее ночью на кровати напротив, происходящее сейчас в этой комнате и то, что произойдет в ближайшем будущем, не имеет никакого глобального смысла. Копошение в тесной песочнице, из которой никуда не унесешь куличики — все развалится, возвратится в исходное, будто и не было, сколько ни старайся и ни лепи.       У них с Порко нет никакого будущего хоть вместе, хоть по-отдельности.       Это ничего не значит.       Нет, во второй раз не прокатывает.       Райнер убивал людей, мечтая о бытовом, обычном и приземленном, а когда в приземленное вот макнуло, — воткнуло лицом — ему хочется обратно в Бронированного, замуроваться там наглухо до окончания срока.       Он умеет убивать и выполнять приказы, но не строить отношения с людьми; не умеет даже предупреждать их возникновение и осторожно рушить уже возникшие. Райнер не знает тактики ведения боя на этой местности.       Может быть, боя и не случится; может быть, запах из-за таблеток исчезнет — и Порко остынет, забудет про Райнера и их случайную связь, помирится с Пик, и будут они втроем жить недолго и несчастливо, но уже без всяких треугольников и клубков, а Райнер продолжит вариться в самом себе, больше не оказываясь в чужих кроватях.       — Снова отключаешься? Эй, я еще здесь, — Порко противно щелкает пальцами, но на расстоянии. И добавляет серьезно: — У тебя точно все нормально?       Нет, теперь точно нихуя не нормально; но хоть Порко и спрашивает без тени издевки, он все равно имеет в виду проблемы с головой — с ней тоже, правда, не все слава богу, но конкретно сейчас дело не в простой меланхолии или желании выстрелить себе в голову.       Будто перевернулась утренняя посткоитальная сцена: Порко теперь не в сером свете, а в красном, стоит уже не обнаженный и не у окна, и теперь утешать надо уже не его, потому что Порко, кажется, уже свое охуел, а у Райнера процесс только начался.       — Помоги собрать, — Райнер ссыпает новую порцию таблеток обратно в упаковку.       — Я вообще-то просто переодеться зашел. Меня Пик ждет.       Ответ заточен не вручную, не нарочно — а все равно по живому режет. Райнер рявкает:       — Тогда не мозоль мне глаза и уебывай уже.       Все равно, кинется Порко или нет на него с кулаками, вообще плевать — диалог выходит тупым, неловким и совсем безнадежным, прямо как вся ситуация, которую действительно ни выплюнуть, ни прожевать.       Так странно уметь говорить и в то же время не уметь разговаривать. Но тот ли это лед, который раскалывается словом?       Райнер собирает крохотные таблетки по одной, не поднимая взгляд, слышит шорох, но никакого удара за этим звуком не следует. На периферии зелено мелькает, опускается вниз. Шуршит одежда.       Глаза-таки улавливают, что Порко садится на корточки и сгребает ладонями таблетки на полу в одну кучку. Вместе с пылью и грязью, не особо заботясь о том, что Райнеру предстоит засовывать их в рот.       Но все равно — он помогает. Даже молча. Не проронив ни единого слова.       Когда таблетки на одеяле заканчиваются, Райнер тоже опускается на пол, упираясь коленями в доски, по которым рассыпана основная масса. Между ним и Порко, наверное, около метра — но в такой момент глазомер дает сбой и кажется, что не больше каких-нибудь тридцати сантиметров; что запахом можно аж умыться и захлебнуться, что чужое тело обдает своим жаром, хоть и скрыто одеждой.       И снова — чувственная перегрузка, резкое переключение; злость испаряется разом, в одно мгновение, и от этой внезапной перемены настроения противно кружится голова — примерно так же хуевит от перепада температур. Снова в груди размягчается, плавится, снова это тепло незваное — и возбуждение, и благодарность, и знакомое граблевидное «Порко не такой уж плохой человек».       Райнер понимает, что рано или поздно собственные гормоны превратят его мозги в суп.       Порко протягивает руку с собранными таблетками, а Райнер подставляет свою неосторожно — касание; короткое, слабое, но достаточное, чтобы заново пережить все воспоминания и ощущения; чтоб напороться на почти непреодолимую тягу перехватить запястье и потянуть, опрокинуть Порко прямо на себя, пусть даже таблетки рассыплются еще раз и раскрошатся под двумя телами.       Но Порко руку тут же отдергивает, как ошпаренный, поднимается на ноги — очень резко, поэтому пошатывается, не сразу удержав равновесие. Отходит на безопасное расстояние, но его запах не меркнет, а остается налетом на нёбе и там разгорается еще ярче.       Райнер остается стоять на коленях, сжимая полные горстью ладони. Снова не поднимая взгляд.       — Спасибо.       — Мне кажется, тебе к этим таблеткам стоит добавить еще и успокоительное, — голос у Порко заострен раздражением, но не привычным — будто выдавленным. Напускным. — Может, перестанешь просто так на людей кидаться. Только этим уже сам займись, я не нанимался поставщиком лекарств.       — Ладно, — отвечает Райнер машинально, хотя и не собирается больше ничего принимать. Тем более, по совету Порко.       Таблетки в руках пучатся, а пол трещит под шагами. Скрипит дверца шкафа, снова мягко шуршит одежда, а взметнувшееся в голове постепенно оседает, густо и тяжело.       Сейчас Порко уйдет вместе с Пик — наверное, на свидание, или куда там ходят обычно влюбленные — и снова это ничего не будет значить. Снова можно будет накрыться оцепенением, представить, что приснилось или надумалось; или что все случилось вынужденно и по приказу — тогда ведь не придется анализировать собственные мотивы.       Но сейчас у этого все еще есть значение. Пока Порко копошится в шкафу напротив и слышно его пыхтение. Пока половицы отзываются на вес его тела.       Только если это действительно имеет значение — то хотя бы с каким оно вектором?       — Галлиард?       Райнер поднимает голову и видит, как Порко к нему поворачивается — с наполовину снятой футболкой, но которая тут же скрывает обратно торс, стоит ему разжать пальцы. Прячет гладкий плоский живот. Соблазнительный обломок картинки, чтоб дорисовать ее фантазией и там же застрять.       Но Райнер просто спрашивает:       — Что ты делал в психлечебнице?       Порко долго смотрит в его сторону — но будто сквозь самого Райнера; взглядом не сверлит и не придавливает, но на таком расстоянии не рассмотреть, насколько блестящие или высушено-матовые у него глаза. Неопределенно вздрагивает челюсть — и кажется, что он сейчас действительно что-то ответит.       Но Порко молчит и отворачивается обратно к шкафу.       *       Райнер выплюнул изо рта песок, а оставшимися крупицами подавился. Кашляя, сначала поправил повязку и только потом поднялся на ноги; пошатнулся — левую свело легкой судорогой. Снова принял боевую стойку, насколько это вообще было на нее похоже.       Анни напротив смотрела не с жалостью и не с презрением. Ей не впервой было вот так окунать людей в песок — и Райнера в том числе; но взгляд у нее все равно был более усталый и снисходительный, чем обычно.       — Может, хватит? — ровно протянула она. — Сейчас даже не тренировка.       Райнер тряхнул головой, протер саднящие от песчинок глаза. С жаром выпалил:       — Давай еще.       Анни закатила глаза, сверкнули белоснежные белки в глазницах — и показалось, что она сейчас просто развернется и уйдет. Райнер был готов ее остановить, схватить за плечо, зная, что за этим последует драка.       Как раз это ему и было нужно.       После того, как в медкарте оказался жирный омега-статус, Райнер стал тренироваться еще усерднее, хотя даже плановые тренировки кандидатов проходили на износ; но он умудрялся изматывать себя сверх нормы, в редкие свободные часы, лишаясь еды и отдыха, будто это могло выжечь из крови «омега» и впечатать заместо нее «превозмогание», из которого, как казалось, и растет настоящая мужественность.       Райнер хотел быть мужчиной — сильным и храбрым, как его отец. Хотел защищать маму, свою страну — как полагается мужчине. Он хотел, чтобы им гордились.       «Омега» не стояла на пути, но была позорным спутником в и так нелегкой дороге, которая теперь превратилась в полосу препятствий с бесконечным преодолением и доказыванием, что Райнер достоин по ней идти; хоть никто и не видел внутренности, отличные от мужских, и никто не измерял в душе ту самую пресловутую мужественность — это нужно было ему самому.       Он даже не увидел толком, что сделала Анни. Просто мелькнуло ее тело в стремительном движении — и горизонт опрокинулся; в этот раз Райнер не наглотался песка, потому что грохнулся на спину. В глазах защипало.       Его уделала девчонка. Правда, она уделывала в спарринге всех кандидатов, но Райнера это ранило особенно сильно.       Обычных мужчин унижает проигрыш женщине; а если ты даже не совсем мужчина?       Райнер сделал попытку встать, перевернулся, опершись на руки — но его тут же скрутило от приступа тошноты. Блевать было нечем; он содрогнулся раз-другой, сплюнул желудочный сок. Прижал ладонь к груди — придавить спазмы, провел ею же по лицу — мокро. Рефлекторные слезы.       Над головой послышался свист и глухие шаги: показалось сначала, что это Анни все-таки выразила презрение и ушла. Райнер собрался уже было ее окликнуть, потому что хотел еще один раунд — но захлебнулся кислющей слюной.       — Какому богу ты так усердно молишься, Браун? Еще и на песке.       Райнер усилием поднял влажный взгляд и обнаружил над собой младшего Галлиарда. Не смог рассмотреть выражение лица за пеленой слез, но и так знал, что там будет кривая самодовольная ухмылка.       — Добьешь его или мне оставишь? — спросил Порко, обращаясь, видимо, к Анни.       Последовало молчание; Райнер догадывался, что та, скорее всего, просто дернула плечами — даже не пожав, не в привычном для других людей жесте; и снова — приглушенные песком шаги. Она ушла.       А Порко остался.       Он жевал что-то сочное, наблюдая, как Райнер снова и снова пытается подняться, но ноги того не держали из-за переутомления и недоедания, подгибались предательски, будто вот-вот их еще раз сцапает судорога.       — Ну что же ты, Браун? — насмешливо чавкал Галлиард прямо над ухом. — Поднимайся давай, ты же великий воин. По крайней мере, метишь на то, чтобы так называться.       Злобясь, Райнер старался вскочить слишком резко, и из-за этого дрожащие ноги роняли его обратно в песок, тут же взметающийся и налипающий на мокрые щеки, а слюна забивалась в носоглотку. Дышать было совсем нечем.       Младший Галлиард — его личное проклятие, наряду с «омегой», но последняя умрет вместе с Райнером, а Порко, если повезет, сдохнет пораньше.       Райнер бессильно опустил голову, чтобы собраться с силами — и только сейчас ощутил во рту вкус крови. Губа была разбита.       — Смотрю на тебя и вижу настоящего Бронированного, — все подтрунивал Порко. — Хотя подожди… Разве Бронированного может ушатать одна мелкая девчонка?       Казалось, что он видит все синяки, отпечатанные у Райнера на изнанке, и специально давит именно туда; в груди пылало, а в голове леденело от мыслей, что эти слабые места на самом деле заметнее, чем хотелось бы.       Неужели Райнер себя чем-то выдал?       Он все-таки поднялся рывком, все-таки удержался на ватных ногах. Сфокусировал взгляд: Порко грыз любимое красное яблоко, и рот его блестел липко и глянцево, с уголка стекал сок — зрелище было мерзкое.       — Ого, — тот присвистнул. — Я даже дышать перестал — а то вдруг тебя сдует.       Райнер с удовольствием ударил бы его, если мог — и даже почувствовал прилив сил на это, но шаг вперед был опрометчивым. Ноги подкосились — не сложились, швыряя на землю, но так и остались полусогнутыми, как у немощной колченогой клячи.        — Чего тебе, Галлиард?       Хотелось, чтобы голос прозвучал уверенней, но он как назло щербился и проседал — вышло какое-то жалкое сипение. В горле застряла тошнотворная кислота.       Порко вскинул брови, повертел обгрызенное яблоко, перепачкал пальцы — и теперь они тоже были сладкими, яблочными. Длинные пальцы без выраженных суставов, даже почти не морщинистые на стыках фаланг. Мерзкие.       — Мне просто интересно, — он пожал плечами. — Ты получаешь удовольствие от того, что тебя избивают? Если так, то мог бы не напрягать Леонхарт, а попросить меня.       — Я… Пока ты… Прохлаждаешься, я тренируюсь.       Между словами Райнер выкашлял лишнюю слюну, отер рот от крови. На тыльной стороне ладони осталась бледная полоска — немного совсем, значит, рана заживет быстро.       Мир перед глазами смазался, но среди водянистых красок Райнер увидел: поодаль стояли Зик и Марсель; с чудовищно забавной разницей в росте — и в возрасте тоже, — но обсуждали они, похоже, что-то серьезное. Обычно непроницаемое лицо Зика менялось в выражении, а Марсель оживленно жестикулировал, задирая голову кверху. Анни нигде не было видно.       Позади Порко, у дерева, стояла Пик и наблюдала за перепалкой — будто они двое вместе куда-то шли, но тут младшему Галлиарду резко приспичило в очередной раз пристать к Райнеру.       — Так это не тренировка, а побои. Признайся, ты извращенец, которому нравится, что его лупит девка? Или ты не поддаешься, а все правда настолько плохо?       Порко издевательски ухмыльнулся, откусил еще кусок яблока, зачавкал, противно кривя блестящие соком губы. Ненадолго обернулся глянуть на Пик, и Райнер тут же понял — рисуется; все пытается прыгнуть выше головы и произвести впечатление на даму — то ли сердца, то ли какого другого места.        Только вот совсем не берет в расчет, что Пик подобное не оценит, потому что она старше, потому что она — другая, и это понимал даже Райнер; пока ему с Порко подкрадывающийся пубертат едва щекотал затылки, Пик уже вытянулась и смягчилась лицом, а подростковость заметно сточила ее фигуру.       И интересы у Пик уже были тоже не детские, поэтому она начала больше времени проводить с Зиком и меньше — с Порко, вот тот и решил рвануть на себя все ее внимание. Думая, что она потеряет голову от его тупой перепалки с Райнером.       Пик никак не реагировала и просто смотрела. Галлиард повернулся обратно с недовольным лицом.       — Тебя, я смотрю, вообще не колышет проигрыш бабе, — прошипел, понизив голос, чтобы она не услышала. — А знаешь, ты знаешь, кто как раз хуже и слабее баб? Омеги.       Секунды назад Райнер решил, что тоже не будет реагировать — как и Пик; но его вздернуло, распрямило этой единственной фразой, хлестнуло по спине и ногам.       Порко не мог ничего знать. Это невозможно. Обычный ядовитый блеф.       Блеф, который все равно вскрывает и потрошит; стрела, пущенная наобум, но попавшая точно в цель.       — Ты, урод, — Райнер шагнул к Порко на отвердевших ногах. — Повтори, что ты сейчас сказал.       Он не хотел, чтобы Галлиард повторял, но эту злость было уже невозможно остановить и проконтролировать; этот синяк был самым больным из всех, не синяк даже — открытая рана, в которой Райнер не позволял ковыряться даже себе самому.       По лицу Порко снова расползлась улыбка, еще более широкая и идиотская, чем была до этого — конечно, он был счастлив, что провокация сработала. Склонил голову набок по-птичьи — по-стервятнически.       — Чего ты так завелся-то сразу, а, Браун? Тебе стало стыдно? Слушай, а может быть, ты как раз омега? Тогда все сходится. Но таким, как ты, в воинах не место.       Он склабился — и виднелись его сверкающие влажные десны, мерзкие до тошноты, и Райнер прикидывал, сколько зубов мог бы выбить Порко, поменяйся они местами; будь Галлиард такой же уставший и истощенный. Можно было бы повалить его на землю и бить, бить ногами прямо по лицу, чтобы выколотить из него всю пустую напыщенность и тупую, детскую жестокость.       Сил прибавилось только для еще одного шага, но никак не для удара — все равно не вышло бы ударить внезапно и сильно, и не стоило даже пытаться.       — Тебе следует не форму носить, а юбку, — продолжал глумиться Порко. — И снять желтую повязку, чтобы не позорить остальных кандидатов. А то тебе через пару лет надо уже с пузом ходить, а не с Бронированным титаном.       — Заткнись! — закричал Райнер. — Заткнись, или я тебя убью!       Уже не надо было никуда поворачиваться, чтобы понять, что все смотрят на них двоих — даже Зик с Марселем отвлеклись от своего разговора. Настолько громко Порко выпячивал свои слишком глубокие для своего возраста знания об омегах и вообще о подробностях половых различий. Но заткнуться ему было уже невозможно.       — Да-а? Слушай-ка, Браун, а давай ты мне лучше ребенка родишь? — он засмеялся совсем дико со своей же шутки, брызжа яблочной слюной, а Райнера отбросило обратно на два шага назад.       — Подожди, у тебя что, альфа-статус?..       Галлиард поперхнулся, выронил огрызок в песок. Тут же оскалился, по-настоящему, полностью обнажая идеальный прикус — и Райнер готов был поклясться, что у этого сукиного сына весь рот черный, как у злой собаки.       — Я нормальный! — выпалил Порко, давясь быстрыми словами. — Я нормальный, а вот ты… Ты… Я достану твою медкарту, клянусь тебе, и если там… Тебе пиздец, Браун.       — Я тоже нормальный, — как можно тверже проговорил Райнер, стараясь унять дрожь в руках. — Ничего ты там не найдешь, тебе не выдадут просто…       — Отстань от него.       Марсель появился будто из ниоткуда — на самом деле, Райнер просто не заметил, как он подошел. А вот фраза была адресована Порко.       Галлиарды стояли совсем рядом, старший и младший — удачный и неудачный соответственно, как давно их поделил Райнер в своих мыслях. У Марселя уже сломался голос, и одна его реплика прозвучала громче всей остальной грызни.       Порко опешил, замолк ненадолго. Посмотрел на Марселя исподлобья и процедил:       — Может, хватит его постоянно защищать? Иди займись своими делами и прекрати встревать в наши.       — Порко, я не буду повторять дважды.       У Марселя недобро блеснули темные глаза. Они с Порко все еще были одного роста, но на фоне младшего брата он почему-то все равно выглядел внушительней и серьезней; Райнер никогда не видел их ссор и даже затих. Бросил взгляд на Пик в стороне — та тоже изменилась в лице, но не удалось разглядеть, каким выражением.       — Ты ему до зрелости сопли подтирать будешь? — Порко брезгливо поморщился. — Или вы с ним заодно? Может, ты его выгораживаешь, потому что как раз что-то знаешь?       Райнер замер, заметив, что Марсель очевидно напрягся — казалось, будто вот-вот начнется драка между двумя Галлиардами, что невозможно было вообразить даже в самых отбитых мыслях. Порко никогда не дерзил старшему брату — до сегодняшнего дня, — но теперь, кажется, что-то в нем наглухо перещелкнуло. Настолько, что он так разошелся — видимо, чтобы вылезти из кожи вон перед Пик.       Но Марсель молчал. Порко усмехнулся:       — Отлично. Тогда оставайтесь здесь вдвоем и заплетайте друг другу косички, педики.       — Закрой рот, — холодно предупредил Марсель. — Или я прополощу его этим песком.       Порко дернулся ему навстречу — где-то на фоне одновременно с ним дернулся Зик. Но старший Галлиард не отпрянул, даже не шелохнулся, не сводя с него взгляда — а взгляд у Марселя тяжелый и вязкий; и Порко отступил. Так и не занес руку и, может быть, даже не собирался. Сплюнул под ноги, неловко и злобно — и немного слюны осталось блестеть у него на подбородке.       Старался, черт побери, выделывался перед Пик, а тут вон оно как получилось. Родной брат испортил все представление.       Порко посмотрел на Райнера в последний раз, странно и бешено — изнутри аж защекотало злорадством — и потопал прочь. Мимо Пик, у которой лицо снова стало обычным.       Она недолго глядела в его удаляющуюся спину, а потом пошла в противоположную сторону. К Зику.       Райнер вспомнил про боль — или боль вспомнила про него — ноги снова задрожали, подогнулись, а в горле поднялась новая волна тошноты.       — Спасибо.       Оставшиеся на языке песчинки царапнули нёбо, закололи нежные щеки; Райнер постарался выдавить как можно более благодарную интонацию, а Марсель смотрел на него сверху вниз долго и задумчиво.       В самом деле, удачный из Галлиардов — спокойный и рассудительный, что, вообще-то, обычные качества для кандидата в воины, но на фоне бракованного младшего брата Марсель выглядел особенно… обаятельно.       Иногда совершенно не верилось, что эти двое — одной крови. Закрадывалось безумное предположение, что, может быть, Марсель сам этому был не рад.       В его взгляде стояла не жалость и не сочувствие — что-то в корне иное, не выхваченное из базовых и понятных эмоций; и Райнер пытался распутать этот взгляд за доступные полминуты, но не смог даже поймать зрачок в ореховой радужке.       — Приведи себя в порядок, — наконец проговорил Марсель. — И сходи поешь, выглядишь и правда так себе. Тебе такое самоистязание на пользу не пойдет, только хуже сделаешь.       — Спасибо, — повторил Райнер, еще раз отирая губу. На этот раз кожа на ладони осталась сухая — кровь запеклась.       Марсель смотрел на него, смотрел цепко — не сквозь, а внутрь, что-то изучая, нащупывая, а это изучаемое металось и билось о грудь с изнанки; и вот оно, вот что было одинаковое в обоих братьях Галлиардах — оба почему-то видели больше, чем нужно.       Или Райнер неосознанно выдавал себя только им двоим.       По спине пробежал холодок. Нехорошо.       Но Марсель вдруг положил руку Райнеру на плечо — будто смахивая с него дрожь; распахнул глаза — будто стряхивая с себя наваждение — взглянул в лицо уже по-привычному, с тенью улыбки — с едва-едва заострившимися уголками губ.       — Идем. Сегодня вроде как на обед дают курицу.       Райнер смолчал, а вот его желудок отозвался раскатистым урчанием — Марсель улыбнулся по-настоящему, широко, и теперь сопротивляться не было никакого смысла.       Послушно шагнув за ним, Райнер наступил на оброненное Порко яблоко.