Клубок

      Райнер ошибся: все-таки лучшему дню в его жизни еще предстояло наступить. И он наступил.       Решение военного совета отдать Бронированного титана Райнеру Брауну, оглашенное кандидатам сухо и без длинных речей, — все-таки торжественная церемония была еще впереди — обрушилось на его голову слишком внезапно. Как лавина или громадная волна, которая все это время двигалась прямо на самого Райнера, а он, лишенный инстинкта спасаться, шагал ей навстречу. Пришлось даже зажмурить глаза: главные слова впивались одно за другим, а затем их догонял смысл, и это было больно — когда столько чувств охватывают человека за считанные секунды, и Райнер боялся даже вдохнуть, чтобы ими не захлебнуться.       А затем как в книгах — все вокруг поблекло и загустело в туман, чтобы Райнер не задохнулся от ясности мира; с ним говорили военные, что-то объясняли, трясли бумажками, но воспринять что-то еще попросту не получалось. Райнер отвечал заученно, сам не понимая произнесенное, но главное, что то оказалось впопад: отчеканенные благодарности и обещания посвятить свою жизнь служению Марлии.       Он вышел на улицу, а наружность оказалась такой же: как душный кисель, и свежее ничуть не стало — воздух налипал на слизистые и скатывался в комки, мешая вдохнуть; на ветру трепетали трава и ветви деревьев, трепетал сам Райнер, и все вокруг будто зашлось в мелкой дрожи.       — Бронированный титан… — сипло произнес чей-то голос, оборвавшись, а затем Райнер понял, что сказал это сам.       Все мысли вышибло своим бешеным стуком сердце; кроме одной — нужно скорее рассказать маме. Она должна узнать, что у него получилось.       Это все уже снилось Райнеру не один раз: то, что именно ему достался Бронированный. Почти всегда он и сам понимал нереальность происходящего, но порой коварные сны сбрасывали с себя свойственную ночным грезам шкуру нелепости и нелогичности, представая так ясно, что пробуждаться обратно в жизнь было горько до слез.       Мечта была очень близко — не нужно было бороться и тренироваться, бесконечно превозмогая себя, а стоило только уснуть, и Райнер, в очередной раз выброшенный из чувствования счастья на подушку и простыни, предпочел бы никогда больше не просыпаться. Это переживалось как отвержение, а отвержение переживалось как смерть, и он умирал у себя на кровати почти каждую ночь.       Сейчас все тоже казалось всего лишь еще одним сном: настолько острым и выпуклым, что легко мог спутаться с действительностью. Но даже если и так — лучше было остаться здесь, чтобы больше не умирать, чтобы всегда быть счастливым, потому что в беспамятстве исполняются все желания человека.       Было страшно даже сжать кулаки слишком сильно, чтоб вдруг не очнуться; внутри клокотало нечто настолько опасно-неистовое, что границы этого нельзя было очертить словом «радость» — и оно грозилось либо убить Райнера, переполнив, либо вытолкнуть из бессознательности в беспощадный рассвет.       Кисель подернулся: Райнера тряхнуло вперед, и он почти вскрикнул, испугавшись, что это вестник скорого пробуждения. Но оказалось, его всего-то пихнула выходящая следом Леонхарт.       — Чего застыл как статуя? — донеслось из-за спины. — Смотри не скончайся от счастья.       Обычно она была не так многословна, и такую длинную реплику, да еще и в свой адрес, Райнеру слышать еще не приходилось; в этой густой растерянности можно было даже подумать, что слова эти принадлежат младшему Галлиарду, сорвавшему голос от горя, если бы они не прозвучали над самым ухом. Слишком ясно.       Райнер чуть не слетел со ступенек — прямо как Порко совсем недавно. Застыл, не спеша спускаться, ухватил еще одно осознание, которое налилось красками только сейчас: если Бронированный достался ему, то Галлиарду… Получается, он остался без титана. Он не стал воином. Он проиграл войну, которую вели они двое.       Новый наплыв чувств все-таки смыл его вниз, толкнул на траву, плешивую у самого фасада здания. Ноги даже не подогнулись; Райнер запоздало поправил себя мысленно: младшему Галлиарду. Из их состава только Порко не достался титан, а распределение остальных будто бы проскользнуло мимо: Райнер все слышал, — кому достался какой титан — все знал, но забыл моментально, словно это забывание было еще одним механизмом, защищающим его от гибели из-за переизбытка переживаний.       Он заозирался. Со ступенек сошел прямой, ни разу не глянувший под ноги Зик; за ним выплыл Бертольд, колышущийся всем своим длинным телом от каждого шага, следом ловко вынырнула Пик — всегда плавная и неторопливая, сейчас она походила на заведенную игрушку, механизм которой долго-долго раскручивали, и теперь ей настало время ожить.       Дальше было пусто. Больше никто не вышел, и Райнер похлопал сухими веками — кольнуло в левом глазу. В мыслях вспыхнуло: может, случилось что-то непредвиденное, и оба Галлиарда еще внутри? Может, с ними разговаривают военные? Только о чем?       От внезапной тревоги мир немного налился красками, вновь стало больно: из плотного изолированно пузыря просочилось чуточку чувств, вонзилось в грудь; Райнер задышал часто-часто, ощущая влажность воздуха кромкой зубов, поморгал вслед неравномерно удаляющимся фигурам. А затем взгляд расскакался по сутулым деревьям, забору с колючей змеящейся проволокой, окнам и крышам, заметался повсюду — и жизнь смазалась еще сильнее в одно неясное место и время.       — Эй.       Райнер обернулся. Очертившийся силуэт резанул его глаз, снова — левый; он узнал Марселя, стоящего всего в нескольких метрах — и мир отвердел обратно, стал утром майского вторника, клянущимся в собственной действительности слишком четкими линиями и слишком приятным, реальным запахом.       Как мало нужно было тогда!       — Я…       Райнер, не зная, что вообще ему говорить, подался вперед — коснуться, поделиться жаром и дрожью от внезапной полноты чувств, потому что это скажет за него больше, чем можно было бы выразить любыми словами.       И Марсель бы понял, он обязательно бы его понял и похвалил, ведь Райнер старался изо всех сил не только для мамы, но и для старшего брата, которого у него никогда не было; для образа кого-то сильного и надежного, ради которого отрываешь куски от себя, своей жизни, и бросаешь к ногам как великую жертву.       Райнер больше никогда не умрет; он заслужил титана — а значит, заслужил жить.       — Стой на месте! — рявкнул Марсель.       Под ноги что-то попало, пришлось споткнуться; оказалось, они просто запутались между собой. А Райнер застыл на месте послушно, вперившись все еще саднящим взглядом в ладонь, которую Марсель выставил перед собой в останавливающем жесте. Как команда для дрессированной собаки; и он повиновался еще до того, как успел понять смысл крика.       — Не подходи ко мне, — уже спокойнее повторил Марсель.       Райнер не смел двинуться. Спросил только с глупой, не сходящей с лица улыбкой:       — Почему?       Он не знал точно, что хотел сделать: обнять ли Марселя, позволить ли себе прижаться к нему хоть один раз, и чтобы он позволил Райнеру этот простой, такой нормальный жест, который дозволен только Порко — роскошь делиться сильным переживанием через прикосновение тела — потому что они друг другу родные; или же просто замереть возле него, хотя бы немного поближе, чтоб быть совсем рядом, пока слова собираются в предложения.       Марсель похлопал себя по карману штанов — там отозвалось звонким шуршанием.       — Болею, — коротко бросил. — Пью таблетки. Заразишься.       Райнер закивал. Его одолела досада: в этот знаменательный день ему удалось заполучить Бронированного, но не близость Марселя — не больше, чем тот всегда позволял. Между ними все равно было непреодолимое расстояние.       И Порко.       Даже несмотря на то, что Марсель поддержал именно Райнера в вопросе наследования титана, младший Галлиард разделял их: мешался, как мелкая, но противная заноза, отчего настроение то и дело скисало. Но он не знал — и Райнер внутри себя ликовал от этого; Порко даже понятия не имел, что родной брат все это время не считал его достойным преемником Бронированного. В моменты особенной злобы это хотелось выплюнуть ему в лицо, опрокинуть на землю одной лишь репликой, протащить рожей по ступенькам, чтоб та разукрасилась точно так же, как в прошлый раз; но Райнер не мог подвести Марселя. Это означало предательство.       Поэтому он молчал.       И тем больнее было от осознания: после того, как Марсель не подпустил к себе Райнера, он пойдет успокаивать Порко. Обнимать его, несмотря на какую-то там болезнь.       Потому что они братья. Потому что они семья. Потому что младший Галлиард всегда будет на первом месте.       Райнер стиснул зубы до боли. А потом заметил, что вместе с тем у него на лице до сих пор стынет подобие улыбки, и скорее всего, со стороны это выглядело до чертиков жутко.       Но Марсель, казалось, не обратил никакого внимания.       — Поздравляю, — он немного повысил голос, чтобы Райнеру было слышно. — Ты теперь воин. Красные повязки, правда, вручат попозже. На церемонии, после передачи титанов. Со дня на день назначат дату.       Улыбка Райнера стала хищным оскалом: ему не терпелось получить заветную инъекцию, а еще лучше — всадить себе шприц самостоятельно хоть прямо сейчас, чтобы вернуться домой уже с Бронированным.       Как бы мама восхитилась, увидев его титаном! Огромным и сильным, с непробиваемыми, переливающимися на солнце пластинами; как бы мама гордилась — ее сын стал Щитом Марлии!       Марсель спокойно пересказывал ему очевидные вещи — те, что озвучивались на собрании; видимо, заметил все-таки, что Райнер не шибко в себе или же наоборот в себе потерялся. Что при скачущих обрывками мыслях о скором наследовании Бронированного рот у него наполняется слюной, как у собаки одного зарубежного профессора, который ставит над псами причудливые эксперименты; ни один из кандидатов, выбранных в воины — Райнер был в этом уверен — не был счастлив так, как был счастлив он. Ни один из них не мог до конца понять, какая великая честь была им оказана.       Райнер тоже, наверное, пока не мог — но потому что еще не хватало душевных сил и пространства сознания, чтобы это постигнуть. Потому что это величие убило бы его.       Марсель говорил что-то еще, но Райнер вдруг перебил:       — Получается, Челюсти — твой?       Тот опешил. Поднял брови — видимо, не сразу поняв суть вопроса; видимо, не предполагая, что Райнер от счастья мог запамятовать даже такие простые вещи.       — Да.       Самый ловкий, проворный титан из всех! Как же потрясающе он будет смотреться на поле боя вместе с Бронированным — вместе с Райнером; как эффективны будут их маневры и впечатляюща — сила.       Они двое будут способны уничтожать врагов даже без чьей-либо помощи. Больше никто не нужен.       Райнер впервые почувствовал себя равным Марселю. И это чувство его опьянило — настолько, что закружился мир, став вновь не похожим на действительность вихрем.       Гонка, которая казалась бесконечной, наконец-то закончилась. И пусть даже Порко навсегда останется братом Марселя, навсегда будет чуть ближе к нему, чем Райнер — эту фору нивелировало наличие у последнего Бронированного титана. И даже выталкивало вперед.       Младший Галлиард теперь обречен остаться позади всех.       — Мне пора идти, — произнес Марсель. Замешкался будто, собираясь сказать что-то еще, уронил взгляд в землю. А Райнер снова неожиданно для себя выпалил:       — А как же Порко?       «Что Порко?», — метнулось в голове следом, запоздавшей на целую долю секунды мыслью; что Райнер хотел спросить, что имел в виду — непонятно даже ему самому. Просто вырвалось. Просто по привычке.       Просто они, их вражда — двуглавый змей, башки которого вечно грызут друг друга, но оторваться не в силах; просто там, где Бронированный — там и Порко. Радость с бедой рука об руку ходят.       — Что? — не понял снова Марсель, а в круговерти мира было не совсем ясно, какой у него сейчас взгляд, резко вскинутый прямо на Райнера.       — Я…       Не сумев договорить, он увидел, как сморщилось в гневе лицо и как блеснул на нем свежий оскал. Как руки Марселя напряглись в кулаки, но тут же нырнули в карманы — снова зашуршало блистерами с таблетками от неведомой болезни.       — Оставь его, — его глубокий, сломавшийся уже голос звучал по-металлически холодно. — Оставь Порко в покое, ты его уже победил. Он больше тебе не соперник. Забудь и занимайся собой, прекрати уже о нем говорить. Ты настолько обижен на моего брата?       Марсель сощурил темные глаза. Протянул:       — Или дело тут вовсе не в Бронированном?        Райнера отбросило этими словами еще на пару шатких шагов, но он заставил себя вернуться на прежнее место — будто просто поддался дуновению ветра. Не понял Марселя, как и себя — что имелось в виду — но все равно закричал, хотя расстояние этого совсем не требовало:       — Нет!       Что отрицал — тоже понятия не имел. А потом уже тише проговорил, словно самому себе:       — Я не знаю…       — Мне все равно, — выплюнул Марсель, а у Райнера в жилах застыла кровь.       Старший Галлиард был настоящим лидером — а значит жестким в принципиальных ему вопросах и умеющим поставить на место; Райнеру доводилось видеть его и просто недовольным, и даже злым, но чтоб Марсель рассвирепел именно на него…       — Я не знаю, что там у вас с Порко, — продолжил он, зачем-то выделяя слова. Повторил: — Мне все равно. Но больше не трогай его, Райнер. Не смей. Я предупредил тебя. Понял?       Кивок получился автоматическим, а реплику осмыслить так до конца и не получилось: только то, что Марсель прямо сейчас расчертил между ними еще одну границу, переступать через которую он сам запретил. Запретил приближаться. Потому что приближаться к нему — значит убирать с пути Порко.       Теперь Райнер был по одну сторону, а они — по другую. Вместе. Вдвоем. Как и было все это время, в общем-то, — а иное надумалось как-то само.       Ревность вцепилась в горло с новой силой.       Братья Галлиарды нуждались друг в друге, несмотря на отсутствие или наличие силы титана; они любили и ценили обоюдно вне зависимости от того, стали ли кем-то или же облажались. Наверное, так и должно быть в нормальной семье.       На этот раз кольнуло в груди.       Марсель махнул рукой, вытащив из кармана, — и Райнер попытался сморгнуть щипание в глазах. Услышал уже более сдержанное:       — Увидимся, Райнер. Не стой тут долго — иди домой лучше, обрадуй маму. Вон все уже разошлись.       Он не проводил Марселя глазами, потому что те вдруг перестали видеть. Только не двигался, пока не стихли шаги.       В тот день Порко не пришел на ужин. Райнеру было совсем не привычно есть в спокойствии, без пререканий и глупых, злобных подшучиваний: никто не цеплялся к нему, не лез и не приставал, и почему-то еда отказывалась лезть в горло. Это был день его триумфа — но почему-то Райнер чувствовал себя покинутым, как никогда раньше.       К отбою Порко не пришел тоже. Никто не заметил — Марсель, наверное, сумел утрясти этот вопрос с офицерами — кроме, конечно, Райнера. Удивительно: никто не пожелал ему на ночь сдохнуть, и от этого стало совсем неуютно; он ощутил свою постель слишком пустой, хотя всегда спал один.       Это был странный, странный вечер и вообще полностью — день.       А ночью, решив дойти до туалета, Райнер в потемках коридора столкнулся с призраком. Так он решил, потому что это мало было похоже на человека — Порко был мало похож на человека, скорее на огромную тень. На игру тусклого света и воображения, на образ, выдранный из толком не проснувшегося сознания — иначе как объяснить то, что он не сказал ни слова? Призраки не говорят.       Порко налетел на него — видимо, тоже не заметив или приняв за просто видение — но тут же отпрыгнул, будто обжегшись. Непонятно, откуда он возвращался и вообще где был, почему приперся только сейчас и крадется теперь, как преступник; да чтоб Галлиард — и нарушил устав? Он хоть и был невыносимым, но только в отношении Райнера, а вот дисциплины ему было не занимать. Скорее всего, благодаря идеальному старшему брату.       Он попытался пройти мимо Райнера молча. Проскользнуть вдоль стены в направлении комнаты кандидатов, чтобы успеть доспать оставшиеся пару часов; и это было так не похоже на Порко, которого тот знал — желчного, злого, всегда находящего едкую реплику на любой случай — что воздух встал поперек горла.       Райнер метнулся к нему. Не дал пройти — схватил за плечо, дернувши на себя с какой-то бессильной злобой; Порко зашипел и отшатнулся, высвободил сразу же руку. Но остался на месте.       — Чего тебе надо?       Голос протрещал, как горящие сухие ветки. Порко сорвал его, только на кого он кричал и был ли вообще этот кто-то? Райнер похолодел от непонятного чувства — будто находясь в полукошмаре, где вроде бы нет ничего страшного, но нелогичность происходящего бросает в ужас.       — Ты где был? — спросил он как можно тверже.       «Не твое дело, Браун».       «Отвали от меня».       «Пошел ты на…».       — Дай мне пройти.       Он не загораживал Порко проход: не смог бы, даже если очень сильно того захотел, потому что коридор был слишком широким, а младший Галлиард — слишком юрким. Райнер никак ему не мешал, но они так и стояли напротив друг друга, как примагниченные чем-то обоюдным и сильным, что не давало им разойтись.       — Мне нужно в комнату, — повторил Порко. Это прозвучало как просьба или даже мольба, в которой слово «пожалуйста» расплавилось и превратилось в просто интонацию, которую невозможно было не воспринять.       Райнер дернулся, будто его ударили. Он зажмурил глаза до колких пятен под закрытыми веками, открыл: перед ним все еще стоял Порко. Тот повернул голову так, чтобы лицо скрылось в тени — ни разглядеть, в какую гримасу напряглись его мышцы; что за день такой, в который оба Галлиарда будто поменялись своими шкурами?       Лучше бы Порко ударил его или хотя бы послал. Что делать с этим — простыми словами, простыми репликами — Райнер не знал.       Он так хотел поглумиться над ним, так ждал этого дня: когда Бронированный достанется именно Райнеру, и тогда можно будет справедливо издеваться над Порко сколько угодно. Но весь яд, столько времени копимый внутри, теперь отказывался выплескиваться наружу.       От растерянности ли то было — или от взыгравшей вдруг человечности?       Порко, видимо, осознал, что никто его не держит, и снова шагнул вперед; и снова Райнер попытался его остановить. Не схватил уже, просто окликнул — резче, чем следует.       — Галлиард?       Тот не обернулся. Тогда Райнер, ощущая, будто теряет что-то очень и очень важное, набрал побольше воздуха и выпалил ему в спину:       — Мне жаль.       Это было самое неискреннее, что он говорил в своей жизни. На тот момент.       Порко замер.       «Мне не нужна твоя жалость».       «Подавись».       «Можешь затолкать ее себе в…».       «Я ненавижу тебя».       «Я желаю тебе смерти».       «Ты…».       Он промолчал. Только издал какой-то смазанный звук на вдохе-выдохе — то ли презрение, то ли всхлип. Невозможно было расслышать.       И все-таки ушел, ведя по стене ладонью. Словно боялся упасть, потеряв опору.       Райнер смотрел, как его силуэт растворяется в темноте, и чувствовал потерю. Только не мог понять, что же такого значимого вдруг лишился, ведь сегодня наоборот — день обретения.       А потом тоже ушел — не в туалет, а сперва к умывальникам. Прополоскать рот с мылом.       *       Райнер мог бы сказать, что у него нет зависимости — и неважно, сколько раз в день он курил и по каким причинам. Он не испытывал невыносимой тяги, не страдал, если пачки под рукой вдруг не оказывалось, и уж тем более не тешил себя «захочу — брошу», потому что был уверен на сто процентов, что бросит — в отличие от других курильщиков. Нет, от сигарет у Райнера зависимости точно не было.       А вот с Порко все оказалось сложнее.       Тягу к нему — не то чтобы невыносимую, но определенно усложняющую жизнь — можно было списать на гормоны; это просто стало еще одной потребностью наряду с едой и сном. Только если брать за основу сравнение с едой, то секс с Галлиардом был чем-то вроде пресной, заветрившейся каши на воде: от голода, конечно, не сдохнешь, но жрать такое удовольствия мало.       Быстро. Сухо. Без ласк, без прелюдий. Не видя лиц друг друга — и ни слова не говоря после. Всего лишь взаимопомощь, как и говорил Порко: не дать себе сойти с ума окончательно. Но позволить забыться — совсем ненадолго.       «Захочу — брошу» в случае с ним растянулось до «если захочу — брошу, но это не точно, сейчас-то я не хочу и не уверен, что когда-либо буду». Любая зависимость разрушительна: сигареты убивают здоровье, а регулярная связь с Порко убивала остатки самоуважения и ощущения контроля над своей жизнью; Райнер думал о том, чтобы прекратить все не раз и не два, взвешивая все «за» и «против».       По одну сторону было: это запрещено уставом, Порко — конченый и все еще крутит с Пик, Райнеру тоже, вообще-то, нравятся исключительно девушки (если не брать в расчет природное недоразумение), и с Галлиардом у него точно ничего путного не получится из-за обоюдной неприязни.       По другую сторону было «ну, ничего плохого вроде не происходит», и оно всегда перевешивало все остальные разумные аргументы.       Говорят, что признать зависимость — первый шаг на пути к ее избавлению. Райнер чувствовал, что не может двигаться.       Как вообще его угораздило вляпаться в то, что не могло присниться даже в самом страшном кошмаре? Неужели природа имеет такую силу над человеком, который всегда считал себя сильнее ее — такую силу, что способна сделать этого человека почти что совершенно другим?       Это стало обыденностью само собой, как-то негласно — ежедневные половые акты; именно так напрашивалось называться происходящее, потому что Порко делал все так механически, словно выполнял приказ и следовал четкой инструкции. Даже обычным сексом считать происходящее можно было с натяжкой — потому что люди занимаются им, когда по-настоящему друг друга хотят, а не потому что вынуждены — а уж красивое выражение «заниматься любовью» относительно ситуации в постели Райнера было похоже на глупую, злую шутку.       У них с Порко не было любви. И ненависти тоже не было; и спасительно пустого «ничего», к сожалению, не находилось — была усталость, смятение и бесконечное раздражение из-за того, что круг никак не мог разомкнуться.       Точнее, никто и не пытался его разомкнуть. Не решался.       Порко больше не шарахался от Райнера, не обходил стороной, а наоборот — теперь он вел себя, будто берет то, что принадлежит ему.       Два раза в день, утром и вечером — будто по расписанию, в самом деле — он приходил к нему в постель или увлекал с собой, если Райнера там не оказывалось.       Хотя «увлекать» в этом случае тоже звучит по-издевательски красиво. Скорее тащил.       А Райнер не то чтобы сопротивлялся: он ведь не был женщиной, чтобы ломаться и тратить время на кокетство, говоря «нет», но подразумевая «да»; а еще он не был таким, как Галлиард, который десять раз изноется и перебесится, прежде чем сделать, что нужно. Нет, Райнер понимал и принимал необходимость для них обоих — это просто следует пережить, задвинув подальше собственную растерянность, самоуважение, совесть, но зато потом будет легче. Потом будет лучше.       Не приходилось терпеть — отдать должное Порко: он никогда не делал больно и не пытался унизить, как и сказал в тот раз. Был аккуратен и даже ожидал какого-то отклика от Райнера, который, разбуженный чужим весом на себе с утра пораньше, еще не мог толком выпутаться из вязкого сна.       — Если бы я хотел трахнуть труп — пошел бы на кладбище, — ворчал Порко, слегка потряхивая его и попутно стягивая белье. И добавлял серьезно: — Ты хотя бы дыши громче, что ли…       Райнер слушался, плавая в полудреме, когда еще нет мыслей, но уже есть ощущения — кожа, тепло, касания — и можно будет потом просто решить, что это приснился волнующий сон, который никогда не воплотится в действительность; который можно сохранить в тайне и вспоминать только в минуты уединения. Горячий, стыдный сон.       Просто лежать и «не дергаться», растворяясь в запахе феромонов — Порко все равно не позволял себя трогать и брал сзади, даже не снимая с себя одежду. Поцелуи были редкие и холодные, дежурные, а растягивающие движения пальцев внутри больше походили на тщательный осмотр у доктора.       Но как только Райнер ощущал Порко в себе, его душил вакуум. Оставалась лишь наполненность, шлепки крепких бедер о ягодицы и острые укусы на загривке; он не просыпался от этого окончательно, а напротив — еще пуще проваливался в звериное, неосознанное. И открывал глаза, только когда слышал сверху хриплый стон Порко, сливавшийся с собственным — и становилось влажно и внутри, и на простыни.       Кончали они почти одновременно — с девушками у Райнера такого никогда не было. Порко искусывал его кожу так, будто пытался выгрызть исчезнувший запах из крови, из мяса, но все равно не находил, оставляя метки из раза в раз. А Райнер из раза в раз регенерировал их все до единой — и вновь становился никому не принадлежащим, свободным. Одиноким.       Порко уходил, но всегда возвращался. А Райнер, кажется, теперь всегда его ждал.       Просто потому что так по-дурацки все получилось, успокаивал он себя; потому что секс с Галлиардом помогает кое-как выживать, а кроме него рядом никого нет. Если бы Райнер не был настолько запутан в себе, если бы у него кто-то был, любимый и близкий, а Порко не оказался настолько принципиальным, обстоятельства точно сложились бы по-другому.       Так что наверняка это не зависимость никакая. Может быть, что-то похуже.       Свет режет Райнеру глаза, хотя те закрыты, а сам он лежит, уткнувшись лицом в подушку. Окно комнаты выходит на юго-восток: если небо безоблачное, то каждое утро солнце заглядывает сюда искоса, будто бы ненароком, и лучи ярко лижут стены, постепенно стекая на постель. Именно на кровать Райнера их почему-то попадает больше всего.       Судя по шуршанию, Порко одевается спешно. И, видимо, не очень эффективно, раз между делом крепко выражается и шуршит еще яростней.       Кожа еще хранит тепло его тела — там, где он касался Райнера.       — Ты дальше спать собрался, что ли? — бросает раздраженно. Не смог справиться с одеждой — решил, значит, выплеснуть злобу на ком попроще.       Надо либо послать его, либо не отвечать ничего, но Райнер просто мычит неопределенно, пачкая слюной наволочку. От прежней бодрости не осталось и следа: кажется, даже если бы он проспал двенадцать часов подряд, то встать легко, без мучений все равно было бы невыполнимой задачей.       От оргазма разморило сильней и тянет обратно в сон, а сил нет даже нашарить рукой упавшее на пол одеяло, чтобы прикрыться — хотя Порко явно не увидит ничего нового. Единственное, что удерживает Райнера от засыпания — чертово солнце, которое решило прожечь ему веки. И гадкое ощущение чужого семени внутри вкупе с невыносимым желанием помыться прямо сейчас.       Райнер чувствует, что его пихают. Кажется, ногой.       — Тебе надо принять свой препарат.       Это работает получше любых будильников.       Ватная рука ныряет под матрас на удивление шустро. Немного царапается о жесткий каркас кровати, но быстро нащупывает упаковку с таблетками — не так далеко затолкал перед сном, значит. Порой приходится потрошить всю постель.       Райнер закидывает таблетку в рот и старается проглотить, не запивая, — потому что знает, что Порко выхлебал почти всю воду за ночь. А остатки допил прямо сейчас, запыхавшись после бешеного темпа; сил-то у него из-за бушующих гормонов куда больше, чем у Райнера.       Таблетка встает поперек горла и только после нескольких судорожных, сухих глотков проваливается дальше. Райнер еще немного массирует себе шею, чтобы уж наверняка; слепо, так и не разлепив веки, потому что те противно склеены корочкой — закисли после сна и после…       Порко трахал его до слез.       Возвращаются стыд и безнадежная досада — накрывают так же, как широкий солнечный луч, уже подобравшийся к постели; Райнер распахивает глаза резко, чтобы спугнуть эти чувства. Свет кусается поначалу, застилает полностью взгляд, а затем расползается вокруг: на стенах, столе, колышущихся полупрозрачных занавесках. На одевающемся Порко.       Он уже надел футболку и тянется за штанами — и что за привычка такая дурацкая: надевать сначала верх, потом низ — а Райнер засматривается на его колени, пока еще сонно моргая. Не костляво-острые — гладкие; и не хрустят, как лежалые сухари, и кожа на них натягивается упруго — красивые, в общем, колени. Ноги у Порко стройные и крепкие: не зря он едва ли не самый ловкий из всего состава воинов.       — Что ты пялишься на меня?       Райнер цокает сам себе: это ж надо было, действительно, впериться именно туда. Но все равно не отворачивается — принципиально.       — Пош… Г… М-м…       Язык с первого раза не слушается, а в горле совсем пересохло. По правде говоря, Райнер и сам понятия не имеет, что собирался сказать; он ловит на себе искренне недоуменный взгляд Порко, решившего, видимо, что у него инсульт, и теперь старается произнести членораздельно:       — Не на тебя. Задумался.       Порко неопределенно поджимает губы, продолжает одеваться — а Райнер все еще смотрит. И спрашивает:       — Кого ты представляешь на моем месте?       Он полагает, что это тот вопрос, который должен сбить с толку: глупый, неуместный, неожиданный даже для него самого; но Порко отвечает так быстро, будто ожидал его все это время. А ответ был уже заготовлен.       — Никого, — пальцы дергают застежку ширинки. В не облегающих, свободных штанах его ноги уже не такие привлекательные. — Я просто закрываю глаза. И стараюсь как можно меньше осознавать, кто подо мной.       Райнера хлещут эти слова; он вскидывает подбородок, бросает, будто самую обычную, бытовую реплику:       — Лучше бы это была Пик, да?       Это провокация, порожденная провокацией: «лучше бы мне было заткнуться», — протискивается сквозь раздражение, но Райнер слишком много молчал и слишком много терпел, а раздражение и злоба — единственное, что сейчас толкает его вперед.       У Порко перекошено лицо. Наверное, это больно — так напрягать мимические мышцы, так скалиться, что дрожат губы, и в груди от этой реакции горячо-горячо.       — Завались, — рычит он, тут же сжав кулаки. — Даже не смей говорить о ней и тем более — впутывать… В это. Если ты разболтаешь Пик — я сверну тебе шею, Браун. Клянусь. Мне плевать, что меня казнят следом.       — Она для тебя так много значит? — почти перебив, выпаливает Райнер. Слова сливаются с окончанием реплики об убийстве.       Порко отворачивается, делая вид, что не услышал — или просто демонстрируя пренебрежение. Отходит к зеркалу, крупно треснувшему прямо посередине — а с правого края с него уже осыпалась стеклянная крошка; начинает расчесываться. А Райнер и сейчас тоже — смотрит. На то, как зубцы тонут в светло-русых волосах и растрепанные пряди юркают в прическу; на отражение Порко с трещиной промеж глаз. Идущей по правой щеке вниз — траектория чего-то ужасного.       — Я тоже никого не представляю на твоем месте.       — Потому что я лучший? — усмехается Порко зеркалу. Видимо, уже успел остыть — или просто готов хвататься за любую возможность все-таки разогнать конфликт.       Райнер признается:       — Потому что ты первый.       Трещина на лице исчезает: Порко поворачивает голову, бросает взгляд искоса, будто убеждаясь, что ему не послышалось. Пожимает плечами.       — Понятно теперь, почему ты такое бревно.       — Женщин у меня было достаточно. Ты до стольких считать не умеешь.       Он не спорит и снова смотрит на себя в зеркало. Запускает пальцы в волосы: аккуратно, только первые фаланги. Проводит ими так, будто просто гладит себя по голове, а не делает прическу.       — А мужчины? Альфы?       Райнер мотает головой ему в спину — Порко, кажется, видит это в отражении. Улыбается ехидно, но ничего не говорит; видимо, не успел придумать ничего гадкого.       — У тебя? — интересуется Райнер в ответ. Не любопытства ради — просто из дежурной вежливости. И чтобы не сидеть в тупом молчании.       — Были.       Райнер хмыкает негромко — конечно, Галлиард любит попрекать его похождениями на острове, но было бы совсем глупо полагать, что за все эти годы он сам не растерял свое целомудрие.       — Омеги?       — Нормальные.       Приходится аж сесть на постели. Простынь тут же становится совсем сырой, промокая, наверное, вместе с матрасом — из-за этого маневра из Райнера вытекает еще порция спермы. Но ему плевать.       — Так ты, получается…       — Женщин я все равно предпочитаю больше, — перебивает Порко, резко разворачиваясь. Взгляд у него горит чем-то нездоровым. — И, знаешь, ни с одной мне еще не приходилось закрывать глаза.       Зубы смыкаются на кончике языка. Но Райнер все равно произносит, сам удивившись такому холоду в собственном голосе:       — Не сравнивай меня с ними.       Порко собирается что-то ответить, но закрывает рот. Усмехается, тряхнув головой, — отрицая что-то, известное только ему — сразу же приглаживает волосы обратно.       А после этого подходит к кровати.       — Послушай, Браун. Мне кажется, ты кое-чего не понял, — он останавливается прямо около Райнера и смотрит на него сверху вниз. — Мы тут вообще-то не в сопливой книжке, где страсть толкает двух давних врагов в объятия друг друга — и те вдруг влюбляются, забывают все обиды и живут счастливо. А потом умирают в один день — ну этот пункт мы уже заранее просрали, правда?       Его рука оказывается у Райнера на уровне лица, и тот дергается в опаске, что Порко вцепится ему в челюсть. Но пальцы всего лишь что-то очерчивают в воздухе — возможно, невербальное проклятие.       — То, что я с тобой трахаюсь, ничего не меняет, — продолжает он, и голос его скрежещет. — Ты мне никто. Ты мне неприятен как человек, хоть и вкусно пахнешь. Понимаешь? Не пытайся залезть мне в душу. Мои чувства к Пик — не твое дело. Моя личная жизнь — не твое дело. И мне все равно, если после меня ты идешь спать с кем-то другим. Можешь не отчитываться.       Это очень похоже на разговор, случившийся после вечера в баре, — даже мизансцена почти такая же — только теперь Порко трезв и высказывается спокойно. Но суть остается прежней.       — Тебе одиноко и не с кем поболтать? Это не мои проблемы. Мне есть, с кем делиться секретами, Браун. У меня есть близкие люди. Советую и тебе их завести — говорят, хорошо влияет на душевное здоровье. Ты на Парадизе с каждой из женщин, которых трахал, тоже вел сердечные беседы? Тогда мне ясно, чем ты там занимался все отведенное на миссию время.       Он произносит каждое слово так четко легко, будто действительно писал речь и, заучив, репетировал ее каждую ночь — почти ровная интонация и не единой запинки.       Райнер ударил бы его. Сейчас — точно бы ударил, а не замешкался, как в прошлый раз; но невозможно даже шевельнуться из-за осознания своего унизительного положения. Его втаптывает в грязь тот, кто всего каких-то двадцать минут назад втрахивал в постель — апогей глумления над способностью человека привязываться и доверять.       Райнер взял бы Порко за волосы и треснул башкой об стену — и бил бы, бил, пока она не треснула и не расплескалась мозгами по штукатурке; он бы сделал это, если бы не сидел перед ним практически голый с лужей семени под собой.       Он никогда еще не чувствовал себя таким жалким.       Кажется, и правда пора со всем этим заканчивать.       Райнер подается вперед — и почти упирается носом в живот Порко; и абсолютно точно случилось бы что-то страшное, если бы в коридоре не послышались шаги с голосами.       Они оба отшатываются в разные стороны, будто их оттолкнули друг от друга силой. Идеально приглаженные волосы Порко, кажется, сами по себе встают обратно дыбом; всю ярость вытеснил страх, и Райнер, оцепененный на долю секунду ужасом, успевает приметить удивительную перемену в выражении его лица — от ехидного до по-настоящему испуганного. В иной ситуации даже можно было бы подшутить, и Райнер обязательно это сделает — если они выйдут отсюда живыми.       — Одевайся, — приказывает Порко сипло. — Быстро.       Одежда уже шуршит в руках — еще до того, как он успел раскрыть рот. Райнер подскакивает и всего за несколько четких движений натягивает на себя белье со штанами, еще одним, коротким, — застегивает; стараясь не думать о том, что Порко отдает ему команды, хотя ниже по званию. И что изнутри до сих пор вытекает его сперма, которая все перепачкает.       Подкатывает тошнота. Хочется содрать с себя кожу.       Хочется прикончить Галлиарда, а потом себя.       Все-таки он был прав насчет убийства.       Но это случится потом; а пока что Райнер, встав опять напротив Порко, но теперь уже смотря сверху вниз, вырывает из его рук какой-то гребень, похожий на тот, которым чешутся исключительно бабы, проводит им по волосам, царапая кожу головы. Порко это не нравится — дергается раздраженно левое веко — но он стоит, в кои-то веки заткнувшись, и в глазах у него стоит страх. Или же это отражается собственный.       Что произойдет быстрее — они перегрызут глотки друг другу или же их застукают вместе и скормят юным кандидатам?       Слышится резкий стук — вроде не в дверь, но рядом с ней. Порко выдыхает резко, будто готовясь к бою, и уверенно шагает мимо, к выходу, но Райнер его задерживает. Кладет ладонь на плечо, немного пихая назад. Чтобы видеть его глаза — и свое отражение в них.       — Стой. Что, если они…       — Успокойся, — Порко даже не обращает внимание на его руку. Произносит монотонно, будто вводя в гипноз: — Мы одеты и занимаемся утренней рутиной. Ты собираешься в душ. Ничего странного не происходит. К нам не за что придраться. Просто веди себя естественно.       Крепкое, твердое плечо. С застывшими в напряжении мышцами — такое будет звонко хрустеть, если его ломать: прямо как зачерствевшая вафля, как торт с сухими коржами. Райнер сглатывает этот порыв, кислый от жути — а ему ведь ничего не стоит обеспечить Порко регенерацию на часок-другой, сломать несколько костей, если удастся оказаться быстрее. Если застать его врасплох, повалить на пол и…       Он ловкий, конечно. Но Райнер сильнее.       Правда, тогда им прилетит от командования за драку — а такого не случалось уже очень давно.       Пальцы разжимаются. Райнер шевелит языком, уже обволоченным слюной, которая успела скопиться за несколько секунд, а Порко не срывается тут же с места — глядит на него с прищуром, будто догадался, что готовится кровавая месть. Будто он что-то понял, и веко оттого начинает подрагивать еще чаще.       Пусть опасается, думает Райнер удовлетворенно. Лишняя спесь сойдет.       Скрипучий пол затаился и не отзывается на шаги. Порко отмирает, шевелится, идет к двери медленно, валко — словно хромой. И, прежде чем открыть дверь, оборачивается; наверное, чтобы проверить, не собирается ли Райнер всадить ему нож в спину.       Только ножей в комнате нет. Ножницы не подойдут — застрянут в ребрах.       Голоса в коридоре становятся громче, а возня уже будто переступила порог.       — Что, Браун, не хочется умирать так бесславно? — шепчет Порко, улыбаясь. Как-то особенно болезненно сдвинув брови.       Райнер хочет ответить, но он дергает дверную ручку.       И исчезает в коридоре — видимо, чтобы никто не решил пройти внутрь. Райнера будто тащит следом невидимой веревкой, дикой инстинктивной мыслью «не надо оставлять его одного».       Нет, умирать не хочется — ни бесславно, ни с почестями, — не сейчас и вообще бы совсем никогда. Но раз уж на то пошло, вместе подыхать будет не так страшно.       Можно еще за руки взяться — все равно терять нечего. Смешок булькает в горле Райнера, пока за бесконечные два метра он прислушивается к голосам. И слышит женский. Знакомый.       А в коридоре видит сцену, которую увидеть ожидал меньше всего.       Сначала толком ничего не рассмотреть, потому что Порко стоит впереди, а его широкая спина перетягивает на себя взгляд. Всего лишь на секунду.       Перед ним стоит Пик. Взлохмаченная чуть сильней, чем обычно, волосы топорщатся в разные стороны — вроде как причесывала их, но те растрепались на сыром воздухе. В правой руке у нее саквояж: размером почти что в половину самой Пик, только она даже не накреняется из-за тяжести. Перебирает пальцами на широкой ручке.       Она улыбается неловко, словно бы виновато.       — Доброе утро, мальчики. Я разбудила вас, да?       Позади нее стоят молодые солдаты, держат какие-то по-смешному мелкие чемоданчики и кульки — видимо, тащили следом. Честь не отдают, Порко тоже, а Райнеру не разглядеть издалека, кто они по званию вообще.       — Что ты тут делаешь? — спрашивает он вместо приветствия. Наверное, слишком резко, потому что теперь все смотрят на него. Даже Порко оборачивается на мгновение — удается поймать его удивленные глаза. Не ожидал, наверное, что Райнер выйдет за ним; и что откроет рот.       Пик, совсем, кажется, не сбитая с толку, кивает косматой головой: мол, понятно, откуда такой вопрос. Улыбку подбирает, выглядит уже поуверенней — будто ей нагрубил ребенок и лучше терпеливо ему объяснить, чем ругать.       — Отца положили в лечебницу. Дома пусто теперь, и я вот… Дай, думаю, поживу здесь с вами. Попросила командующего. И мне не одиноко, и вам не так…       Она осекается. Пытается перехватить саквояж поудобней, размять затекшую руку — и с плеча немного сползает тонкая рубашка. Не оголяя ничего: под ней оказывается плотная кофта с воротником. Даже кожи шеи почти не видно.       — Моя комната на втором этаже, — Пик показывает пальцем вверх. — Прямо над вашей. Ну, так мне сказали.       Райнер смотрит то на нее, то снова на Порко впереди, будто по спине можно определить, что он думает и чувствует в этот момент. Подойти ближе, поравняться с ним, чтобы увидеть в лицо — нет, практически невозможно; Райнер стоит поодаль, будто оттесняемый от них обоих всей этой ситуацией.       В горле начинает першить ни с того ни с сего — говорили где-то, что так застревают не сказанные слова и становятся ангиной.       Бред. И то, что Пик решила перебраться в казарму — тоже бред.       Есть злоба и есть бессилие, они смешиваются в отчаяние — Райнер упустил тот момент, когда Пик стала не боевым товарищем, а что-то вроде дурного знамения; он чувствует, будто вокруг сгущаются тени и дышать становится тяжело, будто ему жить осталось не четыре года, а четыре недели, потому что каждый день становится странней, страшней и запутанней предыдущего.       Это как выбрать короткую дорогу до смерти — а это все просто жуткие декорации.       — Отлично, — наконец подает голос Порко, и Райнер понимает, что он все это время молчал. — Хорошо, что ты теперь здесь. Мне так будет спокойнее. Дай помогу.       Пик не сопротивляется, когда он забирает у нее саквояж. Они обмениваются еще парой реплик, но негромко — Райнер не слышит, а просто смотрит, не пытаясь выйти из роли безликого, неважного наблюдателя. Уйдет — никто и не заметит, но он почему-то остается. Обнаруживая себя вцепившимся в ручку двери.       — Ох, Покко, спасибо тебе.       Белье влажное. Нужно зажмуриться, чтобы не сгореть от стыда — Пик не знает, что под любезно помогающим ей Порко полчаса назад был Райнер. Может, догадывается. Может, ей плевать вообще — в конце концов, мужчинам свойственно время от времени «ходить налево», объясняя это природой; возможно, Порко ей точно так же запудрил мозги, и теперь Пик закрывает на это глаза так же снисходительно, как улыбается Райнеру. Терпеливо.       Пик действительно нечего опасаться: Райнер ей не конкурент. Он навсегда останется для Порко просто телом. Для просто секса. А любить, конечно же, будет только ее. Да, примерно так мужчины вешают лапшу на уши своим девицам — Райнер припоминает из собственного опыта на острове Парадиз.       — Я зайду к вам как-нибудь, ладно? — доносится до него, и Райнер не понимает, обращается ли Пик к нему или к Порко. Даже если бы понял — все равно не ответил.       Они скрываются за поворотом, ведущим к лестнице. Пик так и не поправила сползшую рубашку; по ноздрям мажет запах Порко — уже налитый феромонами, снова зовущий.       Райнер отпускает ручку двери, только когда перестает его чувствовать. Смотрит на красную вмятину на ладони. Как метка — только не от титана. От какого-то очень плохого чувства.       «У меня есть близкие люди. Советую и тебе их завести — говорят, хорошо влияет на душевное здоровье».       Перед глазами стоит Порко с треснувшим лицом и красивой-красивой прической.       — К черту тебя.       Райнер роняет слова в лужу солнечного света, разлившуюся в ногах. След прячется в кулаке.