Однажды появится новое имя, которое превратит предыдущее в пыль

— Я буду верить, что мы обязательно встретимся в следующей жизни, и я верю, что у нас всё получится. Ты просто сохрани себя, ладно? — тот же лифт, нужный 12-й этаж, и ручка на двери приветственно блестит. — Ладно, Хённи, ладно… Вся храбрость, которую он насобирал часа за 2 по дороге сюда, испарилась. Он-то думал, что встанет перед дверью, постучит, а может, и отпинает этот ёбаный кусок металла, представляя владельца, ему откроют, и он примется за Хёнджина. Сначала будет бить словами и вопросами, потом, если потребуется, ударит по-настоящему. Вот так он себе представлял начало их диалога, но Хван Хёнджин нагло испортил все планы. Стоит весь такой красивый в белом костюме и улыбается. — Надо поговорить, — вместо тёплого приветствия из Феликса сочится яд. — Я… Меня ждут… — Подождут, — младший заныривает в квартиру. Похуй ему на планы Хёнджина. Возможно, это их последняя встреча, и ему нужно, наконец, узнать «за что?» и «почему?». На Феликса без слёз не взглянешь. Стоит такой в просторном коридоре в бежевом огромном худи на 2 размера больше, глаза трёт маленькими пальчиками, которые ещё не просохли, и губы старается сжимать, но подбородок трясётся, и слёзы, кажется, опять просятся наружу. — Что случилось? Ты… В порядке? — Нет, Хёнджин. Из-за тебя я не в порядке, — тут бы отлично подошла пощёчина вместо ответа, но Феликс сдержался, скинул кроссовки и на носочках маленькими шажками засеменил к дивану. Хвана эта картина тронула, он сам чуть слезу не пустил от умиления. — Чай? — Иди в жопу со своим чаем… — грубость слетала с языка, теперь и в словах себя нужно сдерживать, думал Феликс, иначе его просто за порог выставят. — Сядь и ответь мне… — Что? На что? — у Хёнджина нарисовалась растерянность на лице. Он же уже ответил. — Мы же всё вроде… — Не всё! — Феликс подобрал ноги к груди. Мокрые глаза, резкие движения и поза — всё говорило «общайся на расстоянии». Хёнджин опускается рядом, тоже подгребает ноги. Между ними свободно может сесть кто-то ещё, но Хёнджину кажется, что между ними пропасть, а Феликсу кажется, что они слишком близко, он слышит аромат корицы и отползает чуть назад. — Ты не сказал мне главного, Хённи… За что? За что ты так со мной поступил? М? — первая дорожка слёз, и Феликс её игнорирует. — Почему ты оставил меня? Почему, Хёнджин?! За что? — Я боюсь, Ёнбок, — Хёнджин начал тихо. — Боюсь, что… Боюсь возвращаться туда, в тот день. — Придётся, Хённи… Хван зачем-то цеплялся за разницу между тем Ёнбоком, который кусал и страстно целовал несколько дней назад, и между этим, злым и обиженным Ёнбоком, которого любить хочется ещё больше. Ему просто жаль, что он причина всех вопросов и всех этих следов слёз младшего. Ему жаль, что он такой же, как и несколько лет назад, он не изменился, он снова причиняет боль. — Ты выслушаешь всё? — До последнего звука, Хённи… — Феликс тряс головой в подтверждение. Нужно услышать, нужно узнать. — Почему? — протянул Хван и уставился на свои колени. Он был весь в белом, как ангел, и сейчас этот бесплотный дух вернулся не только в тот день, когда посмел разбить сердце Ёнбоку, но и на несколько лет раньше. — Я всю свою жизнь чувствовал себя собакой. Сначала ждал папу, потом… Потом послушно ждал маму, а потом и тебя, малыш. Ждал наших встреч в школе, ждал, когда ты вернёшься с вечерней смены… Просто ждал, смотрел на стенку и ждал. Я чувствовал себя бесполезным, лишним, не знаю, каким словом я могу объяснить то чувство, но мне было одиноко, как-то пусто без тебя. Ты был моей жизнью, а я для тебя — её частью, понимаешь? — Хёнджин позволил себе горько усмехнуться. — Как у собаки вся жизнь в одном человеке, так и у меня было с тобой. Я… Я… Ты забрал меня к себе, ты заботился, кормил и любил, а я просто ждал… Это ведь всё, что я мог тебе дать и давал… Своё время и сердце — это всё. Но не должно было быть так, Ёнбок-а… Я старше, и я должен был оберегать тебя, но я не мог… — Хённи, — Феликс придвинулся чуть ближе и наклонился. Ему не нравилось, что Хёнджин всё это преподносит в таком ключе, да ещё и не смотрит на него. Никакая он не собака, он тоже заботился, тоже… — Подожди, просто дай мне закончить, ладно? — сердце внутри Хёнджина кричало, а говорил он наоборот очень тихо. Приходилось заметно напрягаться, чтобы слова различать. Феликс протягивает руки, молча отдаёт свои ладони — поддержка. Ему всегда это помогало, может, и Хённи поможет. — В школе меня не трогали только тогда, когда ты был рядом… Ты защищал меня, даже сам того не подозревая, и… Меня ломало это, Ёнбок. Это я должен был, понимаешь? Я… На всю квартиру, кажется, заорал телефон. Хёнджин вытягивает из кармана гаджет, смотрит слишком долго, и всё это время по барабанным перепонкам младшего бьёт противный громкий звук. — Ответь. — Д-да? Феликсу теперь не надо слух напрягать, из динамика доносится такой ор, что спокойно можно уши заткнуть и всё равно всё услышать. — Джинни, мы опаздываем… Возьми весь гнев Чонина на себя, пожалуйста… — Ханни, я… Я собирался написать… Я не приду… — Чего? Собирался и разобрался? Почему не придёшь? — Я… Я занят, Ханни… — Джинни, скажи мне, ты издеваешься? А как же я? А как же Мин? А… — Я не приду, — Хёнджин косится на младшего, а у того по лицу почему-то снова слёзы ползут. — А Чонина кто успокаивать будет, эй? Так… — Всё, Ханни, всё потом, ладно? — Прохладно… Слышится неприлично громкая возня, и Хван скидывает звонок, но через секунду-другую экран телефона загорается, и снова громкая трель бьёт по ушам. — Ханни, я потом всё объясню… — Скажи мне, ты… Ты в порядке? Всё хорошо? Я могу приехать… — Веселитесь давайте, а за меня не переживайте… Феликс продолжает разглядывать и угадывать, кто этот Ханни для его Хённи, какие у них отношения и какую роль в жизни друга имеет неизвестный Чонин. Хёнджин ведь… Это ведь не его парень? Он ведь сказал бы ему, если бы… Феликс сам нихуя Хёнджину не рассказывал, но ревность мёртвой хваткой схватила его под горло. — Джинни? — Ханни, отбой, — слабая улыбка гнёт губы, и Хёнджин наконец выключает телефон. Совсем выключает. — Прости, это друг мой, и… — Можешь не объяснять. Продолжай, п-пожалуйста. — Ты ведь не поймёшь, малыш, — Хёнджин цепляется пальцами за холодную ладонь и нежно проводит по каждой заметной линии. — Здоровая голова никогда не поймёт больную, а я болел, Ёнбок, реально болел. Вот, почему я ушёл… Я не видел другого выхода… Когда-то давно Чанбин сказал мне, чтобы я не смел портить тебя, и… И знаешь, я не понимал, о чём он. До нашего первого поцелуя не понимал. А потом… — Не говори, что ты что-то там понял, — цедит младший. — Ты не портил! — Нет, портил, Ёнбок, ещё как портил. Я отрицал это, да, но я ведь написал тебе… — Я помню, что ты писал! — Я был на твоём выпускном. Ты не знал, но я не мог пропустить такой важный день для тебя. Пришлось стоять далеко, но… Я видел, какой ты с другими. Ты улыбался и… И радовался. Ты жил, понимаешь? Моя жизнь была только в твоей комнате, а твоя — лишь за её пределами… — Хван протяжно выдыхает, ждёт, наверное, что друг что-то скажет, будет отнекиваться, но он молчал. — А потом та вечеринка. Ты сказал, что вернёшься к полуночи, но был уже час ночи, а тебя не было, и я начал переживать, и… Я тогда полгорода на велосипеде за минут 15 проехал, представляешь? И Феликс представил, как Хёнджин лежал и ждал его, и как он сорвался по первой тревоге в сердце, сорвался к нему. — Я видел тебя у бассейна и видел, как ты… Ты снова жил, Ёнбок, ты целовал по-настоящему, ты сам жадно присасывался к девушке, и той ночью я представил… Может, не с ней, не с той блондинкой, но я видел тебя с девушкой, дети рядом и всё такое, и… Слова Чанбина для меня обрели смысл… Точнее, зерно, которое он посадил, проросло. И другое его зерно тоже дало свои плоды — ты тащил меня, таскал за собой, как брошеную дворнягу за хлипкий поводок. Да, тебе было классно со мной, но ещё лучше — без меня… — Хён… — Подожди, Ёнбок… Мне… — Хван захлёбывался невидимыми слезами, его колотило, реально так било крупной дрожью, а Феликс лишь руки мог сжимать и слушать. — Я не мог тебе дать то, что ты заслуживаешь. Ты должен был быть счастливым, и ты был счастливым, но там, с девушками и с Чанбином рядом… Он мог защитить тебя и позаботиться о тебе, и… И это тоже меня грызло, — капля за каплей, кристаллик за кристалликом, и сплетённые руки намокали, ловили это горе, две пары глаз следили, как оно стекало дальше вниз, на светлую обивку дивана. — Я был просто собакой, которая может просто быть рядом, Ёнбок, и… — сердце кричало, подсказывало слова, а Хёнджин гасил эти вспышки взять и прокричать самому. Он привык спокойно и медленно. — Я был виноват, что ты… Нет, я винил себя, что позволил тебе целовать их, пиздец, как я себя винил, ведь это я тебя толкнул туда, а потом… Ты пришёл никакой, и под твоей одеждой были следы, и я… Я перестал себя винить, ведь тебе же было хорошо с ними, значит, я смог сделать тебя счастливым, и… И всё, что меня так долго грызло… Псина эта внутри меня… Я просто задушил, понимаешь? Я убил в себе это всё. Я не хотел больше сидеть и ждать тебя, потому что я знал — там тебе хорошо, но ты возвращаешься ко мне, потому… Потому что, блять, я твоя привычка, я камень, который тянул тебя на дно, и… И я знаю, что тебе не нравился этот цирк с поцелуями, знаю, ты говорил, что не хочешь, но я видел, малыш, я видел, что ты сам тянулся и жадно слюнявился с этими… Блять, да если у тебя вставал и ты спал с ними, значит, ты реально нормальный, и снова та плесень, которую мне подкинул Чанбин, разрослась… — Что? Я не… С кем я спал? — Ёнбок, я видел следы. Ты, может, и не помнишь, но твой член помнил, что… Ты даже смог кончить. — Хённи, я правда не помню этого. Я целовался, когда Чанбин говорил, мол, смотри какая… И я… Сука… — Пусть ты и не помнил, я могу понять, но я видел, я же всё видел, Ёнбок-и… Мне было больно, но не потому, что ты изменил или ещё что-то. Мне было больно от того, что я сам так долго страдал… Бесконечно, малыш. А со мной страдал и ты, и вот… Чтобы не заражать тебя, я ушёл. Только поэтому. — Ты мог поговорить со мной, Хённи. Мог ведь? — Ничего я не мог. Я себя столько лет ненавидел. За всё ненавидел, понимаешь? Даже за этих маминых уёбков я себя ненавидел. Сейчас-то я могу понять, что я просто тупо жалел себя и эта жалость мне не давала выплыть… Я учился жить во всём этом, научился плавать, но не пытался что-то исправить. Да и сейчас, если честно… — Хёнджин опять замолчал, Феликс снова схватился за руку, протестовал заранее, если друг решит закончить на этом. — Я сказал, что задушил в себе ту собаку, её нет, но она там, — широкая ладонь касается груди, и Хван снова делает паузу. Нет, он не вздыхает театрально и не нагоняет саспенс, ему просто тяжело это произносить, физически тяжело. — Я продолжал скучать, и сердце моё скулило. — Но… Хённи, ты писал, что тебя нет… Я думал, что ты умер… Хёнджин бы сказал, что имел в виду другое, но в тот день он реально хотел умереть, но даже в этом он потерпел неудачу — не смог. Последующие годы он страшно пил и молился о смерти, но старуха с косой обходила его стороной. Просто жалкое создание, а не человек. Младшему об этом он тоже не скажет. Он промолчит и про попытку изнасилования тогда, в тот день, когда принёс маме свой школьный аттестат. Он не расскажет и о том, что Чанбин обещал голову ему оторвать, если он посмеет дотронуться до друга, он жил в страхе и правда жутко боялся расправы. Этот страх был первым в очереди, когда он убеждал младшего не просто ходить на тусовки, но и прилюдно флиртовать. Ему стыдно, больно, чувство жалости к себе поутихло с годами, но ненависть всё продолжала расти. И ни Хан Джисон, ни Ли Минхо не в силах сорвать эти цепи отвращения к самому себе. На его сердце всегда будет это позорное клеймо собаки, которая не живёт, а выживает. — Я не жду, что ты поймёшь, Ёнбок, и не прошу понимать. Я сам не понимаю себя. И… Теперь ты знаешь. — Хённи, посмотри на меня. Хёнджин уже во всю рыдал, как маленький, хотя даже в детстве он не позволял себе громко плакать — он тихо мочил подушку после похорон папы, и после первого раза, когда его раздели, и после первого избиения в школе. Он держался, задирал голову и щёки кусал, а потом ночью изливал свою боль, но тихо, потому что мама могла услышать, могла ударить или снова кинуть в него утюг. Он никогда не показывал своих слёз. Сейчас он позволил себе, разрешил выплакать всё, что держал. Это его сердце сейчас выжимают, как мокрую тряпку, вот, откуда столько слёз, вот, почему он уже минут 20 надрывает горло и орёт, уткнувшись в колени, орёт, как полностью обожжённый, у которого кожа пластами отрывается. Феликс бы кричал вместе с ним, если бы шок его отпустил, но пока он ощущает Хёнджина рядом, пока старший бьётся головой и чуть ли волосы на себе не рвёт, он будет молчать и просто ждать, как когда-то давно Хённи ждал его в их маленькой комнате, в их прокуренном мире с пожелтевшими обоями, на их кровати, которая была неудобной и тесной, и приходилось ноги переплетать, чтобы не свалиться. Хёнджин даже в момент своей истерики не расскажет Ёнбоку всей правды. Он скроет, что знал, кто пустил слух о том, что Ёнбок «не такой». Ким Минсок — его бывший одноклассник, который видел их ночью в парке, он же и поставил Хёнджина на колени, он же и силой заставил «попросить» никому не рассказывать. Хёнджин глотал, ненавидел себя, стойко держал лицо после пощёчин. «Ради Ёнбока… Его не должны трогать…» Он сейчас царапает шею, потому что устал кричать, но он не может остановиться, потому что слишком долго молчал. На него давило прошлое, давила эта ёбанная жалость и страх, конечно же. Он всю свою жизнь провёл в страхе, и теперь так же страшно смотреть в любимые глаза, потому что чувствует, что Ёнбок не простит, нутром ощущает, что, как только он успокоится и выдохнет, Ёнбок уйдёт. Навсегда. Он узнал, что хотел, и Хёнджин ему больше не нужен. Он будет кричать так долго, как только сможет, пока лёгкие не отвалятся, он будет рыдать, пока из глаз, наконец, не польётся кровь. Ему страшно быть одному, он больше не хочет, не сможет… Его сердце сейчас кричало «Прости меня», а заботливые руки младшего утешали, глаза следили за каждым сиплым вздохом, а губы повторяли: «До последнего звука, Хённи…» Минуты бежали, подгоняли, и Хёнджин потихоньку приходил в чувства, и чувствовал он себя ещё хуже, чем тогда, пару лет назад, когда казалось, что он достиг дна. И если бы надоедливый сосед, которого с трудом можно было хёном назвать, не обнял его во время их очередного ночного скандала, если бы не назойливый Хан Джисон со своей нескончаемой верой в людей, если бы не его руки, которые затолкали его в маленькую студию и навязали заботу о маленьком рыжем существе, он бы похоронил себя на этом дне, реально закопал бы себя с головой, потому что всё — ситуация в туалете ночного клуба, где он уснул, стала последней каплей. Тогда смутный образ Ёнбока тоже его, можно сказать, спас, и этот вялый член перед лицом не успел ещё больше очернить его. Хван не расскажет, не хочет пачкать младшего. Хван доверил себя, во всех смыслах этого слова, Джисону, а тот, в свою очередь, передал его в руки своего парня — Ли Минхо. Хёнджин не протестовал, встречался с парочкой за завтраками, иногда приезжал к ним домой и даже Рождество вместе с ними встретил однажды. Минхо своими ненавязчивыми беседами его лечил, и вера в себя возвращалась. Медленно, слишком медленно, но возвращалась. А вот когда на его руках (или от его рук) умирали животные на операционном столе — снова хотелось нырнуть в бутылку, снова взять в руки стакан, снова ненавидеть себя, как когда-то давно, в его болезненном детстве. Снова приходил Джисон, врывался в его голову без стука и расставлял всё по полочкам, снова с ним часами беседовал Минхо и снова Хёнджин возвращался к жизни, выплывал на поверхность, дышал и продолжал двигаться вперёд. Собака внутри вела его, чуяла что-то хорошее впереди, вот Хёнджин и следовал, слепо доверяя. А что ещё ему оставалось? Он бросил пить, смог позабыть вкус соджу и аромат портвейна, а сейчас, когда Ёнбок прижимается к нему, он был бы не против глотнуть чего покрепче и погорчее. — Т-ты уйдёшь? — вопрос получился жалким, как и вид самого Хвана. Лицо красное, следы от ногтей на щеках, глаза заплыли, и завтра снова он не признает в себе человека, стоя перед зеркалом. Похуй. — Уйдёшь, да? — Мне нужно. Феликс успел успокоиться сам и чуть успокоить друга. Тот снова подавал голос, открывал глаза и дышал — это главное. Ему больше не хочется делать бывшему другу-парню больно, потому что… Он не бывший? Феликс смаковал в мечтах момент, когда выплюнет Хёнджину в лицо подготовленную фразу: «Представляешь, Хённи, я сделал, как ты и просил. Я полюбил другого, и я счастлив. Живи теперь с этим, дорогой. Живи и страдай, сука». Не скажет, потому что нихуя он не счастлив, не обидит словом, потому что не любит Криса, потому что не отпустил и не забыл. Ёнбок всё сохранил, упаковал багаж, как и сказал психолог, и пустился с этими чемоданами в бегство, а Феликс и не оглядывался, чтобы эту ношу разглядеть. Трудно сейчас придумать что-то, что не сделает Хёнджину ещё больнее и будет ой как нелегко не сделать больно Крису. О себе Феликс не думал — переживёт и перетерпит. «Все мы не святые…» — Хённи я вернусь, правда, но дай мне время, — Хёнджин даже кивнуть не мог, настолько он был обессилен. — Тебе поспать бы… — Ты останешься со мной? — настоящий Хёнджин сейчас скрывался за туманным взглядом, за паутиной лопнувших капилляров и за мокрой завесой. Он выглядел обезумевшим. — Х-хотя бы… Останься хотя бы пока я сплю. — Останусь, Хённи, — Феликс продолжал шептать это слово, как мантру, пока Хёнджин прямо на диване устраивался клубочком на его коленях, пока он обнимал сам себя, потому что холодно, пока Феликс гладил его прекрасные волосы. «Останусь». Он звучал тихо и двигался аккуратно, когда снимал худи и укрывал плечи Хённи, он повторял и словом, и мыслями это «останусь» и стирал последние следы истерики с бледного лица.