Однажды появится новое имя, которое превратит предыдущее в пыль

Нос утыкался в чьи-то рёбра, и дышать было трудно, сверху давила чужая рука, и шея немного затекла из-за неудобного положения, но пробуждение всё равно было сладким, ведь дышал и задыхался Феликс молочной кожей Хёнджина. Он замечает, как плавно поднимается и опускается грудь, чуть приподнимается сам, не сбрасывая чужой руки, напоминавшей тяжёлую цепь, которая надёжно приковывает, и продолжает разглядывать когда-то забытое, но любимое. Они снова оба в одной кровати, только эта постель идеального размера для них двоих: можно спокойно раскинуть руки в разные стороны и всё равно чувствовать друг друга, можно не бояться свалиться и удариться затылком, например. На этой кровати можно всё, но привычка или подсознание склеило их вместе — они прилипли друг к другу, как когда-то давно в маленькой комнате с пожелтевшими от сигаретного дыма обоями. Хёнджин частично раздет, а Феликс в своём вчерашнем одеянии, ноги переплетены, кожа обжигается другой кожей, возможно, и волосы их спутались, но кто разберёт? Этот момент кажется интимным Феликсу, и он позволяет себе прикоснуться к выделяющимся контурам дракона, едва касаясь ведёт невидимые линии от хвоста к свирепой голове мифического существа. Он бы и каждую чешуйку отметил подушечкой пальца, но вмешался хозяин постели — для него, видимо, момент был вообще не интимный. — Я не сплю, — Хван поворачивает голову. Глаза закрыты, уголки губ медленно ползут наверх, а ладонь находит голову младшего и длинные пальцы ерошат спутанные пряди. «Всю романтику испортил». — Привет, — голос Феликса по утрам вибрировал по-особенному приятно, напоминая грубое эхо в беспросветной тёмной пещере. — Доброе утро, — Хёнджин садится, накинув на ноги смятое одеяло, и прочищает горло. Его голос по утрам больше похож на визг, и даже нежная хрипотца не спасала. — Как ты? Физически Феликс чувствовал себя прекрасно, поэтому и улыбнулся в ответ, а вот на душе было гадко — улыбка растаяла сама по себе. Он не помнит, как оказался здесь и почему во сне не придушил Хвана подушкой, ведь злость на парня он помнит хорошо, ему всё ещё слышится собственный крик и «ненавижу тебя, Хённи», брошенное напоследок. Это какая-то головоломка, а не обычная рядовая ситуация. Он не может позволить себе встать и молча уйти, как делал это вчера, и позавчера, и все блядские дни до. Не хочет он. — Нормально. — Ты помнишь, что… — Почему я здесь? Оба заговорили в один момент и так же параллельно рассмеялись. Но смех был вынужденным, потому что один помнил, но, видимо, не всё, а второй вспоминать не хотел прошедший вечер, потому что до сих пор не остыло от услышанного. — Я должен был оставить тебя там? — Хван закатил глаза, и снова грустный смех заполнил тишину, такой же вымученный и серый, как лицо говорившего. — Адрес свой ты мне так и не сказал. — Логично. — Что ты вообще там делал? — Пил. — Это я понял, но… — смеяться больше не хотелось. — Ёнбок, кто такой Феликс? — Что? — глаза у Феликса и без того большие, неестественно кукольные для азиатов, но этот вопрос смог сделать их ещё больше. — Ты помнишь, что ты вчера говорил? — парень кивает и прячет своё недоумение в складках светлого одеяла. — Значит, у тебя правда кто-то есть, — продолжает Хёнджин и уже привычным, а не писклявым голосом давит на парня. — И ты его любишь. — Кого? — Ты не помнишь. — Блять, Хённи, я помню, что ты пришёл и мы поругались, — это была правда, его громкие возмущения опять всплыли в сознании слуховыми галлюцинациями. — А потом… — Ты упал в обморок. Феликс всё так же отводил взгляд, не хотел видеть татуировку, эти волосы, редкие родинки на груди и старые царапины — дело его маленьких рук и острых зубов. Не противно, а больно до коликов в области лёгких. Хёнджину тоже много чего не хотелось, но он на свою боль наплевал, поэтому и глаз оторвать от поникшего парня не мог. Он не спал всю ночь, боялся, что если позволит себе уснуть, то утром непременно проснётся один, поэтому сейчас усталость в его голове сверлила виски, а тысяча вопросов, которые он держит плотиной, давят на глаза, но он не поддастся, не закроет их. — Ёнбок, расскажи мне, это правда? У тебя… Ты любишь кого-то? — Хван подполз чуть ближе и протянул раскрытые ладони. Младший всегда любил такие незначительные для других, но важные для него одного знаки внимания — он не один, его поддержат, его буквально будут держать в руках. — Феликса, да? Про него ты вчера говорил… — Что именно я сказал? — парень пытается заглушить звуки собственного пьяного крика в голове. Тихий шелест одеяла и одежды вроде отвлекает, но сосредоточиться не получается. Он не хочет напрягаться и думать сам, он боится услышать, что ещё в пьяном бреду наговорил Хёнджину. «Ненавижу тебя». — Что любишь. — Кого? — Феликса, — Хван откидывает передние пряди, закрывающие обзор, своим элегантным жестом и снова кладёт раскрытые руки перед младшим, но тот видит их и нарочно игнорирует. — Ёнбок? — Что? — Объясни. — Никого у меня нет, и никого я не люблю, — Феликс старается быть холодным, и это чувствуется: он обнимает себя и вжимает пальцы в предплечья, потому что сам страдает от своего же льда на сердце, ещё чуть-чуть — и его начнёт трясти. — Я был просто пьян, забудь. — Значит, то, что ты ненавидишь меня я тоже могу списать на алкоголь? После мучительных месяцев боли и саморазрушения всегда приходит безразличие. Оно крепнет с годами, замораживает все чувства, и за холодной маской отстранённости не остаётся ничего тёплого и ценного. А у Ли Феликса осталось. Внутри до сих пор кипят горячие чувства к человеку, который продолжает держать свои ладони раскрытыми, наверняка и дверь в сердце Хённи всё ещё придерживает для него одного. Но слишком долго пришлось ждать. Феликс первое время сомневался, но сдался и смирился с тем, что Хёнджин умер. Он был бы рад знать, что это всё неправда и его первая любовь бродит где-то по белому свету, но надежда тоже умерла. Давно. Возвращаясь в Корею, в родной город, он тихо просил у Вселенной шанс увидеть Хвана, но тут же бил себя по голове, потому что, как бы он ни верил и ни мечтал, Хёнджин для него умер, и встреча с ним пугала. Он путался в своих желаниях и страхах, всё разбивалось о строчки старого письма. Но случилось чудо, и вот они снова на одной кровати. Им бы переодеться в пижамы, взять любую книгу и удобно устроиться друг перед другом, и всё, кажется, вернётся на круги своя, им будет комфортно и хорошо, как когда-то давно под лёгким белым одеялом в захламлённой комнатке. Но это лишь образы, картинки, нарисованные юношескими мечтами и сопливыми фантазиями Ёнбока, а на деле… На деле Феликсу хочется снять с себя одежду, потому что она пахнет чужими людьми, хочется содрать с себя кожу и предстать перед Хёнджином полностью обнажённым, не извиниться, а показать себя таким, каким он стал — грязным, сломленным и недостойным вообще ничего хорошего. Но примет ли Хван его такого? — Я всё ещё люблю тебя, Хённи, но это ничего не меняет, — маленькие ладони накрывают гладкую кожу и приятно ласкают линии и трещинки на розоватых руках. У Феликса нет ощущения, что они прощаются, но это, на самом деле, был их финал. — Вместе мы не будем. — Почему? Такой короткий и простой вопрос, а сколько кроется за этим «почему?» многолетних ожиданий и призрачных надежд. — Я уже не тот, и ты… — Мы выросли, да, мы изменились, но… Но чувства-то живы, чувства всё те же. — Ты сам себя слышишь? Какие чувства? — Феликс путает их пальцы без какого-либо смысла, просто хочет напомнить себе о том, что нравилось, хочет вспомнить это привычное действие, которое вызывало прежде табун мурашек. Сейчас ему тоже до противного приятно и отстраняться не хочется. Он двигается ближе к парню, упираясь согнутыми коленями в ноги Хёнджина, а шея тем временем тянет голову вниз. — Я не хочу быть сопливым и спорить на эту тему. Мы уже взрослые, Ёнбок-и, — Хван тоже без какого-либо скрытого подтекста сжимает руку и как может греет ладони младшего, которые чуть подрагивают. — Мы можем поговорить, извиниться, сделать выводы, решить, что будет дальше и как мы будем дальше. Только не отворачивайся от меня, — парень хватает подбородок и тянет его выше, ближе к себе. Их лица рядом, одна рука всё ещё держит другую — хрупкую и нежную, а вторая ощущает мелкие шероховатости на коже лица. Хёнджин старается не смотреть на следы чужих губ и, возможно, пальцев на шее, которые за ночь стали ещё темнее. Он хочет смотреть прямо в глаза. — Посмотри на меня, Ёнбок. Поговори со мной, расскажи мне всё. Дай мне узнать нового тебя, — теперь ладонь поднимается выше к щеке, и парень льнёт к этой ласке — он всегда так делал. «Ты всё тот же, малыш, ты такой же». — Давай познакомимся… Хотя я уверен, что ты всё тот же. — А давай без разговоров? — Феликс готов заплакать и залить их сцепленные руки крупными слезами. Он тянется к губам, потому что всегда первый начинал, но Хёнджин не отвечает, плотнее сжимая губы. Парень пробует ещё раз разлепить их языком, но тщетно — Хёнджин не только не поддаётся, он нагло уклоняется. — Да что не так? — Всё не так, Ёнбок, — теперь пришёл черёд Хвана опускать голову и прятать свои эмоции за плотной шторой волос. — Блять, мне не нужно… Я не хочу так, понимаешь? — Ты меня не хочешь? — Хочу, но тебя, а не секс или просто поцелуи, — Хёнджин ещё сильнее сжимает капканом ручки младшего. Не отпустит, ни за что он больше его не потеряет. — Мне нужен ты, и я уверен… Сам сказал, что ты любишь меня, так в чём проблема? Ты не даёшь даже шанса… Теперь Феликс просит посмотреть на него, хотя правильнее было бы вырвать свои руки и сцепить их на затылке Хёнджина, чтобы тот не смел от него отворачиваться и противиться. Хёнджин смотрит, но больше раздражение в тёмных глазах не мелькает, там теперь одна печаль и горечь. Видимо, он тоже видит эту финишную линию, но бежать к ней не торопится. Младший снова тянется за поцелуем и довольствуется лишь нижней губой, которую успевает поймать. Он всасывает её, пробует впервые за долгое время трезвый, и ему нравится, ему безумно нравится этот вкус — сливочное мороженое из детства, бабушкино рисовое печенье, обильно обсыпанное сахарной пудрой, мамины сладкие духи, которые она не экономила и, бывало, брызгала просто так на диванные подушки и постельное. Хёнджин на вкус всё тот же. — Ёнбок, — Хван стонет, опять отворачивается и страшно злится. — Прекрати. — Я всё равно ничего тебе не скажу. Не хочу, понимаешь? — у младшего безумие читается на лице, ему глубоко плевать на чувства Хёнджина, он хочет получить своё — то, что у него забрали. Ему не хочется отдавать что-то от себя. Безвозмездно, эгоистично, грубо, но он своего добьётся. Хёнджин сломается, Феликс это знает. Они переспят, может, и не один раз, и на этом всё — конец. — Я, может быть, и простил тебя, но ты прощать меня не должен. Снова зашевелилась обида под кожей, самое время для холодной мести. Пусть Феликс и думал иначе сделать больно — словами, но действиями будет ещё больнее. У него всё кипит от предвкушения использовать бывшего парня, дать крупицу надежды, а может, молча отдаться и исчезнуть навсегда. Он несколько дней назад купил билеты в Штаты. Там его ждёт неизвестное, но свободное будущее. Таким он видит свой шанс вылезти из болота, в котором уже погряз по горло. — Прекрати, — Хван готов оттолкнуть младшего. Руки зудят влепить ему звонкую пощёчину, чтобы в чувства привести. Ёнбок снова разжигает в нём раздражение. — О каком прощении ты говоришь? — Да не важно, Хённи. Поцелуй меня, давай, — Феликс снова близко, облизывает свои потрескавшиеся губы и проводит кончиком языка по исследованной губе Хвана. Дразнит. Просит. Он готов и на колени встать, если потребуется. — Пожалуйста. — Иди в душ, — цедит Хёнджин перед тем, как встать с кровати. — Я приготовлю завтрак. Это утро отличалось не только местом, где проснулся Феликс, но и ощущениями. Ему хорошо, ему нравится с Хёнджином — знакомо и спокойно, но в то же время его колбасит от обиды — тоже знакомой и давней. Если он поддастся, если снова вернётся к Хёнджину, он каждый день будет сидеть на пороховой бочке, ожидая, что вот-вот его снова оставят одного, молча бросят и забудут. Простояв под тёплым душем какое-то время, он выкручивает кран с холодной водой, и теперь его кожа горит ото льда, а выдуманные крылья ломаются под ледяными струями. Это бодрит, приводит в чувства и, как и рассчитывал Феликс, ставит мозги на место, а ещё приносит некую боль. Никаких «если» быть не может. На кухню он уже заходил совсем другим. — Прости, — едва шепчет парень, замирая в нескольких шагах от Хвана, и зализывает влажные волосы назад. — Чай или кофе? — Хёнджин внимания на эту сконфуженную фигуру не обращает, продолжает шуршать хлопьями. — Хённи, прости меня. — За что? — тут хозяин этой просторной кухни всё же разворачивается, мысленно улыбается виду маленького Ёнбока в его любимой огромной футболке и пижамных штанах, которые красиво слоями спрятали щиколотки и стопы. — За это утро и за то, что пытался… Ну, ты понял. — Понял, — вдохнул Хван и, как ни в чём не бывало, взялся за кружки. Феликс не видит его лица сейчас, а у Хёнджина самая настоящая радуга вместо улыбки. Он счастлив и доволен, только ещё сам не понимает, откуда эти все светлые чувства и нахуй они вообще нагрянули. Ёнбок хоть и извинился, заговорил с ним первый, но примирением пока не пахнет. — Зелёный или чёрный? — Зелёный, пожалуйста. Да, младший всё тот же, что бы он сам про себя ни говорил и ни думал. Он сидит за столом, привычно поджав одну ногу к груди, держит ложку за самый край, как и раньше, медленно жуёт хлопья, залитые соевым молоком, потирает глаза одним указательным пальчиком — всё, что видит Хван, ему знакомо. — Хённи, я улечу через несколько дней, — Феликс бросает это в пустоту, а у Хёнджина, услышавшего это, падает сердце на самое дно. Сейчас ему тоже обрубили невидимые крылья. — Куда? — В Америку, — маленькие ручки всё так же знакомо медленно отодвигают глубокую миску и тянутся к остывшему чаю. — Ничего у нас не получится. — Тебе обязательно? — оба смотрят друг на друга, стараются прочесть мысли, спрятанные за влагой на глазах. Оба готовы расплакаться прямо сейчас: один — от новой раны на сердце, второй — от своей слабости — снова бежит, как трус. — Обязательно? Феликс кивает, закусывая до белизны нижнюю губу, и первая слеза падает на пол. — Я не могу тут оставаться, — это не совсем ложь и ничуть не правда. — Я… Только не думай, что дело в тебе. — А в ком? В тебе? — Хённи, правда, — Феликс сам хватает Хёнджина за руку. Парень больше не прячется за слабой, даже жалкой улыбкой, и демонстрирует свою свежую обиду и непрошеные слёзы со вздёрнутым подбородком. От вида такого Хёнджина хочется не просто тихо ронять слёзы, а истерично реветь, кусая губы, щёки и пальцы. — Я натворил всякого, и мне трудно здесь оставаться, — это самая настоящая правда вырвалась наружу. Младший действительно натворил, превратил себя в безотказного, жалкого человека. Нет, человеком себя сейчас Феликс вряд ли бы назвал. Шкуру загнанного в угол зверька он сменил на блядскую шкуру шлюхи. — Я не хочу тут жить. — Но… Феликс молча перебирается на колени к Хвану, окольцовывает его шею и медленно перебирает мягкие волосы, играет, как на струнах, свою выдуманную очень-очень печальную и прощальную мелодию и слёзы роняет теперь на грудь старшего. — Дело не в тебе, поверь, — мягкий поцелуй в кончик носа. Губы замирают и ждут, когда другие — гладкие и пухлые — ответят, завлекут и сольются в поцелуе, но Хёнджин опять отворачивается. — Во всём виноват только я… Когда я был у тебя в первый раз, я был в отношениях. Не могу сказать, что любил того человека, как ты просил в своём письме, но я старался, правда. А потом мы расстались, — Феликс замечает, что и Хённи тихо плачет. — Тут дело тоже не в тебе. Это только мой косяк. — Потому что… — Да, потому что люблю тебя, но… — тут на ум приходят высказывания Чанбина о любви и отношениях. Феликс большую часть прослушал, но запомнил главное — на одной любви далеко не уедешь. Кажется, до него дошёл смысл. — Я жалею, что всё ещё люблю, и за этот месяц я старался заменить тебя другими, но нихуя у меня не получилось. Я пил и… — И это значит, что… — Что и тебе не надо меня любить, Хённи. Я просто недостоин ни тебя, ни кого-либо другого, а вот ты достоин всего самого лучшего, — парень снова тянется к губам, потому что хочет, а старший снова не даёт совершить задуманное, потому что тоже хочет, но явно не сейчас, не после таких слов уж точно. Тяжёлый вздох и вопрос, который даёт передышку им обоим. — У тебя кот? Феликс замечает у стены две невысокие пластиковые миски, и обе пустые. — Нет, иногда у меня бывают собаки, — Хван смотрит куда-то сквозь младшего, и голос его такой же, как и взгляд — прозрачный. — Собаки? — В клинику иногда приводят животных на усыпление, но не все они старые и больные. — И ты… — И я нахожу им новый дом, — губы Хёнджина тоже белеют. — А если приносят котов, то их забирает мой друг и тоже их пристраивает в другие семьи. — Вот видишь, — голова опускается на костлявое плечо, и в нос снова бьёт аромат сливок и корицы. — Ты хороший, Хённи, и я точно тебя не заслуживаю. — Давай просто попробуем? — нарочно медленно выдавливает каждое слово Хван, выгоняя все аргументы младшего из памяти. Не хочет он этого грёбанного конца, только не сейчас, когда он только нашёл начало. — Пожалуйста, Ёнбок. — Тебе не противно? — Что? — Хёнджин наконец устраивает руки на спине младшего и спокойно поглаживает его, проходясь большими пальцами по ребристому позвоночнику. Про чай никто не вспоминает, размокшие хлопья медленно тонут в мутном молоке. — Просить меня о таком не противно? — А почему мне должно быть? Я оступился когда-то и не хочу, чтобы ты повторил мою ошибку. «Мне противно выживать без тебя, Ёнбок-а. Не хочу я так больше существовать». — А вот меня от себя тошнит, — следы на шее мигом загораются и неприятно покалывают, подтверждая правдивость слов. Он подарил себя слишком многим, тем, кто даже этого не заслуживал. Тоже ошибся, оступился и пал слишком низко. Поздно его уберегать от этого. — Я не имею права говорить тебе что-то… — ладони замирают на лопатках, упираясь в острые косточки. Хван понимает это чувство, и красочных слов объяснений не надо — маленьких синяков на светлой коже достаточно. Он с отвращением к самому себе уже сдружился, научился жить, а вот младшему это явно в новинку. — Но, малыш… Просто не думай об этом, ладно? Я тебя понимаю и не виню. Ты ничего плохого не сделал. — Зато делали со мной, — смеётся Феликс, и смех этот превращается в настоящий горький стон сожаления. — Хённи, а ты жалеешь? По тихому голосу было сложно понять настроение Феликса. Он вроде спрашивает о серьёзном и важном, но плечо Хёнджина горит от его улыбки и горячего дыхания. — О многом жалею, малыш, да, — Хван, в первую очередь, жалел, что не может показать или объяснить парню то, что у него тлеет внутри. Он бы всё отдал, чтобы младший взглянул на всё его глазами. — Но сейчас я больше всего жалею, что ты улетаешь, — Хёнджин припадает губами к выбеленным волосам, жадно тянет, словно надышаться хочет этим знакомым естественным сладким ароматом, и роняет новые слёзы возможной предстоящей разлуки. — Дай мне… Подари мне оставшиеся дни? Дай мне попробовать переубедить тебя, Ёнбок-и. Непонятно, кого именно из них трясёт от беззвучных всхлипов — обоих бьёт крупная дрожь. Феликсу эти непонятные мокрые объятия приносят странное удовольствие, о котором он не расскажет старшему. — Ты согласен дать нам ещё одну жизнь? Феликс отрывает голову и вместо ответа вновь прилипает к пересохшим губам. На этот раз Хван даже не думает отворачиваться, сам притягивает парня за поясницу ближе к себе и не просто отвечает на поцелуй, а сам настойчиво выцеловывает свои просьбы. Короткая передышка, во рту реальная засуха, и мотор в сердце заводится на всю мощность. Так не хочется услышать «нет», и так волнительно ожидание заветного «да». Жалость — пожирающее чувство, но со временем можно привыкнуть и к такому. Хёнджин громко дышит в губы, о которых ни дня не забывал, и снова шепчет свои просьбы, убеждает дать ему второй шанс, дать им этот грёбаный шанс всё исправить. Лучше приложить все усилия и бросить к ногам Ёнбока все возможные слова, чем потом снова топить себя в океане горя из-за того, что сделал и сказал недостаточно. — Прошу, Ёнбок, прошу тебя, — вздохи и выдохи путаются, и не разобрать, кто у кого поцелуи теперь забирает. — Пожалуйста. — Ладно, — стонет младший, отстраняясь и вытирая лишнюю влагу с губ. — Я согласен, но… Это всё бесполезно, Хённи. Я уже всё решил, — Феликс разглядывает лицо парня, улыбается этим звёздочкам-родинкам, по которым тосковал, и наконец-то мягко целует их. — Только не зови меня больше Ёнбоком, — зрачки у обоих расширены до предела, и каждый из них видит своё заплаканное отражение в чёрных зеркалах. — Я теперь Феликс, Хённи… Феликс.

╳

— И куда ты собираешься, — хрипит мать, устраивая поудобней руки под грудью. — Этот твой свалил, и ты за ним? — Тебе какое дело? — огрызается Ёнбок, пока скидывает в чемодан чистые футболки и майки с полки. Его не удивляло, что мать сейчас трезвая. Время близится к полуночи, и обычно она десятый сон досматривает в такой час, изрядно накидавшись. Его реально удивила её озабоченность. Надо же, отставила пивные банки на второй план в кои-то веки. Сколько лет она уже не заглядывала к нему в комнату? Когда последний раз из её рта вырывалось хоть что-то, кроме пьяного недовольства? — Ты всё ещё мой ребёнок, и мне есть дело. — Нихуя себе, а не поздновато ли ты во мне ребёнка увидела? — в чемодан летит пара рубашек, несколько книг. Ему бы так хотелось забрать с собой всё, но место, увы, ограничено, как и желание слушать бесполезное нытьё женщины в тёмном халате. — Отойди. Мать стеной стоит в проходе. Плакать она не решается, потому что не осознаёт, видимо, что это последний раз, когда она видит так называемого сына. Сейчас перед ней точная копия её первой и единственной любви. Ёнбок даже хмурится так же, как отец, и этим ужасно раздражает. Сердце не остыло, ничего не отлегло, и время не вылечило, а лишь усилило ненависть. — Скажи, куда ты идёшь? — Тебе должно быть похуй, — голова у парня кругом. Не то страх после слов хёна кусает за пятки, не то обычная заёбанность от минувших дней в спину толкает. Переступит порог убогой квартиры и решит, куда ему идти, а может, выберет мост, с которого спрыгнет сегодня же ночью, пока ноги ступени будут пересчитывать. Вкус спиртного и рвоты всё ещё перекатывается на языке, и ненужные вопросы матери только ухудшают состояние. — Отойди, мам. — Ну уж нет, — женщина не стесняется толкать сына в грудь, прикладывая все свои усилия. В её мире она сейчас отталкивает от себя бывшего мужа, а не его маленькую копию. — Ты так меня собралась останавливать? — у Ёнбока снова смех застревает в горле. — Ты совсем ёбнулась? Свали! Давай расстанемся хотя бы без скандалов? — Бросить меня решил? — ещё один сильный удар в грудь. — Опять? — Блять, уйди с дороги! — парень отпихивает усеянные шрамами и ожогами руки с уже заметными пигментными пятнами, прожигает презрением опухшее лицо, которое неделю назад украшал тёмно-фиолетовый отёк под глазом. Ему противно, что эта женщина смеет его трогать, брезгливо ощущать на себе её холодные костлявые пальцы. Снова хочется блевать. Кое-как отцепив руку от футболки, Ёнбок не оглядываясь быстро шагает к двери и уже представляет, как спустится, усядется на лавку и выкурит не одну, не две, а сразу три сигареты. — Когда ты вернёшься? — шипит мать, снова сжимая кулаки. — Когда, Сухо? — Мам, я Ёнбок, — всё ещё не оборачиваясь отвечает сын. Он не ждал тёплых прощаний, наоборот, ожидал, что мать будет в отключке и у него получится тихо свалить навсегда из этого дома. Но последняя капля жалости к этой женщине приклеивает ноги к полу. Ему хочется обнять её напоследок, пусть она уже давно рехнулась и путает его с отцом периодически — ему её всё равно жаль. А ещё ему жаль себя. — Хотя и это имя можешь забыть. Никакого Ёнбока больше нет, мам. После этих слов он хлопнул дверью, даже особо не стараясь — она давно расхлябана и держится на добром слове. С громким хлопком закрылась одна дверь, но открылся целый мир, и ему будет чертовски жаль не увидеть его, глупо расставшись с жизнью. Он попробует как-то жить дальше, хотя без любви его существование будет обычным выживанием, ожиданием конца. «Ёнбока больше нет… И кто я теперь? И куда мне идти?»

╳