la hora azul

И ярче не существует звезды, Чем сияние человеческого сознания.

      В здании осталось настоящее запустение после того, как ужас паники и злости иссяк, опустошил людские души, как сами они низвергли созданные правила до положения, где их топчут ногами. Безжалостно, агрессивно и с чувством высокой праведности. Повсюду валялись бумаги, сверкающие осколки битого стекла и щепки от разрушенной мебели, перемешивающиеся с густой пылью, периодически взмывающей в воздух от неловкого движения. Этот кабинет служил кому-то пристанищем, здесь кто-то мнил себя Богом, решив, что в состоянии и нанести Божественную кару, и судьбу решать чужую, здесь сознание выдумывало реальность, создавало идеи, влекущие за собой последствия потрёпанного вида.       Оно было пустым, как и улицы, поглощённые забастовкой, а маяк горящего магазина в квартале для «дневных», развороченного разгневанными душами, служил напоминанием — наказание грядёт, оно неминуемо, страшно своей тяжёлой и грузной походкой приближается к ним всем, под ступнями правосудия горит земля и испаряется вода, превращая город всего полторы недели спустя в реальный Ад.        Кто-то бредëт сквозь разруху, пиная камни, искорёжившие ближайшую помятую машину, что когда-то сияла серебристым боком в свете дневного солнца, холодного, но всё ещё сверкающего на небе. Вот такой подарок устроили городу на Рождество, празднество гнева и мародёрства царило почти одиннадцать дней, не замолкали злые голоса. А потом всё стихло в один момент, прекратившись. Город замер, как и многие такие же в этой стране, оставили только пепел и труху, витающие теперь в воздухе, сигнализирующие о том, что первая волна негодования схлынула, а глухая тишина сулила вторую волну нападок, ещё более жестоких и безрассудных.        Сокджин, потирая пластырь под челюстью, что до сих пор чесался крохотным шрамом, заживая, оглядел залитую солнцем улицу: она была бы прекрасна, если бы Джин успел застать её людной и оживлённой, до начавшегося восстания. Разбитые витрины, мелькающие в тени фигуры испуганных людей, бредущая среди развалин женщина, что пустыми глазами ищет что-то в образовавшемся хаосе. Их существование нельзя было назвать счастливым, но то, что творится сейчас, Джин даже жизнью назвать боится. Бардак и разруху можно исправить, а вот войну между двумя классами, подогреваемую правительством, собиравшим армию для более масштабного подавления недовольных, исправить уже не получится. Они либо добьются своего, свергнув нынешнюю власть, либо станут раздавленными мелкими сошками под колёсами машины общества и страха. Многие «жаворонки» побоялись возразить, взбунтоваться. Ещё больше «сов» захотели расплаты над теми, кто жил в довольстве и достатке, пока они умирали за станками, обогащая магнатов и едва доживая до тридцати пяти.        Сокджин их понимает, ощущает ту же несправедливость, больно кусающую за бока, но не может простить никаким людям жесткости и убийств. Джин не хотел кровопролития, всей своей миролюбивой душой желал только нормализации жизни, а стал одним из тех, кто эту кровавую бойню устроил.       За спиной раздаются шаги, Джин знает, он неотступно бродит рядом с тех пор, как Сокджин чуть не погиб в госпитале. Им с Хо так и не удалось поговорить, всё закрутилось с такой скоростью, что едва получалось немного перевести дыхание, какие уж тут разговоры о личном. Сокджин и раньше, к тому же, опасался Хосока, а теперь, когда на его глазах он размозжил другому голову, спасая сокджинову жизнь, и вовсе стал избегать. И каждую минуту своей жизни эти десять дней чувствует призрачное присутствие за спиной, что коршуном оберегает любой шаг Джина, будто боится потерять.       — Чего встал там? — вполголоса спрашивает у замеревшего позади Хосока: его одежда покрыта пылью после того, как они помогали разобрать завал подорванного здания в центре, а переодеться никак не удавалось.       — Ты всё равно меня избегаешь, просто слежу за тем, чтобы ты никуда не влез, — подаёт голос, приблизившись, глядит на Джина исподлобья глубокими зрачками.       — Единственное дерьмо в моей жизни, в которое я вмешался и из-за чего всё пошло прахом — это ты, Чон Хосок, — вздыхает, оборачиваясь к нему, чтобы скользнуть уставшим и измученным за последние дни взглядом по нахмуренным бровям и широко, даже горделиво, расправленным плечам, — так что никого другого я винить не могу.       — Кроме меня?       — Кроме себя, — качает головой Джин, обхватывая свои плечи руками. Его взгляд стекленеет, замирая на непримечательном куске металла, сорванного с корпуса какого-то автомобиля, Хо напрягается. — Зачем ты спас меня?       — Странный вопрос, — усмехается тот, пряча руки в карманах потёртых брюк вместе с правдой, сжатой в кулаках.       — Нет, не странный. За несколько часов до этого ты бросил фразу, что тебе будет плевать, если я погибну, а потом сломя голову бросился в самую гущу событий, чтобы меня вытащить.       Хосок молчит, смотрит на свои ноги и пинает несчастный камушек, так что тот звонко стучит о ближайшую уцелевшую стену. Что он должен ответить Джину? Что, несмотря на то, как он ведёт себя, а это можно отнести к редкостному сволочному поведению, Хосок бы получил разрыв сердца в то же мгновение, когда Сокджин перестал бы дышать? Как он должен объяснить ему, что не может бросить, и не оставит никогда, потому что дороже него только Юнги, да и это совершенно другое. Потому и молчит, на скулах от напряжения играют желваки. Джин выжидает, смотрит испытывающе большими глазами, а губы напряжённо сжаты из-за опущенной головы Хо.       — Ясно, — иронично усмехается он, разворачивается, чтобы уйти прочь, прекратить этот разговор, — тебе никогда, наверное, не хватит сил признать, что ты испытываешь ко мне что-то сильнее, чем сексуальное влечение.        Пора Сокджину перестать надеяться, прекратить искать ответы и закончить эти отношения, больше похожие на пытку. Из-за своих чувств он ввязался в их игры, что выросли в безжалостного монстра, в войну между людьми. Из-за этого мужчины был готов голову сложить, только ответил бы взаимностью. Да внутренние барьеры Хосоку не позволяют, не отпускают душу в полёт, несущий в себе ветер и свет звёзд.       — Сокджин, — хватается за локоть Хо, останавливая его, но у Джина нет сил обернуться, он вот-вот разревётся, как ребёнок от осознания того, что разрушил свою и ещё множество жизней из-за любви к чудовищу, — пожалуйста.       — Что «пожалуйста»? — он может ответить только шёпотом, голос внезапно пропал.       — Поверь мне, прошу, я... — Хо запинается, глядит в джинов затылок, мысленно моля, чтобы тот обернулся, — я испытываю.       — Что испытываешь?       — Чувства, ты, ведь, и так знаешь, — задушено выдает, крепче сжимая локоть и заставляя Джина недовольно обернуться, — ты понял, что всё не просто так.       — Я понял, — кивает он, глядя Хосоку в глаза, — но я хочу это услышать. И решить, что дальше с этим всем делать.        Хоби сглатывает, подходит ближе; пальцы перемещаются с локтя к ладони, цепляются за неё, Хо страшно смотреть в глаза Джину после случившегося, но он упрямо продолжает держать зрительный контакт.       — Я, наверное, не способен это сказать.       — Что сложного сказать о том, что ты меня любишь? — как издевается, провоцирует, зная, насколько Хоби в этом плане настоящий кирпич, а это начинает заводить последнего с полуоборота.       — Потому что это ничего не опишет, — начинает злиться, прожигая карие радужки, пытается найти баланс и покой в чужой руке, сжимая её несильно, сминая сухую кожу пальцами, — ни капли того, что внутри творится. У меня нет слов, чтобы описать тот ужас, что я испытал, когда потерял тебя в толпе. Я думал, что сожгу весь мир, если не найду тебя или, хуже того, найду уже мёртвым.        Джин молчит, смотрит на асфальт, не желая ничего отвечать. Он так ждал подобных слов, что не знает, как ему реагировать на них теперь, когда те повисли в воздухе.       — Я жить без тебя не смогу, — замучено произносит Хо, отпуская руку Сокджина и грустно улыбаясь. Отходит на шаг, позволяя тому принять решение — сделать это или нет. Впервые в жизни Сокджин понимает, что Хосок сложил свою гордость из-за него, чтобы дать ему право выбирать, хоть и сказал, что жизнь без Джина для него невозможна.        Джин считает себя сумасшедшим мазохистом, когда не то что шагает, бросается на встречу, падает в руки собственного мучителя, сжимая крепкие плечи в объятии. Хосок ничего не отвечает, не язвит и не грубит, только запускает пыльные пальцы в каштановые волосы, дышит их запахом, прежде чем Сокджин, получив желаемое и становясь увереннее, что пожалеет об этом совсем скоро, тянется к его губам.       Для Сокджина не существует разрушительнее вещи, чем отсутствие в его жизни Хосока. Как бы ни клял он его, как бы ни старался ненавидеть, у него совершенно не выходит избавиться от желания быть рядом. Даже если больно, даже в разгар гражданской войны, куда тот Джина втянул, держа всё время рядом с собой, он остаётся нужным.        Хо обвивает его руками, толкая хлипкую дверь, чтобы скрыться от чужих глаз в брошенном здании. Ноги натыкаются на обломки, скользят по разбросанным бумагам, что устилают пол белоснежным ковром с уродливыми следами ботинок, но это мало беспокоит этих двоих. Джин тонет, захлёбывается всем его естеством, ощущая, как натянутая струна его нервной системы сдаётся, трещит и лопается, оставляя на теле отвратительные полосы стресса и горя. Джин горюет по потерянному миру, по погибшим людям, но от своего горя скоро сойдёт с ума, его душа не выдержит, оттого Хосок заслоняет его широкой спиной, позволяя спрятаться слабой натуре за стальными нервами, берёт весь удар мира на себя, оставляя Сокджина тихо отсиживаться в темноте неведения. Это сыграло с ними злую шутку: один слишком чувствительный и болезный в отношении восприятия зла и добра, а второй — закалённая сталь, не способная на проявление сочувствия, совершенно не гибкая, но безумно зависимая от первого.        Стол грозится рухнуть под весом обоих, да пусть валится. Пусть трещит, ломается и падает наземь, им всё равно. Упиваясь выплёскивающимися чувствами, наслаждаясь присутствием друг друга и находя в этом своё успокоение, Хосок и Джин не замечают ничего, что происходит вокруг, игнорируют разруху, в период которой спрятались в упругий кокон, состоящий из них самих.        Руки шарят по телу, в поисках тепла, Джин не может насмотреться, не хватает объёма легких, чтобы вместить в себя его всего, а Хосока настолько много, что глаза щиплет от переизбытка. Джин плачет, и ему в кои-то веки утирают слёзы с лица. Этот раз неистовый, сладкий, как медовый яд: погружаясь туда, нет вероятности вернуться обратно, да и нужна ли она?        Джин сам срывает с Хо пыльную куртку, задирает тёплую кофту, греющую в зимние морозы на стылых улицах, касается груди губами в отчаянном жесте, ищет пульс, сокрытый за рёбрами. Хосок не может наглядеться, ведь, стоило ему выдавить из себя несчастное и жалкое признание, как он увидел совершенно другого человека рядом с собой, заметил огонь в глазах, пылкую надежду, что Джин в себе всё это время хранил, надеясь на взаимность.        Он помогает Джину стянуть с себя одежду, морщась от прохладного воздуха, что дотрагивается до его кожи вместе с горячими джиновыми руками; тот дрожит, стоит Хо к нему прикоснуться, судорожно сдёргивает с себя теплый джинсовый комбинезон, бросает на пол, не заботясь о чистоте. Хосок хочет каждый сантиметр дрожащего тела, хочет не отрывать взгляд, задыхаться, но смотреть, наблюдать за сменой эмоций. В зрачках у того всё ещё опаска, боязнь, что эти чувства окажутся обманом, злой шуткой, Хо его не винит, просто опускается на колени, игнорируя, как мелкий мусор на полу, скрытый разбросанной бумагой, впивается в кожу. Глядит снизу вверх, пристально, не скрывая своего желания. Джин хочет отвернуться, ему от чего-то вдруг становится неловко, но он знает — Хосок не потерпит отведённых в сторону глаз. Смотрит взволнованно в ответ, ощущая тёплое дыхание в районе своих ног.        Хо начинает дорожку поцелуев снизу, воздушно касается голеней, по очереди исследует колени, усеянные мелкими ссадинами, поднимается вверх по вздрагивающим бёдрам. Сокджин хочет закрыться, его преследует непривычное ощущение стыда, но Хосок руки отводит, целуя тазовые кости и касаясь кончиком языка впадины пупка. Джин начинает дрожать: от холода, от возбуждения, от того, что подобное ему не привычно — видеть Хосока таким. Когда последний оказывается на ногах, Джин уже трясётся, покрытый проклятыми мурашками, так что горячее тело, прижимающее его к себе, становится спасением от холода, как внутреннего, так и внешнего.        У них совершенно нет ничего под рукой, рисковать не станут, но возбуждение так распалилось, что остановиться нет возможности: Хо разворачивает Джина к себе спиной, любовно ласкает шейные позвонки, рисует на них невидимые узоры языком. Заставляет сжать Джина член бёдрами сильнее, а тот заведён не на шутку, трусится, словно такое между ними впервые. Хосок знает его, будто себя самого: дразнит, сжимая грудь, перемешивает острые ощущения с лёгкими поглаживаниями живота, пробует толкнуться подобным образом первый раз: без проникновения, просто контакт кожи, плоти; Джин стонет, когда Хо проскальзывает членом по его собственному. Джин чувствительный, состоящий из сплошной эрогенной зоны, куда ни дотронься, везде отзовётся волной взбудораженной. Хо обхватывает его ладонью, водит по всей длине, не слишком сдавливая, наслаждается поскуливанием в ответ. Ему крышу сносит от того, какой он с ним, как отзывается на каждое движение, как пальцы пачкает эякулятом, перевозбуждаясь.        Утыкается носом в шею, потому что от приближающейся разрядки в глазах золотые точки скачут, Джин оборачивается, всхлипывает в мольбе о поцелуе, и Хо её исполняет, растягивает этот момент под бормотание в собственные губы. Джин терпко бросает в поцелуй признание, заставив по спине Хосока пройтись разряду молний: Джин, находясь с ним столько времени, никогда не говорил напрямую о том, что любит, а сейчас так легко разрушил Хосока одним своим надрывным «люблю». Хосока пробивает разрядами, он сжимает туловище Джина обеими руками, без остановки шепча ему то же самое в ушную раковину. Он никогда такого не говорил, пугающее признание в собственной слабости вырвалось из него, скопившись целым водохранилищем, и теперь Сокджин точно захлебнётся, утонет в нём, увязший в речных водорослях.        Они одеваются быстро: помещение не топится, в нём едва ли тепло, Джин молчит, не зная, что сказать на то, что Хоби в момент оргазма шептал ему на ухо. Неловкость возникла из неоткуда, щиплет их за щёки, словно это не они несколько месяцев спали друг с другом. И вроде знают тела каждого наизусть, а ощущение сложилось, будто увидели и дотронулись впервые. Джин поднимает глаза на Хосока: тот застегивает тёплую куртку, смотря перед собой. Внутренности сворачиваются в узел от страха, что сейчас он грубо отошьёт, бросит, снова начнёт вести себя так, будто Сокджин кукла, необходимая ему лишь для утех, но, вопреки его страхам, Хосок подходит ближе, застёгивает ему куртку с утёнком на плече под самое горло. Жёсткий взгляд его не изменился, но Сокджин ощущает изменение в движениях, в расслабленной линии рта и том, как Хо хватается за его мизинец своим, прежде чем они покидают комнату.       Здесь пусто, тихо и холодно. Никого в помещении нет. Но атмосфера, застывшая в ледяном воздухе, изменилась. Она, заряженная искренней, неумелой любовью, стала вязкой и липкой, похожей на лимонный сироп. В холодном кабинете, в полном хаосе и разрухе, Сокджин ни за что бы не назвал момента лучшего, чем остался там, скрытый в обломках и разбитом стекле. Сам воздух там будет наполнен солнечным светом, который им всё же достался после тяжёлой борьбы, только начавшейся, теперь именно дети ночи оставляют за собой свет солнечных лучей.

***

      Жарко. Обжигающе горячо. Настолько, что зубы крошатся под давлением сжатой челюсти. Так сильно её сжать, чтобы эта тупая боль заставила разум протрезветь, отринуть наваждения, сковавшее по рукам и ногам. Так хочется вдохнуть, но опаска, что воздух, раскалённый в его сознании докрасна, как кусочек металла, ненароком брошенный в огонь жаровни, сожжёт ему дыхательные пути.       Жарко. Так нестерпимо, так плохо от этой духоты. Капля пота ужасно медленно катится по виску, совсем не помогая восстановить температуру до уровня нормальной, это раздражает, в очередной раз заставляя сжимать челюсть, так что в ней что-то щёлкает. И как можно нормально соображать в этой удушливой пелене, которая окутала его, ослепила, закрыв любой намёк на выход из сложившейся ситуации. Что ему делать и куда приткнуться, только бы избавиться от этих испытаний?        Жарко, и он не понимает больше от чего. Не может вспомнить ни капли, ни крохи собственной жизни, даже имя позабыл. Но никогда не сможет забыть образ, насильно поселённый в его мозгу, того, кто должен быть его душой, но из-за чужих алчных помыслов ставший для его психики палачом.        Он стоит рядом, видя, как мучается в собственном кошмаре Тэхён, стоит и жжёт его своим присутствием, мучает, изводит. Одним своим видом заставляет Тэхёна желать. Желать сомкнуть руки на шее, лишая кислорода. Или же сомкнуть губы на его губах, когда, переполненный страстью, Тэ не может ничего понять. Он словно лишил его воли, когда рассудок перестал быть здоровым, стал клеткой и наказанием, ласковым любовником и светом в окне. И Тэхён не имеет понятия о том, что со всем этим делать, чего он хочет больше: убить Чонгука или любить.       Глаза распахиваются, встречаясь с обеспокоенным взглядом сбоку. Эти глаза вызывают в нём бурю из ужаса, желания и паники, Тэхён даже пошевелиться не может, боясь, что руки сами потянутся к шее в паническом приступе. Чонгук спит рядом, ходит следом за Тэхёном, никуда не позволяет исчезнуть со своих глаз, а тому всё хуже от этого. Потому что Тэхён помнит мучительные видения, в которых Чон раз за разом изводил его, давал надежду и затем её вместе с пальцами отрывал, когда он, прижимая к сердцу его светлый образ, пытался сберечь. Тэхён знает — то был не Чонгук, а образ, созданный искажённым разумом для изощрённых пыток Хэбома. Но почему, кто может ему объяснить, почему не Хэбом мучил его? Почему человек, к которому он испытывал тёплые, влюблённые чувства, оказался дымчатым образом в его черепе?        Чонгук приподнимается на локте, стараясь разглядеть в темноте хоть что-то в глазах Тэхёна; на лбу испарина, грудь вздрагивает от коротких судорожных вздохов, Чонгук не решается прикоснуться. Прошло меньше двух недель с тех пор, как они вытащили Тэхёна из больницы и развязали гражданскую войну в стране, а их всё не отпускает. Чонгук больше не прикасался к Тэхёну с того дня, словно чувствовал неладное, ощущал угрозу и явную перемену, произошедшую с тем солнечным ребёнком, которого он когда-то повстречал в баре.       — Чонгук, — зовёт едва слышным шёпотом, потому что рядом на матраце, расстеленном на полу, спят Юнги и Чимин, им больше негде жить, а с разгорающимися действиями в городе, даже жилье не снять. Так и ютятся в крохотной квартирке Чона, бьются друг об друга на двух квадратных метрах.        Он внимательно смотрит на Тэ, не приближаясь, держа дистанцию, хотя места и без того мало. Чонгук решил не давить на него после всего, что пришлось пережить. На вопрос: «Что делать дальше?» — ответа никто не искал, все слишком были заняты спасением своих шкур и планированием дальнейших шагов в той болотной каше, что заварили.        Тэхён делает первый шаг сам, двигается ближе, дрожа мелко от кончиков пальцев на ногах до самых бровей. Чонгук не отодвигается, по его лицу вообще трудно понять, что сейчас он испытывает, а Тэхёна скоро накроет истерикой, если он не сделает хоть что-то. Пальцы ног соприкасаются, Тэхён ощущает настоящее тепло человеческой кожи, его начинает трясти ещё сильнее, а к горлу подкатывает тошнота. Хватает нескольких секунд, чтобы подскочить и убежать в сторону ванной комнаты, где он наклоняется над унитазом. Живот сводит спазмом боли, но выходить нечему: Тэхён почти ничего не ест, даже воду пьёт из-за того, что его заставляют. Чонгук, как и ожидалось, стоит за спиной. Тэ слышит, как он присаживается на корточки рядом, поддерживает за талию, чтобы от слабости тот не свалился прямиком на холодный кафель. Это впервые за последнее время, когда Чонгук касается его по собственной воле, и у Тэхёна кружится голова. Снова навязчивые мысли забираются в голову, когда он поворачивается и глядит в почти чёрные глаза. Он хочет его убить. Или сожрать. Он просто хочет его.        Рывок за ворот футболки, прижаться ближе, трясясь, как осиновый лист на ветру. Чонгук медлит лишь мгновение, но этого мига хватает Тэхёну, чтобы забраться руками ему под растянутую футболку. Горячий, словно печка, обжигает кожу своим теплом, запахом. Тэхён хочет сдохнуть, чувствуя его на себе.       — Пожалуйста, — умоляет он дрожащими губами, скрывающими постукивающие друг о друга зубы, — пожалуйста.        Чонгук не понимает, тогда Тэхён кладет исхудавшую кисть на его пах, заставляя глаза того округлиться почти в панике. Они даже нормально не поговорили, не разобрались в себе, а Тэхён просит о таком. Но Чон видит что-то в его взгляде, пугающее, жуткое, словно разрешение Чонгука или его отказ будут решать жизнь Тэ. Оборачивается на дверь, щёлкает замком. Он дал ответ, даже если в ущерб себе.       — Что я должен сделать? Тебе станет от этого легче? — спрашивает, глядя как Тэхён стягивает с себя взмокшую от пота майку.       — Я не знаю, не знаю.        Он заставляет подняться Чонгука на ноги, прижимается к нему всем телом, больно сдавливая бока пальцами. Чону хочется помочь, но он не знает как. А ещё боится, что своим согласием навредит только сильнее, да отказать уже не в силах. Тэхён отлипает, бьётся неловко о губы Гука своим ртом, прося поцеловать. Толкает его в грудь, чтобы упёрся спиной в холодный кафель душевой, скользит неуверенно к шнуркам, удерживающим лёгкие шорты. Чонгука переполняют странные чувства: страх, непонимание и капля желания. Такой Тэхён его пугает, ситуация не может встать в полный рост в голове, объясняя происходящее, но Гук хочет его. Видимо, всегда хотел, ещё с тех пор, когда они только начали жить в одной квартире.        В штанах предательски реагирует на поглаживания Тэ, дрожь которого немного спала, он больше не похож на человека перед припадком. Чонгуку стыдно от собственного желания. Тэ не в порядке, ему помощь нужна, а он тут позволяет в свои штаны забраться рукой и удовольствие испытывает от того, как его касаются.       — Пожалуйста, — снова молит Тэхён, обрывая последние канаты на мосту благоразумия Чонгука, жмёт спусковой крючок.       Тэхён даже предположить не мог, что безразличный Гук может быть таким жарким. Жарко, до изнеможения жарко в его руках, огонь в губах, накрывающих шею, огонь между столкнувшимися телами. Огонь внутри Тэхёна и губит его, оставляя вместо души горький, затхлый пепел. Чонгук сжигает его как изнутри, так и снаружи, когда кусает впервые за мочку уха, вырывая из груди невнятный стон. Тэхён не знал, куда деть все эмоции, всю боль, скопившуюся между костями, а с этим стоном боль выходит, ускользает лёгким газом, смешивается с воздухом в ванной. Чонгук смотрит то ли влюблённо, то ли затравленно, когда прижимается крепче, упирается в бедро явным возбуждением. Боль уступает, взгляд Тэхёна становится оживленнее впервые за все эти дни.       Он юрко отодвигает резинку трусов, чтобы выпустить член на свободу, разглядывает его, как некую диковинку, прежде чем опуститься на колени. На вкус…немного странно, но не мерзко. Тэхён облизывает головку, берёт её губами и проталкивает языком дальше, Чонгук же теряется, будто падает куда-то. Он и не знал, что такое можно испытывать. Тэхён чувствует, как узел внутри ослабевает с каждым сантиметром, проникающим в рот. Собственное возбуждение усиливается, растёт, прося внимания. Чонгук всхлипывает, закрыв лицо ладонями и вжимаясь лопатками в плитку.        Ещё немного, чуть глубже. Тэхён давится, но не прекращает, замечает, как наливается член сильнее, как твердеет всё больше. Входит во вкус, понимая, что все эти манипуляции помогают отвлечься, искоренить временно все пагубные образы и мысли. В голове тишина, только поясница чуть вздрагивает, когда Гук случайно задевает дёрнувшейся стопой стояк Тэхёна. Тот кажется себе и правда душевнобольным, раз ему доставляет удовольствие замещение пугающих образов сексом. Тэхён заглатывает глубже, заставляя Чонгука всхлипнуть слишком громко, снова давится, но ему нравится, нравится эта тишина в голове. Он пропускает момент, когда Чонгук подаётся назад, вздрагивает и кончает. Всё попадает ему на лицо и губы, Тэхён сидит на кафеле, позорно спустивший себе в трусы от чужих всхлипываний, когда даже не прикоснулся к члену. Чонгук сползает по стене, испуганно принимается вытирать сперму с тэхёнова лица, бормоча извинения.        Но Тэхёну хорошо. Болезненно хорошо от пустоты. Нет мучений, нет образов. Отрезвило, вернуло в норму на некоторое время. Сидит, не двигаясь, пока его умывают, чувствует: жжение от огня, палящего внутренности, никуда не делось. Спряталось на задворках сознания и вернётся неожиданным боем барабанов, когда эйфория пройдёт. Но пока думать не хочется, хочется слышать Чонгука, ощущать его ладони, бережно умывающие, слышать просящий шёпот.       Тэхён засыпает без мыслей. Те свою жертву нашли теперь в Чонгуке, глядящем в потолок и корящем себя за всё на свете, даже за собственное рождение. Чонгуку не видно, что творится в душе Тэхёна, но, если ему так правда легче, Чонгук готов продать ему свою, окутать, укрыть от переживаний ею. Он смотрит на умиротворённое выражение на лице Тэ, ищет там подсказку, лазейку, чтобы хоть что-то понять, но не может. Гук упёртый, он найдет её рано или поздно, отроет в том бардаке, в какой превратились их жизни.       Тэхён душевнобольной, Чонгук душевно, кажется, болен им.

***

       Грохот. Уничтожающий грохот доходит до ушей, рвёт в клочки барабанные перепонки, когда достигает цели. Пытаться закрыть уши руками становится плохой идеей, когда ты силишься удержать тело от падения на землю, так что он выбирает спасение от сломанного носа и множества порезов, возможных из-за падения на пол, усеянный осколками, вылетевшими из рамы в момент взрыва. Оборачивается, глядя назад, туда, где уже разворачивается Ад, видит, как огонь поглощает здание, разверзнув свою дикую пасть до необъятных размеров. Он знает — это дело, которое не прощают, но по-другому не смог бы поступить. Являясь лишь пешкой, инструментом в чужих руках, сейчас он рад подобной участи, потому что отчасти участвует в создании нового мира, справедливого. И если ему уготовано погибнуть под ногами этого титана, несущего на своих плечах возмездие, то ринется без задней мысли, принося себя в жертву.        На таких как он и выезжает революция. На сотнях, тысячах пешек, покорно сложивших головы на волю судьбы. Лавры, конечно, получают лидеры. Но пешки важны, без них ничерта не получится. Тем более, их лидер не такой, он не жаждет славы, он желает отмщения, уплаты долгов и равных прав для всех. Он достоин того, чтобы стать для него очередной фигурой на доске, пожертвовавшей собой ради великой цели.        Здание полыхает, огонь трещит, выбивая остатки стекла из окон и больших, когда-то красивых стеклянных дверей, что вели в громаду Белого дома их города. В здании были люди, их было много, но Его это не остановило. Он ранен, убежать не сможет, знает, что придётся ждать скорой расправы, потому что видит окружающих его военных, оружие которых направленно в центр круга. Он знает, что прав в своих действиях, уверен в том, что делает. Война без крови — вымысел. Сколько крови, какое количество боли должны были перенести «совы», чтобы эгоисты и лжецы насытились?        Один из мужчин, окружающих Его, что-то кричит. Не слышно. От взрыва совсем сильно пищит в ушах. Он задирает голову, стараясь видеть одним глазом, потому что второй нещадно заливает кровью из рассечённой брови. Военные требуют от него что-то, хотят подойти ближе, но опасаются. Интересно, почему?       Требуют, требуют, требуют. Да кто они такие, чтобы подчинить Его? Он — свободен, это стало ясно, как только вскрылся обман, это напоминает ему шрам у челюсти, откуда извлекли вещицу, делающую из человека зверушку, за которую решают каждый дальнейший шаг. Он свободен, родился свободным и умрёт таковым. Блюститель направляет пушку Ему в лицо, но получает только смех. И брошенную прямо под ноги чеку от гранаты.       Этот взрыв оглушает всё вокруг, заставляя вздрогнуть землю под ногами, прежде чем Его сознание исчезнет, сотрется из мира, больше не сияя.

***

       Юнги припадает к земле, уходя от брошенного в него ошмётка деревянного нечто, что летит из-за баррикады, когда у блюстителей заканчивается надежда на то, что они одержат верх в этой вылазке. Чимин в нескольких шагах от него, в зоне видимости, прижимается к стене в нише, стараясь отдышаться. Так вышло, что они изначально не планировали ввязываться в заварушку, но увидели разворачивающиеся события, уже оказавшись почти в центре. Все началось с простого желания прошерстить окрестности и не допустить мародёрства на улицах со стороны беснующихся жителей.        Чимин сглатывает, кивает Юнги, мол, не беспокойся, всё хорошо. Юнги кивает в ответ, убирая с лица светлые волосы, кажущиеся серыми из-за грязи и пыли, в которой тот успел изрядно изваляться за это время. Блюстители снова трубят громкоговорителями, требуя сдаться. Их больше, чем ребят, решивших испытать собственные силы. Даже спустя две недели бывшие люди ночи никак не придут к единой манере поведения, сил Хосока не хватает на то, чтобы сдерживать недовольных людей, требующих расплаты. Юнги в способностях названного брата не сомневается, просто бесчинства отбирают много сил, Хо нужно чуть больше времени, чтобы прийти к организованному ведению дел. Ведь всё стало гораздо серьёзнее с тех пор, как они из простых вандалов стали зачинщиками государственного переворота.        Усмехается на очередное требование сложить оружие и сдаться. Не будет этого, блюстители сами должны осознавать — никакой покорности теперь не видать, только жестокие противостояния. Парень, имя которого Юнги вспомнил с трудом, высовывает голову из-за колонны, за которой прятался и ехидно смеётся, крутит государственным защитникам средние пальцы, издеваясь. В его руках автомат, из которого он принимается палить в блюстителей, без разбору, что Юнги, несомненно, бесит. Прожигать этого недоумка взглядом бессмысленно, Юнги хочет сделать ему предупреждение, но не успевает: в голову Уёна летит увесистый обломок скамьи со стороны Чимина.       — Ты, блять! — налетает Пак на несчастного, даже свалившегося с ног от удара увесистым предметом по корпусу. — А ну прекратить херню творить!        Юнги изумлённо наблюдает за тем, как Уён тушуется перед гибкой, миниатюрной фигурой Чимина, хотя, по сути, крупнее его раза в два.       — Собрались с мыслями, остолопы, — шипит на немногочисленных мужчин, Юнги хочет дорисовать его образу упёртые в бока руки, но это будет уж слишком комично, — взяли свои жопы и настроились на нормальный лад! Вы что, дети?        Мужчины виновато отводят взгляды от угрожающего силуэта Чимина, Юнги подбирается ближе, кладёт руку незаметно на поясницу последнего. Им нужно как-то выбраться, в лучшем случае ещё и отогнать блюстителей подальше от места стычки. Юнги судорожно принимается соображать: в открытую из-за немногочисленности группы, им не пойти. Значит, надо брать хитростью. Взгляд падает на систему пожаротушения, но провода оборванны, вода не польёт. Мысли катаются металлическими шариками, бьются о черепную коробку. Стратегического смысла для них здание не несёт, нет необходимости его отбивать. Можно было бы и просто улизнуть, но до одури хочется утереть ублюдкам носы.       — Значит так, — начинает Юнги, все стараются прислушаться к его тихому голосу, что перекрикивают подбирающиеся стражи закона, — мне нужно добраться до щитка, — палец Юнги указывает на металлическую коробчонку на стене в самом дальнем углу помещения, — вырублю свет, и тогда мы сможем уйти через окно.       Он раздаёт указания под строгим взглядом Чимина, распределяя пятерых парней отвлекать от него внимание, одного берёт с собой, чтобы прикрыл, не замечая возмущения Пака, стоящего рядом.       — А мне что делать? — подаёт он голос, глядя в лицо Юнги.       — Эм, — Юнги мнётся. Не то чтобы он забыл о Чимине, просто надеялся, что тот отсидится за какой-нибудь стеной, — следи за ними, чтобы всё прошло нормально.        По недовольному виду Чимина Юнги понимает — им не избежать очередной ссоры из-за желания уберечь рвущегося на передовую Чима, так же, как это происходит с Намджуном, когда тот в очередной раз латает их мелкие раны. Глаза тёмные с узкими зрачками от испытываемого возмущения, но Чимин сейчас спорить не желает, сдержанно кивает, покрепче перехватывая пистолет. Начинает раздавать команды парням, ставшими с вручëнными пиздюлями вести себя спокойнее.        Юнги дожидается, пока под руководством Чимина трое мужчин выйдут немного вперед, начиная обстреливать блюстителей, за время их обсуждений, подобравшихся ближе и спрятавшихся за соседними выступами, ещё двое прикрывают их с противоположных сторон. В сопровождении Сухо, прикрывающего тыл Юнги, тот несётся в сторону щитка. Хороший удар заставляет железную дверцу открыться, изогнувшись, Юнги разглядывает рычажки и кнопки с мигающими индикаторами, каждая подписана непонятными сокращениями. Но Юнги спокойно разбирается с назначением выключателей, бегло просмотрев.        Сначала в здании полностью гаснет свет, заставляя что одних, что других, окончить перестрелку. Чимин и его ребята затихли, блюстители пару раз что-то выкрикнули, но никаких поползновений в абсолютной темноте. Юнги нащупывает кнопку под зелёным индикатором, врубая на всю сигнализацию и оповещение о пожаре. Звук противно режет слух, заставляя морщиться, но они терпят, прислушиваясь к крикам блюстителей. А дальше Юнги готов был убить Чимина за безрассудность.        В компании вооружённых повстанцев, он кинулся прямиком к врагам, слышались звуки выстрелов. Юнги, пытаясь в темноте найти дорогу к выстрелам и всполохам искр от пороха, тихо матерится сквозь сжатые зубы, кляня Пака на чём свет стоит за недальновидность.        Блюстители в темноте пытаются отстреливаться, Юнги уже дважды споткнулся о тела убитых противников, силясь добраться в самую гущу. Находит он Чимина с трудом, давит в себе желание начать орать на него, хватая за шиворот, и отдаёт команду уходить. Слышатся звоны посыпавшегося стекла, мужчины, не ожидая пока блюстители придут в себя под орущие сирены, выскакивают, падая прямиком в небольшие сугробы.        Юнги вталкивает Чимина в машину Тэхёна, видавшую виды иномарку тяжело воспринимать такой потрёпанной, но сейчас не до того. Чимин психует за рулём, кидает на сидящего рядом Юнги злые взгляды.       — Я тебе не принцесса кисейная, — плюет, раздражённый, видя флегматичное выражение лица.       — Ага, ты просто хочешь словить пулю между глаз, — соглашается, едва сдерживая ярость. С того момента, как они вытащили Тэхёна, Чимин ведёт себя странно — бросается в самую гущу событий, отстраняется от всех окружающих, наблюдая в каком состоянии пребывает лучший друг. Да и события, окружившие их, завертевшиеся водоворотом с огромной скоростью, к душевным разговорам, выясняющим отношения между этими двумя, не располагают. Чимин тормозит резко в каком-то переулке, ставит машину на ручной тормоз, тут же хватая Юнги за грудки.       — Я тебе не позволю делать из меня слабака, — шипит почти в губы. Каким бы угрожающим он не выглядел, Юнги скорее тает от его близости, от тёплого дыхания, такого близкого, что по коже проходятся разряды тока.       — Я тебе не дам сдохнуть от собственной дурости, — спокойно отвечает, хотя у самого сердце колотится за рёбрами.        Чимин зло жжёт глазами, дышит тяжело, не видя в сумраке ночи горящего взгляда Юнги. Они впервые за две недели так близко друг к другу, прикасаются, не занятые делами или не влезшие в очередные проблемы. И рядом нет страдающего Тэхёна, потерянного Чонгука или Намджуна, хвостиком бегающего вслед за Чимином. Юнги тянется вперёд, дотрагивается до подрагивающих костяшек, что побелели от того, как Чимин сжал куртку. Целует целомудренно, едва касается губ, тут же отстраняясь и глядя в центр зрачков. Чимин поражённо замирает, не отводит взора, но и не двигается, так что Юнги принимает это за согласие, снова целует, ближе придвигается, пусть и мешает подлокотник. Чимин издает странный звук в его губы, приоткрывает рот, позволяя скользнуть языку Юнги дальше. За окном темень и тишь впервые за несколько дней, ранее разбавляемая лозунгами, поджогами и борьбой с правительственными прихвостнями, Чимин ослабляет хватку, хватается за шею.        Они устали, нервные, наполненные стрессом и переживаниями до краёв, так что скоро выльется, обжигая ядом. Юнги хватает Чимина за волосы на затылке, притягивает ближе, на что тот поддаётся, плавится маслом в ладонях.       — Я хочу тебя, — оторвавшись, просит Юнги, смотрит умоляюще в слегка помутневшие чиминовы глаза. Тот кивает на заднее сидение, Юнги, понимая без слов, скидывает куртку и перебирается туда, пока водитель копается в бардачке.        Единственное подходящее, что он нашёл — крем для рук, оставленный когда-то в машине Тэтэ. Сойдёт, у Чимина давно никого не было, так что может прийтись нелегко, но желание поддаться на уговоры Юнги и снять стресс слишком велико для рассудительных мыслей. Стягивает пуховик, чтобы перебраться в заднюю часть автомобиля, сразу же прыгает на колени Юнги. Тот стискивает пояс руками, вздыхая от того, как гармонично устраивается на нём Чимин. Поцелуи влажные, перемешиваются с тихими вздохами, у Юнги уже кружится голова от того, что способны выдавать связки Чимина, хотя они только целуются. Руки неуверенно скользят к джемперу, в который Пак укутался, тянут вверх, чтобы обнажить гладкую кожу. Юнги цепляется за изящную шею, покрывает её поцелуями, старается прихватить зубами. У него действительно кожа такая, какой её Юнги представлял на ощупь: бархатная, очень мягкая, особенно на животе, который он без зазрения совести наглаживает, чувствуя нетерпеливое ёрзанье.       — Мне нужно растянуть себя, — шепчет Чимин расстегивая пуговицу на потёртых джинсах.       — Так сразу? — выдыхает Мин, глядя за манипуляциями, за тем, как соскальзывает с того нижнее бельё, и не может оторваться от крепких бёдер и возбужденного члена, прижимающегося к животу.       — А ты хотел продлить конфетно-букетный? — хмыкает Чимин, всё ещё стоя над Юнги, уже полностью обнажённый и великолепный в своей наготе. Юнги знает, что тот красив, но, чтобы даже вставший член вызывал в нём желание облизать розоватую головку, это неожиданно. Раньше с парнями у него не было, да и с девушками не то чтобы часто, а сейчас, глядя на то, как Чимин выдавливает как можно больше крема с запахом миндаля на руку, Юнги уже взорваться готов.        Заводит руку назад, опирается второй сбоку от головы Юнги, чтобы прикоснуться прохладной влагой крема к ложбинке между ягодиц. Чимин смотрит ему в глаза, погружая в себя первый палец. Ощущения острые из-за возбуждения, но Чимин торопится, старается впихнуть и второй побыстрее. Юнги хочет прикоснуться, снова целует шею, обхватывает возбуждение Чимина, позволяя ему постанывать в своё плечо. Чимин считает достаточным, что в него влезло три пальца, выпрямляется, выдавливая ещё больше крема и выразительно смотря на Юнги.       — Штаны снимай, а, — мучительно выдыхает он, глядя на тормозящего от представшей картины Юнги. Тот возится с завязками спортивных брюк, приспускает их вместе с трусами.        Чимин смазывает член Юнги, без стеснения разглядывая. А, собственно, чего он там не видел? Юнги немного худой, но жилистый, у него цепкие и сильные пальцы, Чимин чувствует, как они сжимают бёдра, когда он начинает вставлять орган в себя. Сперва больно из-за долгого перерыва, не до секса было всё же, а потом член Юнги раздвигает стенки, заставляя сдержанно выдохнуть. Юнги напротив глаза закатил от ощущений, сильнее сжимая бёдра, оседлавшие его. Он, конечно, представлял их первый раз не так. Немного романтичнее, с нежными прелюдиями и долгим изучением чужого тела, но в сложившихся обстоятельствах у них больше не оставалось личного пространства, только чёртова машина и переизбыток эмоций, который привёл их к тому, что есть. Даже несмотря на всё это, Юнги думает, что лучше секса у него за всю жизнь не будет.        Щеки Чимина краснеют, это заметно даже в слабом свете приборной панели, Юнги хочет его всего исцеловать, облизать, вытрахать, так чтобы душа вздрагивала. Он помогает Чимину, приподнимая за ягодицы, с ума сходит от каждого тихого стона. Казалось от чего-то, что Чимин будет гораздо громче и развязнее себя вести, да только Чимин стонет, как котёнок, становится в руках Юнги, как пластилин — мягким, податливым, лепи, что хочешь.       — Юнги, — хрипит Пак в ухо, заставляя крышу Мина ехать на колёсиках прочь всё быстрее, — Господи.        У Юнги голова уже не работает, лоб покрылся испариной, он не отводит взгляда от глаз Чимина, разводит ягодицы сильнее, вызывая новый едва слышный стон. Чимин влажный, горячий, он заставляет Юнги плохо соображать. Чимин желанный, даже если началось всё с ссоры, Юнги не может себя остановить, когда подхватывает Чимина, подминает под себя, перевернув на спину. А ещё Чимин гибкий. Ему не составляет труда упереться стопой в крышу машины, изменяя угол проникновения так, что у Юнги звёзды перед глазами сыплются с небосвода. Чимин не становится громче, его стоны похожи на скулёж, по мере приближения к оргазму. Чимин чувствительный, так сильно реагирует на покусывания груди и шеи, сильно сжимает Юнги внутри себя, когда тот начинает двигать рукой по чиминову члену. И кончает с писком, сжимает губы, вздрагивая всем телом, пока Юнги не прекращает целовать ему щёки. Не хочется двигаться, разрушая тягучую, будто мёд, негу удовольствия, но в остывшей машине они начинают замерзать, январь месяц всё же.        Вытеревшись и одевшись, молча перебираются на передние сидения, не глядят друг на друга. Прежде чем завести двигатель, Чимин тянется к разомлевшему Юнги, целует долго, смакуя каждое движение языка, а Юнги только рад — каждое прикосновение Чимина для него подобно фейерверку в груди и желудке.        Они оба рассчитывали, что их первая близость пройдёт иначе, но никогда бы не пожалели о том, что случилось ночью за вспотевшими стёклами автомобиля Тэхёна.

***

       Гомон, стоящий в помещении привычного для всех ещё с давнего времени подвала, оглушает, заставляя присутствующих, как и спорящих, нервничать. Люди плюются от возмущения и злости, стоя каждый на своём, двое: седовласый мужчина и молодая девушка со шрамом на всё лицо от ожога, готовы ринуться друг на друга, словно дикие звери, устроить ещё больший бедлам спровоцированной дракой. Разговоры прекращаются, стоит увесистому кулаку Хосока с грохотом опуститься на стол. Чимин едва заметно вздрагивает от удара, Джин рядом с Хо сжимается на короткий миг, Чонгук и Юнги даже бровью не ведут, разглядывая замеревших людей. Девушка фыркает, сдувая смоляную прядь с лица, она не стесняется своего увечья, с ним живёт, сколько себя помнит. Седой мужчина жжёт девушку глазами, пока Хосок грозно оглядывает всех присутствующих.       — Я надеюсь, вы вдоволь наорались, уподобляясь младенцам, — его голос не поднимается выше положенного, Хо этого не нужно, его и без того слушают достаточно внимательно, — потому что больше у вас такой возможности не представится. Мне надоел этот детский лепет с неподчинением, мародёрством и разрозненностью.        Лицо Хосока украшает широкая весёлая улыбка, он снисходителен, чем заставляет сидящих рядом соратников ощутимо напрячься. Такое выражение лица не предвещает ничего хорошего, и друзья Хо об этом знают.       — Чиён, — девушка со шрамом вздрагивает, глядит на Хосока с вызовом, хотя на дне радужек всё равно мелькает доля присущего всем, кто когда-либо общался с Чон Хосоком, страха, — я хочу, чтобы ты пресекла любые попытки мародёрства. Я знаю степень твоей жестокости и упёртости. Будь добра, исполни мою просьбу.       — А с чего это ты тут командуешь? — поднимается на ноги совсем ещё юный паренёк, привлекая блестящие глаза Хо к своей персоне. — Мы не выбирали тебя предводителем.       — Хорошо, — он улыбается, это можно было бы счесть за ласковый жест, но не в его случае. — Хочешь стать лидером?        Юноша выпячивает грудь колесом, глядя на него самоуверенно, пока Хоби поднимается из-за шаткого стола. Двигается плавно, как большая хищная кошка, не сводя холодного взгляда с того.       — Возьмёшь на себя ответственность за жизни сотен и тысяч людей, Минхёк? Будешь планировать вылазки, отвечать за помощь тем, кто потерял свой дом или близких людей? — Минхёк на секунду теряет свой запальный настрой, но старается не сдаваться, упрямо глядя на приближающегося к нему Хосока, чья улыбка становится ухмылкой. — Будешь стратегию разрабатывать?       — Я со всем справлюсь, — самоуверенно заявляет Минхёк, тогда Хосок достаёт из кармана нож-бабочку. В одно лёгкое, совершенно незаметное движение он раскрывает нож, его лезвие легко проходится по плоти Минхёка, оставляя длинный, неглубокий порез в районе тазовой косточки.        Тот давится не успевшим проникнуть в лёгкие кислородом, вскрикивает, хватаясь за край стола, второй рукой трогает место пореза.       — Дерись со мной, — Хосок принимает стойку, убрав бабочку обратно в карман, выставляет руку вперёд, как бы подзывая к себе Минхёка, — я могу часами измываться над тобой. Хочешь, себя порежу для равных условий?        Минхёк злым, загнанным в угол зверем смотрит на Хосока, чьи красивые губы растянулись в издевательски-ласковой улыбке. Хосок смотрит холодно, уверенный в собственной победе, дьявол внутри торжествует, глядя, как Минхёк, зажав порез, отступает, опустив глаза. Хосок и правда собаку съел на такого рода вещах, у него выносливое от многих лет физического труда тело, высокий болевой порог и множество умений в сфере рукопашного боя. В зрачках играет довольство собой, когда Хо снова занимает своё место человека, ведущего их вперёд.       — Итак, на чём мы остановились, — делано вздыхает он, игнорируя жгучие взгляды недовольного ситуацией Сокджина, спасибо, что главный пацифист их компашки хотя бы не встрял, встав на защиту Минхёка, — Чиён, надеюсь, ты поняла, что нужно сделать. Сунхи, — седовласый мужчина, явно бывший «жаворонок», выглядит предельно спокойным и умиротворённым, пусть недавно чуть и не сцепился со вспыльчивой Чиён, — я думаю, ты справишься с тем, что я тебе уже поручал. Как бывший военный, ты должен знать способ привести наших ребят из шайки-лейки бандюганов в вид организации, способной действовать сообща.        Хосок ненадолго замолкает, смотря перед собой, обдумывает что-то важное. Намджуну, который до последнего отпирался, уже была вручена роль «полевого доктора», он будет помогать медикам, что перешли на их сторону, противоборствующую правительству, обучать желающих, чтобы помогать раненным, число которых может скоро сильно увеличиться. Хосок бы, честно говоря, запрятал Чимина и Джина подальше от разворачивающихся действий, но два упёртых барана на это никогда не пойдут. Придётся и им тоже придумать задания.       — Чонгук, если с Юнги всё понятно, я не могу придумать для тебя ничего путного, учитывая, что у тебя Тэхён на руках.       — Не говори так о нём, — и без того бездонные глаза последнего темнеют ещё сильнее, когда речь заходит о Тэхёне, — он здоров, просто не отошёл.       — Мы не можем быть для него няньками, — устало улыбается Хо, глядя на Чонгука.       — Знаешь что, Хосок? — Чонгук вскакивает, так что шаткий табурет позади него с громким звуком падает, скрипит. — Это твоя вина, ты виновен в том, что случилось с Тэхёном. Он пошёл в коттедж за информацией для тебя и твоего восстания, а потом его много дней пытали, накачивая разной дурью. Он для тебя достал данные, и без Тэхёна ничего бы этого не было, — Чонгук обводит раздражённо рукой всё помещение подвала, он оскорблён тем, как наплевательски позволяет себе высказываться Хо, хочется врезать ему посильнее, Чон с трудом удерживает себя от этой мысли, — так что закрой, будь хорошим мальчиком, свою пасть в сторону Тэхёна. Я никакие твои поручения выполнять не буду.       — Всё как я и думал, — вздыхает Хо, Чимин вцепляется в куртку Чонгука, чтобы тот, уже находясь на пике ярости, не бросился на Хоби с кулаками, — но ты уже ввязался в нашу затею, нужно довести всё до конца, а потом нянькой своего парня сколько твоей душе угодно.        Чимин вцепляется уже не то что в куртку, в ногу напрягшегося Чонгука, у которого зубы на всю комнату скрипят, а злые глаза таранят невозмутимого Хоби из-за чёлки.       — Не надо, Чонгук, — просит Чимин, понимая, что это простая провокация для и так уставшего и морально выжатого Чона. Хо хочет убедиться, что Гук в порядке, даже если и таким извращённым способом.        Все слышат откровенный пинок по ноге, видят дёрнувшиеся мышцы на лице Хосока в абсолютной тишине. Сокджин смотрит укоризненно, присутствующие ждут, что сейчас глава будет наказывать рассевшегося рядом Джина, что позволил себе его специально и показательно пнуть под столом за язвительный язык. Но ничего не происходит. Хосок подбирается, старается успокоиться, даже не посмотрев зло на довольного собой Джина: всё же есть плюсы и привилегии в том, чтобы быть парой Хосоку, теперь у Сокджина есть своя доля власти над ним, проверено.       — Ладно, продолжим, — произносит он, пока Чимин усаживает Гука обратно на поднятый с пола табурет, — нам действительно необходимо упорядочить людей, что идут за нами. Они признали в нас тех, кому доверяют власть и возможность командования. Чиён и Сунхо, налаживайте эти тяжёлые сферы нашей нынешней жизни. Минхёк и Чонгук, будете силовиками. Вам выделят группу людей и будут отправлять на задание. Юнги, занимайся тем, чем всегда занимался, — упомянутый хмыкает, сидя на своем стуле и подобрав ногу под себя, он-то точно знает, чем ему нужно заниматься: в последнее время выходит много агитационных роликов со стороны правительства, и задача Юнги — отвечать им не менее эффективно. Они до сих пор использовали не все данные, что сокрыты на жёстком диске, так что в ответ на каждый призывной ролик, с просьбами закончить революцию и сдаться мирно, Юнги загружает в сеть и эфир телевидения видеозапись издевательских экспериментов над людьми, что проводились в засекреченных лабораториях, чтобы вывести идеальный вариант детонатора, ранее разделявшего их на людей практически разных видов.       — Чимин, — Хо выразительно смотрит на него, на что Чимин зевает, показывая своё отношение, — хочу, чтобы ты кое-что раздобыл.        Чимин не отвечает, разглядывает свои ногти, что давно уже перестали быть блестящими без нормального питания и сна, он срать вообще-то хотел на слова и мнение Хосока, да только уже влез в эту степь, не отвертишься.       — Хочешь, чтобы я обратился к отцу? — Чимин ощущает себя меланхолично, устало после того, как они с Юнги вернулись из бессонной ночи в машине. Хосок кивает, его лицо серьёзное. — И что именно?       — Я хочу, чтобы он предал Хваниля и президента.

***

      Ким Хваниль — человек, что кровью и потом зарабатывал себе авторитет среди определённых людей. У правительства всегда был на хорошем счету, репутацию имел кристально-чистую и подумать даже не мог, что на кривую дорожку разрушения его толкнёт собственный отпрыск. На Тэхёна он злился неимоверно сильно. Сначала увлечённость сына обездоленными его только смешила. Ну, пускай занимается молодой парень волонтёрством, заработает себе авторитет. Но всё становилось только хуже. Тэхён привычные устои теперь отказывался принимать, создавал дурацкие фонды, таскался с «совами», всем уши подпаливая темами о том, как сильно они нуждаются в помощи.        Часто выходило так, что Тэхён позорил отца в обществе его партнёров или влиятельных личностей. Всё переставало походить на забавную вещицу, когда поползновения Тэ начали замечать люди, гораздо выше положением, чем Хваниль. Ему столько раз говорили приструнить сына, и лучше бы господин Ким послушал своих знакомых и вышестоящих, потому что навязчивое желание сына помогать убогим обернулось для страны полным крахом.        Тэхён развязал гражданскую войну, тем что украл данные, не предназначенные для чужих глаз, связался с вандалами, устраивающими беспорядки в столице, и помог предать огласке тайну, что раньше была сокрыта за семью замками. Люди массово избавлялись от капсул, классовое разделение пропало, а вот безработица, голод и беспорядки — нет.        Пак Ёнгхо сидит перед ним, листая бумаги, пока Хваниль занят размышлениями о том, как они могли докатиться до подобного государственного развала, и что будет со всеми, если система рухнет окончательно, если ещё не рассыпалась прахом.        Конечно, методы, выбранные Хэбомом для получения сведений от Тэхёна, Хваниль порицал, помощника наказал, но надеялся, что сын получил заслуженный урок, показавший ему — жизнь жестокая штука, политические игрища — вовсе не весёлые пятнашки, описанные в книгах про перевороты, и каждый получает по заслугам за свои ошибки. А Тэ, по мнению отца, совершил одну из самых непоправимых, заделавшись ликом восстания. Интересно, они сами-то до конца понимают, во что ввязались?        Думают ли о будущем, разрушая многолетнюю систему управления государством, потому что Хваниль, честно говоря, сомневается в том, что наглый мальчишка, которого кличут среди отбросов «лидер», способен будет управлять целой страной, даже если им удастся совершить задуманное и свергнуть президента и всю его палату.        Ким Хваниль надеется, что они знают, что делают. Потому что глупый и оплошный шаг, от которого обратного пути уже нет, может стоит дорого, если во главу государства станет неопытный, самодовольный мальчишка, который лозунги-то придумывать может, а в системе управления не соображает от слова совсем.       — Как думаешь, они верят в то, что делают? — задает Хваниль вопрос старому другу с похожей судьбой, ведь Чимин также когда-то отвернулся от семьи из-за «совы», а теперь, подобно Тэхёну, стоит в верхушке созданного хаоса.       — Думаю, верят, — безразлично отвечает Ёнгхо, даже глаз не поднимая от документов, — они искренни в своих желаниях, просто ещё очень молоды и не искушены знаниями о том, куда лезут.        Хваниль хмыкает, заводя обе руки за плечи и слегка потягиваясь, чтобы размять затёкшую спину. Ему, отчасти, эта игра даже по вкусу. Острые ощущения, борьба и множество опасных ходов, чтобы раздавить противника. Не стояли бы ещё на кону человеческие жизни.