Осьмушка

Светлый браслет поблёскивает на запястье. Сколько же дней понадобилось прожить насквозь, чтобы осмелиться и примерить - а теперь и снимать не хочется. Пусть и не взаправду, пускай это будет просто такая новая игра: будто сияние чар волшебного Нима, слабый отсвет его берущей за нутро нелюдской красоты, вместе с дарёным украшением перешло и на саму Пенни, хоть немножечко! Межняк-осьмушка терпеливо сидит, наклонив голову, пока Ржавка невторопях забривает ей затылок; Ржавкины руки не касаются оголившейся под лезвием кожи. - Опа, лишечка срезалась, сейчас, с другой стороны подровняю... - Ты давай-ка там не увлекайся, я же типа под Змеелова просила, а не под Крыла! - Ладно, ладно... *** Что ж, недавно Пенелопе удалось-таки поднять из травы небольшого ужика, аккурат по Ржавкиной науке, и гадина не только не попыталась её цапнуть, но даже не обшипела и не обвоняла - а вонять-то ужи все мастера, не хуже хорьков. Ржавка умеет и ядовитую гадюку поднять ласково, плавно - за середину тела, а не за голову, и это здорово смахивает на колдовство, хотя на самом деле фокус тут всего лишь в особенном навыке. Про себя Пенни почти верит: змеи настолько удивляются Ржавкиному нахальству, что считают происходящее всего лишь странным сном, и потому не кусаются. Впрочем, хватать гадюк руками Пенни-Резак не собирается в любом случае, благо Ржавка - пусть с некоторым сомнением - утверждает, что для правдашнего змееловства и вёртких ужей может быть вполне достаточно. В некоторых орчьих кланах прежних времён, оказывается, сызмала обучали какому-нибудь совершенно бесполезному, а то и опасному умению, которым вроде как следовало гордиться. Вот как, к примеру, Ржавкина ловля змей: гадину полагается просто подержать некоторое время в руках, а налюбовавшись - отпустить с миром. Практического толка от этого ноль - "Когда змейку берёшь, ты главное не хоти её съесть", - объясняет ррхи. Впрочем, вскоре Пенни понимает: для такой забавы требуется и отвага, и удаль, и плавная, лёгкая повадка, и способность целиком сосредоточиться на деле, и - ох, трудненько подобрать верные слова, но нэннэчи Магда Ларссон сказала бы, наверное, так: безмятежное хладнокровие. Очень уж заковыристо звучит, а как иначе это опишешь? Запросто изловить голой рукой змею, даже и ядовитую, так, будто кусок садового шланга с земли берёшь - но при этом очень хорошо понимая, что никакой это не шланг, а чертовски опасное существо. И в случае, если оно окажется не в настроении, добавляем к списку необходимых талантов ещё и быстроту реакции... Не зря, наверное, Змееловы даже среди прочих орков славились как опасные ребятки, которых гораздо лучше числить союзниками, чем врагами. А, ну и звание неудержимых выпендрёжников - сюда же. Вот и выходит, что такая угрожающая здоровью и бессмысленная с виду потеха была вроде как до фига полезной - тут тебе разом и тренировка, и репутация. Набежав на такую мысль, Пенелопа очень собой гордится. Никто же ей не разжёвывал, сама додумалась, ишь ты! Ррхи, правда, объясняет иначе: - Ну а чего ещё делать-то - не жаб же по кустам в морды целовать! *** Заголённый примерно до середины ушей затылок на ощупь слегка скользкий от остатков мыла. Ёна с великой осторожностью вручает Пенелопе зеркало - у нэннэчи Магды выпросили. У Коваля зеркальце вовсе маленькое, круглое, так называемое "девичье". Затылок-то свой таким манером всё равно не разглядишь, как ни крутись, но в целом, если вот так повернуться и скосить глаза - как там оно смотрится... Пенни ухитряется кое-как разглядеть полоску выбритой кожи у себя за ухом, а больше того - простую металлическую серьгу-колечко, вдетую дней пять тому назад: мочка уже не красная и почти не болит. Серёжку Коваль пожертвовал, обругав и саму Пенелопу, и Ёну за то, что налаживались вдеть в проколотое ухо кусок медной проволоки, загнутый кружочком. Обругать обругал, но шибко-то не сердился. Не удержавшись, межняк вцепляется взглядом в собственное отражение. Всё-таки целое лето прожито без строгих настоящих зеркал. И какое лето!.. Ничего нового - помимо серьги - и особо утешительного, впрочем, стекляшка беспристрастная не показывает. - Хм. Ну вроде хоть прыщей поменьше, - замечает Пенни вслух, пряча подальше свою досаду. - Вот этот новый, возле носа, - сообщает внимательный Ёна, чёрт бы его подрал. - А так да, ещё как поменьше, отцвела ихняя пора, наверное. Засранец. Ну зачем же вы, костлявые, такие честные. Нет бы сказать: "Да чего париться, ты прекрасней всех на свете" - враньё, а приятно. - У Хильды как есть отцвели, давно уж не появляются, - кивает Ржавка. - Вот у Коваля-старшака, быват, проскакивают... Говорят, среди людей кто смолоду прыщавый, тот потом до старости орёл. - Кто говорит-то? - Сам Коваль-старшак и говорит, небось не хвост свинячий. Осьмушка отдаёт Ёне Магдино зеркальце, чтоб вернул; толку-то на себя глазеть лишний раз. - Ты орчистее делаешься, - подаёт голос чернявый. - И мясцо пожёстче стало, а суставы отмякли - шагаешь ли, дерёшься, да хоть похлёбку ешь - видно. Не ахти какая романтика, но в Ёниных словах слышна и серьёзность, и любование. - И людское в тебе тоже окрепчало, - продолжает Ёна. - Ха, ты уж определись: или орк виднее, или человек? Не оба же разом! - Да неужель не, - возражает Ржавка. - Как на чистом снегу кровь ярче, так и снег белей возле кровавого следа. - И... родинка у тебя. Под темечком, сбоку, - сообщает чернявый. На открытие века эта новость, может, и не тянет, но что-то такое сквозит в нырнувшем Ёнином голосе и во взгляде, что пробирает Пенелопу до хребта. Похлеще пьяного хрыкова дурмана. *** Многие вещи меняются почти незаметно для глаза, крадучись, день ото дня. Не так, как Липка в Крыла одним разом перелинял. А так, как древесные кроны желтеют на самом исходе лета. Стоянки клана теперь заметно короче, а вода в реке холодней - даже если весь день грело ясное солнце. Шала всё-таки прибавляет помаленьку мяса на свои косточки, прежде почти бесплотные. И в охотку возится со старшачьим выводком, если Штырь и Коваль оба-двои налаживаются под ночь чего-нибудь разведать подальше от лагеря. О смысле этих отлучек Пенелопа догадывается: по крайней мере, никакой добычи старшаки обратно не приносят, помимо пары-другой подозрительных синяков да шальной улыбки. Штырь в повязках отходил недели, может, три, а как поджило покрепче - повадились они с конопатым шляться; ну и на здоровье, никто им не судья. Рыбарка Хильда тоже набирает понемногу тела. К лёгкому удивлению Пенни, сперва это становится заметно не по животу, а по груди. Других костлявых этот факт, кажется, нисколечки не изумляет, а вот жданной повышенной злобности у Хильды пока нет как нет. Прежние буйные её танцы постепенно меняются: не столько боевой лихости и прыжков, зато вдоволь неторопливой силы. И ведь легко себе объяснить: да просто с потяжелевшими цыцками особо-то не попрыгаешь, небось неудобно - а неохота думать эту вредную мысль. И не то чтобы у Пенелопы появились к рыбарке какие-нибудь дружеские чувства... а и не хочется самой-то об эту мыслишку мараться, в башке её таскать, как червяка в яблоке. Никому от этого не хорошо. *** Приноровиться-то целоваться с клыкастым вышло легко. Всяко проще, чем того же ужа изловить. Да и нрав у Ёны без яду. Хороший нрав. Но вопросиков лезет до кучи, а толку-то с кем-нибудь советоваться! Не к старшакам же лезть с такими проблемами. Разве что со Ржавкой-ррхи перетереть можно, да и то: очень уж на свой лад Ржавка всё понимает. Ну хоть выслушать умеет внимательно, и то хлеб. - Погоди. То есть вот орчара тебе говорит: "Жильной силы у тебя в ногах, хоть линялого волчка угонишь" - и это тебе не похвала? - Похвала-то похвала, но на комплимент не тянет типа. - А в чём разница? - Ну... ух... ну вот "красивые у тебя ноги" - это комплимент. А тут волк какой-то, да ещё линялый. Ржавка хмыкает. - На хороших ногах резво бегают. Далеко шагают, не умаявшись. Ну и пинка ими отлично можно зарядить. А волчок, когда с зимней шубы перелиняет, так очень борзенький. Крепко ты Ёне по сердцу, вместе с ногами, хех. Раз про волчка линялого такие слова говорит! - Ну да, бегать я могу. Так это не комплимент, а просто... ну... правда. - А комплименты эти людские, они что, сплошь враки? Вот так-то со Ржавкой говорить - того и гляди, мозги набекрень встанут. - Не, не сплошь... комплименты, они не просто так похвала, они особенные. - А-а-а, понимаю. Вроде такого? Прикрыв глаза, Ржавка произносит похожую на песенный отрывок протяжную фразу, по-правски. Пенни точно может сказать, что ноги там фигурируют от таких своих ладов, для которых и не водится знакомого человеческого названия, и аж по самое небалуйся, включительно. А вот насчёт штанов-то никакого упоминания нет! Немного оклемавшись, межняк отвечает с осторожностью: - Да. Кхм. Это очень похоже на комплимент. Только для меня он пока что был бы слишком, э, сильный. Ррхи, как ни в чём не бывало, пожимает плечами: - Так наверное, и Ёна тоже себе смекает, что оно вам ещё не в пору. Да и ты-то не молчи, хвалит - и ты тоже хвали. *** Светлый браслет на запястье, до чего же ладно сел - не трёт, не жмёт, не норовит свалиться с межняковой руки! Вот дарёные сиреньи бусы, которые рядами от ключиц почти под самый подбородок, те на шею и не налезут, хоть удавись, а эта красота ну прямо как родная. Закат нынче хмурый, и можно учуять в воздухе обещание будущего дождя. А на любимой памятке от Нима при последних солнечных лучах всё равно играют цветные ясные искры, будто рыбки из дальних южных вод. Может, в этом украшении не больше волшебства, чем в орчанских бусах и плетежках. А всё же здорово представлять, что какие-то чары в нём живут. Пенни разглядывает свои руки. Руки-то те же самые, разве что за лето успели загореть и нахватать несколько отметин. Вот эта, полоса длинная - Ним её лечил, без голоса заговорил рану; пусть и метка будет не об убитом враге, а о волшебном друге! В остальном-то ручищи ни в чём не переменились. Научились только чистить рыбу, полоть огород, копать синь-луковки, да ловчее прежнего драться, да немножко помогали конопатому Ковалю сковать ножик-резачок, и ещё всякое разное, по мелочи. Заработали чуток мозолей. И ещё, пожалуй, все эти неизменные жилки, мослы и костяшки больше не кажутся такими уж неприглядными. Среди разномастных Штырь-Ковалей - нормальные руки. Вот и Мяша-беломордая, Журавкина внучка, подошла погладиться. *** - Ёна, эй. - Мм. - Спишь? - Ммм. При ночлеге, если вместо сна приспичило поговорить, а до утра не утерпишь, шептаться нужно тихонечко, на нижнем пределе голоса: остальным-то незачем мешать, да и нэннэчи Сал услышит - заворчит, кому там по ночам неймётся. Но сейчас бессонница бабушку не мает, Резаку по дыханию слышно. - Слушай, а чего там Тис Шале с Тумаком объяснял, что без чистого огня вроде орки не родятся? Ёна трёт глаза запястным сгибом, фыркает тихонько. - Тем песням годков шестьсот или тысяча, белого дня-то не подождут? - Нет. Я только сейчас подумала, до утра забуду. - А. Ну так от беды орчьи маляшки родиться-то могут, да потом считай не живут. Они... вроде как беда в них впитывается, я не знаю. В старых костяных временах, если кого горе вовсе гибелью скрутило, что не отвыть и не отпиться, то изредка нарочно таких нежильцов рожали, говорят. Из горе-чад один только Безумный Марр жить остался, нашему Маррине великий предок. Ну так он всю жизнь как чумной был, а остальные всегда помирали скоренько. - Но это ж лютый бред. - Ага. - А про чистый огонь скажи... Пенни-Резак легонько трясёт Ёну за плечо. -Да не сплю я, не сплю. Честный жар. Без него орчья кровь ещё у нэннэ в животу холодеет. Безумный Марр, может, жить остался, оттого что там хоть искра была, против всего чёрного горя. - Честный жар - это типа любовь? - Не знаю, врать не буду. Это дикая чара... - Шала ещё сказал: жаль, мы этих песен не помнили. Жаль, Чия не знал. - Жаль. - Эй, так во мне же орчья кровь, тоже. Хоть, может, и немного. - Ага. - И я до сих пор живу. - Ну. Пенелопа Резак Штырь-Коваль смеётся почти беззвучно, целует чернявого в лоб. Как хорошо-то. Как это хорошо. Такой подарок оказался завёрнут в беду и ужас, а смогла открыть - и чувствуешь: нет ему цены. Сколько себя помнишь, как по болоту шла, по самой топкой говнине, и тут впервой крепкая земля под ногами. Всю жизнь будто горный хребёт на спине тащила, не замечая, а теперь скинула! Влёгкую можно сейчас же себе сказать: да ну, не выдумывай, это всё неправда, это тёмные старые сказки. А даже если есть под теми сказками настоящее зерно - орчьих кровей-то в тебе чуть, лыч тебе кабаний, а не дикая чара, бред один, никакой и нет в этом важности. Но прямо сейчас это живое счастье: знать, что у самого твоего истока, кроме любой беды, недосмотра или глупости, был честный жар. Хоть маленький огонёк. Хоть вспышка. Хоть искорка. Может, эта вера и глупая. Может, она ничегошеньки не меняет. Да ну и что! Прямо сейчас - счастье.