Comme un Phénix // Словно Феникс

От кого: Кевин Кому: Жан Ты так и не ответил, но я всё же решил, что сегодня нужно обо всём ему рассказать Как думаешь, нормально он отреагирует? Чёрт возьми, я как будто с воображаемым другом говорю. Ответь хотя бы слово. Одну букву. Просто чтобы я знал, что ты, ну… жив. Жан — молчит. Кевину этого недостаточно, чтобы понять, что происходит, да даже чтобы убедиться, что Жан в порядке, хотя Кевин и знает — если бы с Жаном что-то случилось, это было бы уже на всех новостных каналах и во всех газетах. Но в новостях нет ни слова о «тройке» Воронов, о Жане Моро, а значит, он просто не хочет говорить с Кевином и выбирает игнорировать. И это ещё один повод для бессонницы Кевина — и ещё один повод напиться. Он нервно листает их переписку выше: сплошные исходящие сообщения и ни одного ответа, и так — уже больше месяца. Жан не поздравил его с днём рождения, но на это Кевин и не подумал обидеться; Жан никак не прокомментировал похищение Нила — впрочем, маловероятно, что его это как-то касалось; но Жан просто перестал отвечать и решил, что так будет проще всего. Не говорить Кевину ни слова. Не предоставив ни объяснений, ни иных вариантов. А Кевин теперь — терзается в муках искреннего непонимания, потому что он правда не помнит, что мог сделать такого, чтобы заслужить это леденящее душу молчание. Не считая, конечно, самого главного. Но это — как будто бы пройденный для Жана этап, вряд ли Жан стал бы полтора года спустя наказывать его молчанием за тот побег, а значит, случилось что-то ещё. Что-то, о чём Кевин не знает. Или знает, но остается к этому слеп. Но сегодня у Кевина есть дело поважнее, чем игнор от его французской катастрофы, которая находится в другом штате и предпочитает обходить проблему стороной, нежели встретиться с ней лицом к лицу. Сегодня у Кевина есть что-то более реальное, что-то, что он не сможет обойти стороной: его отец, который не знает о том, что у него есть ребенок, — и тот факт, что эту новость ему должен преподнести сам Кевин. Сегодня же. То, что уже через пару часов они всей командой уезжают в горы, лишь добавляет ему тревоги: это значит, что откладывать нельзя. Значит, что надо сделать это прямо сейчас — как можно скорее, отодрать чертов пластырь одним махом, а не так, как это делает он, по миллиметру в минуту. Минуты до того мгновения, как Кевин оказывается перед дверью в кабинет Ваймака, пролетают в тумане, густом и непроглядном, — но вот он поднимает дрожащую руку, вот он стучится одними лишь онемевшими костяшками, вот — выдыхает и толкает дверь. Ваймак поднимает на него чуть обеспокоенный взгляд от бумаг. Не паниковать, главное — не паниковать. — У вас есть минутка? Мне нужно с вами поговорить. — На удивление, голос Кевина не предаёт: звучит вполне ровно, только чуть хрипло. Какой-то частью разума Кевин надеется, что Ваймак сейчас скажет ему, что у него нет времени. Что Кевину удастся отложить этот разговор ещё на неопределенный срок… Но Ваймак чуть настороженно кивает и указывает на стул перед своим рабочим столом. Кевин много думал над тем, как об этом сказать, как начать этот чертов разговор — и как закончить. В конце концов он решил, что проще всего будет просто отдать Ваймаку письмо. Без лишних слов. Именно это он и делает сейчас: со второй попытки вытаскивает из внутреннего кармана куртки чуть помятую бумагу, дрожащими пальцами отдает её Ваймаку. Тот хмурится лишь сильнее. — Это что? — спрашивает он таким тоном, что Кевин мгновенно съеживается. — Твоё заявление об отставке? — усмехается Ваймак, пытаясь разрядить обстановку, когда видит напряженную реакцию Кевина, но тот мотает головой. — Прочитайте, пожалуйста, — просит он тихо, и Ваймак, не найдя слов от удивления, наконец разворачивает письмо. Кевин следит за его взглядом и выражением лица. За тем, как глаза скользят по аккуратно написанным от руки строчкам, как его брови сдвигаются к переносице, а после взлетают на лоб. Ваймак поднимает взгляд на Кевина, открывает рот — закрывает его снова и снова смотрит в бумагу. Кевин кусает губы изнутри с такой силой, что, кажется, чувствует вкус крови. Может ли его собственный отец не принять его? Хотел ли Дэвид вообще когда-либо иметь детей? Если и хотел — уж наверняка не таких, как Кевин, которые незримым весом ложатся на плечи и доставляют столько хлопот. Но до его слуха вдруг доносится глухое бормотание, и Кевин не осознает, что правда слышит эти слова, пока не поднимает на Ваймака взгляд и не видит его растерянное лицо. — Почему она ничего не сказала, — говорит он, и это даже не звучит как вопрос: просто глухая досада, тоска, безысходность от невозможности что-то изменить. Потому что уже поздно. Потому что Кевин уже пережил всё то, что ему довелось пережить, и Ваймак не был рядом, чтобы его от этого спасти. Кевин сглатывает, не думая, что этот вопрос адресован ему. Во рту становится сухо. Ваймак поднимает на него взгляд, и в этом взгляде Кевин видит что-то непривычно новое. Какое-то… незнакомое тепло вперемешку с горечью. — И как давно… Ты сам узнал? — спрашивает наконец Ваймак тихо. Кевин чувствует подступающую к горлу панику, потому что не знает правильный ответ на этот вопрос. — Когда был в Гнезде, — отвечает он так же глухо, — случайно нашли письмо. С Жаном. — Он… Он знает тоже? — спрашивает Ваймак с каким-то ужасом. — Только он и я, — подтверждает Кевин. Дэвид молчит так долго, что Кевин уже подумывает извиниться за беспокойство, встать и уйти, но он наконец складывает бумагу, отдает её Кевину и облизывает губы. — Я не знаю, что говорят в таких случаях, — начинает он, — я не ожидал, что стану отцом в своем возрасте, знаешь, — Дэвид усмехается, но как-то нервно. — Только… — он вдруг запинается, словно ему трудно это говорить. — Мне просто жаль, что я узнаю об этом только сейчас. Жаль, что я не был рядом, когда… — он снова замолкает. Подбирает нужные слова, хотя Кевин понимает и без слов то, что он хочет сказать. Когда тебе сломали руку. Когда твоей матери не стало в живых. Когда тебе на лице набивали двойку. Когда ты чувствовал удары трости. Когда твой лучший друг… — Когда я правда был тебе нужен. Не знаю уж, нужен ли сейчас, ты и без меня справлялся довольно неплохо, — он хмыкает. Кевин поднимает на него изумленный взгляд. — Да ни черта я не справлялся, — выдыхает он, чувствуя, как истерика подступает сзади, хватает за горло когтистыми пальцами, и пытается не дать ей приблизиться. — Конечно же нужен, — выдавливает он и замирает до тех пор, пока не слышит в ответ то, что подсознательно желал услышать. — И ты мне тоже, Кевин, — фраза звучит непривычно мягко. Кевину хочется плакать. Это глупо, это… — Спасибо, что рассказал, — заключает Дэвид, и Кевин лишь кивает. Они оба ни черта не знают, как правильно себя вести, двигаются почти вслепую, не допускают резких движений. Кевин все же извиняется, поднимаясь на ноги, и Ваймак поднимается вслед за ним. Он делает шаг к нему, осторожно опускает ладонь Кевину на плечо, и тот чувствует приятный вес и горячее тепло. — Ты знаешь, что двери моего кабинета и без того всегда были открыты для тебя, — говорит Дэвид, глядя в лицо Кевина как-то особенно пристально. Выискивает сходство? Пытается понять, как мог не замечать столько лет, когда видел это лицо сначала на экранах телевизоров, а потом — перед собой, в своей собственной команде? — Но теперь уж точно можешь заходить, если будет надо поговорить или услышать пару слов поддержки. Советчик из меня так себе, но я постараюсь. И… — он сглатывает, отводя взгляд, убирает руку. — Спасибо. Я… Я опоздал лет эдак на двадцать, но я рад, что у меня есть такой сын. Жаль, что я не принимал никакого участия в твоем воспитании. Кевин смотрит на него, на морщины на его лбу, на уставшее лицо, и вдруг думает: как много у них времени? Как много времени у них осталось на то, чтобы наверстать упущенное и проводить время, как отец и сын? Как много… А что, если и его Кевин потеряет всего лишь через пару лет? Что, если он просто проклят, и ему не позволено иметь кого-то близкого, кто не предаст его в неожиданный момент, не покинет, не исчезнет. На лице Ваймака отображено что-то сложное, смешанные эмоции, тяжесть, и Кевин понимает еще и другое: каково Ваймаку узнавать обо всем сейчас, когда он уже знает, какой была жизнь Кевина до попадания к Лисам? Когда он уже знает, что, если бы Кейли не сохранила его отцовство в секрете, у Кевина было бы совсем другое детство, если не жизнь, и пусть даже Ваймак не был бы идеальным отцом — это все равно было бы лучше, чем… Кевин прерывисто вздыхает, читая всю эту боль в глазах Дэвида, а потом вдруг чувствует ком в горле, и потому поскорее прощается, чтобы выйти из его кабинета и позволить первой слезе скатиться по щеке. Он даже не знает, из-за чего именно плачет. То ли от облегчения, что наконец не придется больше носить в себе этот груз, то ли — от этой боли, что он увидел в глазах Ваймака, от внезапно навалившегося чувства вины за то, что все же рассказал ему, а не позволил остаться в счастливом неведении. Кевин — как обычно — не думает о себе. Ему и в голову не приходит, что Дэвид в своем кабинете сейчас мучается от того же самого чувства вины — за то, что его сын пережил столько дерьма, а сам он оказался рядом лишь в последнюю минуту, и то не в качестве отца, а в качестве тренера и никудышного наставника. Но Кевин этого не знает и знать не может — и он молчаливо садится к Нилу в машину, глаза красные, уже знает, как они опухнут к вечеру — и как много он будет пить. Нил учтиво молчит, не задавая вопросов, лишь везет их обратно к Лисьей Башне, и у Кевина есть время перевести дыхание и вытереть высохшие дорожки слез со своих щек.

***

Его снова накрывает уже к вечеру, позднее, — когда они всей дружной компанией оказываются в домике в горах, Кевин читает на лицах Лисов облегчение и спокойствие, совсем не сочетающиеся с предстоящими матчами, а у него самого внутри — котел с кипящей лавой, доставленный ему в грудную клетку прямиком из ада. У него какое-то нехорошее предчувствие, его будто бы мутит, хотя он знает, что вызвать рвоту — плохой способ, так что он эту тошноту решает просто запить. Начинается все с безобидных коктейлей от Ники, где сока и газировки больше, чем алкоголя, продолжается — стаканами виски один за другим, и Кевин уже не помнит, как остается один в выделенной для него спальне. Кажется, ему помогают подняться сюда. Кажется, он слишком много говорит про Жана, а Ники смеется, Дэн — хмурится, Эндрю закатывает глаза… Оказавшись на кровати, Кевин постепенно начинает приходить в себя. Действие алкоголя пока не должно пройти, но он ощущает вихрь прежней тревоги, что закручивается внутри него воронкой, поднимаясь выше с каждой минутой. И он никак не может ее унять. Он пытается дышать квадратами, но мыслей в голове слишком много, чтобы их отключить или прогнать: он думает о Ваймаке и их сегодняшнем разговоре, о его собственной эгоистичности, о том, какой он трус, какой идиот, как не заслуживает такого отца — да вообще никакого, черт побери, Рико и Тэцуджи — вот единственная семья, которая подходит ему, единственные, с кем он достоин находиться рядом, — потом он начинает думать о Воронах, он вспоминает то, что никогда не хотел бы вспоминать снова, пока лежит на спине на кровати и смотрит в темный потолок. В спальне темно, а свет фонарей ложится на потолок неровными пятнами, отвлекает, — и пятна эти начинают двоиться в глазах, лишь поэтому Кевин понимает, что снова плачет. Потому что слезы стекают по щекам беззвучно, в уши, и это щекотно, но Кевин об этом не думает. В его ушах сейчас — стук мячей, эхом отдающийся от стен и высоких потолков пустого корта в Эверморе; удары клюшки; удары трости; звук, который он хотел бы навсегда забыть — потому что звук ломающихся костей не из тех, что расслабляют. Он до сих пор иногда просыпается от кошмаров, в которых этот звук наседает на него со всех сторон, и не помогает даже зажимать уши ладонями. Он вспоминает Воронов, их лица, вспоминает о предстоящих матчах, и тошнотворная волна тревоги снова вздымается в груди, снова заставляет его втянуть воздух сквозь зубы и заскулить. Что будет, если они не справятся? Что будет, если… Кевин вот-вот доведет себя до приступа истерики, так что он — неосознанно — начинает замедлять это лихорадочное колесо. Его мысли переключаются на Жана. От этого тревоги не меньше, но эта тревога — более… осторожная. Размеренная. Напоминает волны в открытом море. Грозится захлестнуть волной, у нее нет никакой логики, — но есть Жан, и больше сейчас опьяненному рассудку Кевина ничего не нужно. Теперь Кевин не может злиться на Жана за молчание: теперь он злится на себя. Еще один повод себя ненавидеть, еще один повод выдавить хриплое «ничтожество» в пустое тепло спальни, — и осознать, что он один. А где-то на первом этаже за дверью до сих пор слышится тихая музыка и мягкий смех. Где-то… Кевин рыдает, задыхаясь в подушку, до тех пор, пока окончательно не выбивается из сил. Это слезы, которые он держал в себе весь последний год, когда не позволял себе плакать где-то, кроме кабинета Бетси, или во время панических атак, когда от страха слезы непроизвольно текли сами. Это слезы, посвященные Жану, Ваймаку, самому себе, слезы, посвященные экси, его команде, его карьере — и его матери, в конце концов, он все чаще думает о том, что, может, все было бы совсем не так, останься она в живых. Мысль о ней заставляет Кевина шумно и судорожно втянуть воздух и поднять глаза. Перед закрытыми веками — рябь. Он видит ее образ: смесь Кейли со всех тех фотографий, что он видел, и того образа, который он выстроил в своей голове по обрывкам воспоминаний и рассказам. Кейли — это тепло, это свет, это мягкость улыбки и нежность прикосновений, которых он не помнит. Кейли — это безусловное принятие, это готовность постоять за него, Кейли — тот человек, который так отчаянно нужен ему сейчас и в последние пару лет его жизни, но такого человека у него нет — и Кевин создает его сам. Сейчас, в полупьяном бреду, он снова лбом утыкается в подушку и едва не воет от того, как сильно хочет, чтобы она была рядом сейчас. Или Жан. Но Жан — он ведь еще более сломанный, чем Кевин, лучше бы он был рядом вместе с Кейли, и тогда она обняла бы их обоих. Он бы стал для нее словно родным сыном, ведь Кевин любит его, а значит, и она тоже… От этой мысли дыхание вдруг перехватывает в горле, а лихорадочная карусель в голове тормозит. Позволяет ему сойти на землю. Ощутить твердость под ногами. Он любит его — это не просто пьяный бред, не сентиментальность и не преувеличение. Он любит Жана той любовью, которой не понимает сам, но нет у него в жизни человека дороже и важнее, человека, который тоже прошел бы с ним через все, что пережили они с Жаном, человека, который смог бы лишь взглянуть сейчас на Кевина и по одному только взгляду все понять, — и одними губами произнести «знаю, я знаю», прежде чем вытереть слезы с его щек и поцеловать в висок. Жан — такой же, как Кевин. Они оба — фарфоровые вазы со сколами, из-за которых никто не хочет их покупать, так что они держатся вместе. Они оба — шарахаются от громких звуков, оглядываются, когда идут по улице, и просыпаются с криками от кошмаров, — и только Жан сможет успокоить Кевина после такого кошмара настолько, чтобы он смог лечь обратно спать. Только Жан может касаться его так, как нужно, только Жан может без слов понять, что тревожит Кевина, только Жан… Ему нужен только Жан. Кевин делает вдох, заметив, что перестал дышать, потом садится и потирает глаза, перед которыми все еще рябит от этих нелепых рыданий. Усталость грузом наваливается на плечи, заставляет его судорожно вздыхать, а пальцы дрожат, пока он сжимает ими плед под собой, но он решает точно и определенно: Жан ему нужен, а значит, он не позволит себе потерять его. Только не его. Что угодно — но Жан ему нужен, он не согласен идти дальше без ощущения его прохладных пальцев в своих, без его редкой улыбки, без пронзительного взгляда больших глаз, без его французского, да и просто — без него. И, как бы он ни проебался, он согласен на все, чтобы искупить вину. Чтобы оправдать себя в его глазах. Кевин пока не знает, в чем именно причина нынешнего молчания Жана, — но знает по крайней мере одну свою ошибку. Непоправимую и ужасную, ошибку, которая сломала их обоих, но, возможно, ошибку, которая на момент ее совершения была единственным верным выходом. Иногда нам приходится жертвовать чем-то, чтобы спастись. Иногда этой жертвой становится именно то, ради чего мы выбирали спасаться. Кевин пожертвовал Жаном — ради спасения Жана и себя. И это замкнутый круг, это глупость, от которой он вновь чувствует жжение в глазах, но он уверен, что его Жан не мог остаться тем же за эти полтора года, — а значит, наверное, шанс есть. Крошечный и почти незаметный, бледный, шанс с натяжкой, шанс, который Жан, со всей его гордостью, может и не предоставить, — но пока вера в этот шанс и в светлый финал теплится в его груди догорающей искрой, он будет жить. Потому что он видит в этом смысл. Он не должен был проснуться так быстро — не с таким количеством алкоголя в крови, не после этих полуночных рыданий, — но он все же просыпается. И еще минута ему требуется на то, чтобы понять, почему. В доме стоит кромешная тишина, луна заливает своим тусклым светом спальню, но не раздается ни единого звука. Ему не снился кошмар. Даже его дыхание спокойное и размеренное — тогда почему? Но тут напряженный, параноидальный слух улавливает шаги внизу. Какой-то шум на кухне. Тревога подскакивает холодной волной, перекрывает дыхание, и Кевин все же садится, хватаясь за мобильник, чтобы проверить время. Половина пятого. Новое сообщение. Новое сообщение. Новое сообщение и пропущенный звонок, все — от одного контакта, от номера, который Кевин давно успел заучить наизусть, и он подрывается с кровати так быстро, как только способны его ноги сразу после внезапного пробуждения. Кевин шлепает босыми ногами по лестнице, летит вниз, замирая, лишь когда оказывается на пороге кухни. На его языке — сотня вопросов и еще сотня обвинений, сотня предложений — и один безмолвный крик. Поэтому он прикусывает губу. До боли. Рене подходит к нему, осторожно протягивает руку, сжимает его плечо. На ней теплая толстовка и поношенные джинсы, короткие волосы собраны в приглаженный хвост, под глазами синяки, но взгляд полон решимости. «Почему ты меня не разбудила?» — конечно, он знает, почему. «Он написал тебе тоже?» — разумеется, написал, иначе она не стояла бы здесь, полностью одетая и готовая уезжать. «Он звонил мне, а я не смог ответить, Рене, просто скажи, что мне делать, если я так ждал его звонка, а он позвонил, когда я был так нужен, и я не…» Кажется, он перестает дышать, потому что Рене берет его за плечи и чуть встряхивает. Потом — ведет к столу, сажает за стол и наливает ледяной минералки, от которой сводит зубы — и горло. Но мгновенно проясняется в голове. — Что случилось? — спрашивает он наконец. хрипло, стуча зубами. Даже этот вопрос не подходит. — Кенго умер, — Кевин благодарен ей, что она сразу отвечает прямо, но смысл ее слов доходит до него позже. — Рико узнал, что на похоронах никто его не ждёт. Жан позвонил мне. Я еду за ним. В наступившей тишине слышно лишь гудение холодильника. Шум воды в батареях. Тихий звон, пронзительный писк — у Кевина в голове. Линию его жизни перерубили одним махом. Датчик пищит, и никакой врач к нему не подойдет, потому что его бессмысленно спасать. Рене едет за ним после одного звонка, а Кевин ждал полтора года — были встречи, звонки, сообщения, были безмолвные взгляды и просьбы о помощи, — и в конце концов это делает Рене. Он сглатывает — так тяжело, словно в горле пустыня, рассыпанный песок. Он поднимает на Рене затравленный взгляд и видит в ее глаза в ответ то, что хотел увидеть в последнюю очередь. Жалость. Сожаление. Он ненавидит себя — сильнее, чем когда либо, никогда так сильно не ненавидел, а когда-то ему казалось, что этой ненависти не будет предела, — и все его мысли о том, как он нуждается в Жане, тут же становятся поблекшими и теряют смысл. Настолько сильно нуждается, что не смог спасти его сам? Настолько сильно нуждается, что полтора года вел себя, как последний трус? — Я сейчас вернусь, ладно? — осторожно говорит Рене, и он машинально кивает. К тому моменту, как она возвращается — вместе с Эндрю, — Кевин уже принимает решение. — Я поеду с тобой, — его голос звучит… Как-то жутко. Низко и хрипло. Эндрю кривится, слыша это, Рене — нерешительно вскидывает брови. — Не делай глупостей, — цедит Эндрю, подходя к раковине, чтобы налить воды. — От тебя там пользы будет не больше, чем от ребенка. — Н-нет, я не, — от злости Кевин спотыкается на каждом слове, — мне нужно туда поехать, я не могу, блять, просто сидеть здесь, пока он умирает, — завеса дыма рассеивается, как только слово оказывается произнесено. Как и всегда: самые страшные вещи кажутся ненастоящими, пока о них не говоришь вслух. После отрицать уже поздно. Вот и сейчас в просторной кухне на мгновение воцаряется тишина, и даже Эндрю замирает со стаканом в руке. Кевин сжимает свой собственный до боли в костяшках и судорог в мышцах. — Я и так сделал слишком много плохого, для него, да и для себя, я его н-не заслуживаю и хотя бы так смогу что-то исправить, — он бормочет, а зубы уже стучат, и Эндрю оказывается рядом с ним в два шага. Отставляет стакан в сторону. Уверенная ладонь ложится на подбородок Кевина, пальцы сжимают, заставляя его поднять голову и застыть. Иногда Кевин его боится. По-настоящему, потому что в такие эмоциональные моменты у Эндрю бешеный, загнанный взгляд психа, и взгляд этот до ужаса и дрожи в коленях напоминает Кевину о другом взгляде. И почему только Кевину так везет на чокнутых. — Посмотри на меня и ответь честно, Кевин, — говорит Эндрю елейным голосом, — как ты поможешь Рене, если тебя накроет панической атакой, как только ты увидишь стены Гнезда? Как только увидишь, в каком Жан состоянии? Увидишь знакомые лица? — он замолкает, Кевин — не находит слов, но в этом есть здравое зерно. — Ты думаешь, я этого не знаю? Не знаю, как заходится сердце, когда видишь лица, которые предпочел бы навсегда забыть? Ты это не выдержишь, Дэй, и не смей со мной спорить, — он чуть встряхивает его. — Рене справится. Она тебе позвонит. Здесь ты будешь в большей безопасности, чем там. И ты… — он набирает в грудь побольше воздуха, его голос становится тише. — Ты ничего не сделал. Просто спас свою жизнь. А ещё — ты просто покалеченный ребенок. И ты не можешь просто так взять и пойти спасать другого такого же покалеченного ребенка. Ясно? «Ясно» — слово, совсем не подходящее к затуманенному состоянию сознания Кевина, но он кивает, чтобы Эндрю наконец убрал свои пальцы. Они провожают Рене. Колёса шуршат гравием, фары мерцанием падают на дом, прежде чем она отъезжает и начинает набирать скорость. С каждым метром, на который она уезжает от дома, у Кевина все больнее сжимается в груди сердце. Новый виток ненависти к себе уже на подходе, но Эндрю ведет его в дом, Эндрю и Нил — уже вдвоем — укладывают Кевина спать на диване внизу, в прилегающей к кухне гостиной, и он, лежа и дрожа под теплым одеялом, читает их переписку с Жаном по двадцатому кругу до тех пор, пока телефон не выпадает из руки, а он сам — не засыпает под тихие разговоры Эндрю и Нила на слабо освещенной кухне.

***

Утро и день проходят для Кевина в полудреме — в трансе — в тумане — в немом оцепенении. Ему кажется, что он движется сквозь толщу воды, дереализация слишком сильная, чтобы воспринимать своё тело, и он даже не пытается этого сделать. Кажется, его пытаются заставить поесть. Кажется, в его утренний кофе добавлено немного коньяка, но это не сильно помогает. Кажется, кто-то ведет его в спальню, оставляет там наедине с собой, потом — забирает оттуда вниз, к остальным. Кевин не участвует в разговорах, ничего не делает — кажется, он даже не думает. точнее, весь его рассудок заволокла пелена, состоящая из одного лишь слова «Жан», и в момент просветления Кевин вдруг понимает, что никогда еще не была настолько огромной и острой вероятность его потерять. В те годы, когда они оба были в Гнезде, случалось немало дней, когда она подбиралась совсем близко, но не переступала черту, которую Кевин на пару со своей тревогой еще могли выдержать. В тот день, когда Тэцуджи собственными руками избил Жана до такого состояния, что несколько дней он не вставал. Той ночью, когда Кевин нашел Жана наполовину раздетым в спальне одного из Воронов со следами крови на бедрах. В тот день, когда Жан попытался покончить с собой, — и его сумасшедший, дикий смех, направленный на Рико, до сих пор стоял у Кевина в ушах. В те последующие дни, когда Жан был заперт без еды и воды, и Кевин вынудил его дать ему то обещание… Той ночью, когда Кевин сбегал, он знал, чем это может кончиться для Жана. Но еще он знал, что Жан — слишком ценная вещица для Морияма, чтобы позволять Рико ее ломать до состояния, когда можно будет только утилизировать, — так что тогда в нем теплилась надежда. Сейчас он знает другое: Тэцуджи нет рядом, чтобы остановить Рико, не видящего границ, а Рико — ослеплен яростью и ненавистью, и воспоминания о поступке Кевина всегда будут свежи в его памяти. А еще он знает, что если Жан сам набрал ему посреди ночи, то дела совсем уж плохи. Кевину кажется, что весь этот день он даже не дышит — пребывает в каком-то мыльном пузыре отчаяния и удушающей тоски, беспомощности, тревоги, от которой всё вокруг становится тусклым и безжизненным. Пузырь лопается, дыхание жадным потоком вливается в его грудную клетку, когда в пять четырнадцать вечера экран его телефона загорается звонком от Рене. — Он плох, но стабилен, — говорит она без приветствия, и от ее голоса у Кевина начинает звенеть в ушах. — …в Пальметто. Кевин? Ты тут? — Да, д-да, — хрипло бормочет он, — хорошо. Спасибо. Хорошо. Она говорит что-то еще, но ему больше ничего не нужно знать, кроме этих слов, — и он готов сорваться с места в ту же секунду, лишь бы быть рядом с Жаном, когда он так ему нужен. Но восторг утихает, когда он начинает думать, нужен ли. И первое, что он делает, — это берет телефон и открывает диалог. Сообщение от Жана, на которое он так и не ответил. Которое стало его колыбельной и мантрой. Жан: я сдержал обещание Дрожащими пальцами Кевин печатает неловкое и даже неуместное «Спасибо» в ответ, — про себя добавляя отчаянное: «надеюсь, оно будет того стоить».