Comme un Phénix // Словно Феникс

Часы в кабинете Бетси тикают как-то особенно громко. Кресло — жесткое и неудобное, воздух — спёртый. Хотя, может, совсем не поэтому Кевину так тяжело дышать. Он приходит сюда сразу после того, как они возвращаются в город — звонит Бетси, как только часы знаменуют начало рабочего дня, потому что возвращаются они ранним утром, когда Жан ещё спит в квартире Эбби под действием сильных обезболивающих. Бетси с её привычным и даже немного раздражающим спокойствием приглашает Кевина к себе, усаживает в кресло и заваривает ему чай, потому что Кевин терпеть не может шоколадный вкус её фирменного какао. Но он не может пить, он не хочет ничего, кроме того, чтобы этот день поскорее закончился, — а стрелка на часах только подползает к пятнадцати минутам десятого. Утра. Кевина пробирает тревожный озноб. Его глаза жжет даже с закрытыми веками, словно в них насыпали песка, потому что последние две ночи он практически не спал. Тело ломит, болят плечи и шея от нескольких часов дороги и от усталости, — но он знает, что не уснёт до тех пор, пока не сделает то, что должен сделать. А он должен зайти к Жану и поговорить с ним, если тот не выставит его за порог с первой же секунды. — Мне страшно, — хрипло говорит Кевин. Облизывает пересохшие губы. Да почему, блять, эти часы такие громкие? У него раскалывается голова. — Можешь понять, почему именно? — мягко спрашивает Бетси. — За нашими страхами зачастую скрывается что-то иное. Мы боимся не темноты, а того, что в ней может скрываться. Не высоты — а упасть, разбиться или испытать боль. Чего сейчас боишься ты? В её словах много смысла, но у Кевина в голове — путаница, моток мыслей, которые он никак не может рассортировать по полочкам. — Я боюсь, что он даже разговаривать со мной не станет, — отвечает он наконец тихо, чувствуя, как горло сжимает судорогой. Нет, только не плакать. Он выплакал все слёзы два дня назад, только не сейчас. — Я просто… Да и зачем ему со мной разговаривать? Это сделала Рене. Я обещал ему, я полтора года сидел здесь, и это она, она, с которой он общался от силы несколько месяцев, она сорвалась посреди ночи и по… — Кевин, — Бетси перебивает мягко, так мягко, что он наконец замечает, что не дышит. — Даже если ты говорил ему это обещание прямым текстом, чего, насколько я знаю, не случалось, это не та вещь, которую можно с легкостью выполнить. Особенно тебе. Рене… Я не спорю, она поступила невероятно, это заслуживает уважения. Но Рене не жила в Гнезде с восьми до девятнадцати лет, Рене не видела, как Жану причиняют боль на её глазах в этих же стенах, Рене не наказывал тренер Тэцуджи и Рене не ломали руку. — Но Рене… — Да, милый, — Кевин удивляется, как ей удается быть такой спокойной, — у Рене тоже есть свои травмы. Она сильная девушка. Но есть что-то, чего она тоже не сможет сделать. Зато это сможешь сделать ты. И никто не вправе её в этом винить. Как и тебя — в этой ситуации. Кевин медленно кивает; он не особенно верит в эти слова, но они слегка снимают ношу с его плеч. Приподнимают этот тяжелый груз всего на пару сантиметров, но он хотя бы может ровнее вдохнуть. Хотя бы Бетси не считает, что он глубоко виноват перед Жаном. Это уже больше, чем собственная, пожирающая заживо вина. — И Жан правда может быть резок с тобой поначалу, но это не значит, что между вами всё кончено, — осторожно продолжает Бетси, и Кевин снова застывает. Покрывается ледяной коркой. А вот ему кажется, что если он услышит отказ сегодня, то он сломается окончательно и уже ничего его не склеит. Это последняя капля. Последний шанс. — Он имеет полное право. Он злится, но ему столько лет запрещали проявлять злость открыто. Так что он не может злиться на тренера, Рико или кого-то ещё — и он будет выплескивать злость на всех остальных. Тебе может достаться больше остальных, — Би смотрит на него с мягким сочувствием, и Кевин отводит взгляд, чтобы не видеть этого. — Я боюсь… — он набирает полную грудь воздуха, но молчит ещё несколько секунд, потому что на языке грузом лежат невысказанные слова. Все те, что казались слишком постыдными эти полтора года — настолько, что даже Бетси не слышала этих мыслей. Не напрямую, разве что — в бесконечных намеках и между строк. Но сейчас его ничего больше не держит, он хочет, чтобы слова эти перестали на нём висеть непосильной ношей, и выбирает выпустить их наружу. — Я боюсь, что он никогда не сможет меня простить, что никогда уже не будет такого, как было раньше между нами, понимаете, о чем я? Мы были подростками, но мы были близки, и я помню, какие на вкус его губы, когда с ним целуешься, я помню, как он реагирует на прикосновения, да я, господи, я помню, как однажды ночью мы с ним оказались одни в комнате в отеле, и это было почти четыре года назад, а я не могу перестать думать об одном, — Кевин щелкает пальцами, понимая, что остановить себя ему не удастся. Бетси вопросительно приподнимает брови. — Мне было восемнадцать. Ему — шестнадцать. Я хотел… — он втягивает воздух сквозь зубы, — я хотел его.Хотел, чтобы он был как можно ближе, хотел чувствовать его всем телом, всем собой, потому что впервые со мной такое было, впервые было такое, что я настолько сильно потерял голову из-за человека, и всё в нем вызывало у меня тогда такую сильную реакцию, его голос, его запах, его волосы, форма для экси, то, как он двигается на корте, его французский… — Кевин запинается, голос срывается, но Бетси не перебивает его: позволяет сказать всё, что нужно. — И я так этого хотел, что не думал, хочет ли на самом деле этого он сам? Понимаете? Я не… Я, блять, как же ужасно это, должно быть, звучит для вас, после сессий с Эндрю и того, что вы о нем знаете, но я совсем не об этом. Жан… Тогда Жан был согласен. Но все эти три, четыре года мне не дает покоя мысль, что я тогда не заметил какой-то мелочи. И что на самом деле ему не понравилось. Потому что он этого не хотел, но я н… — он боится произнести это слово. Как будто бы не хочет соврать за другого человека — они ведь с Жаном никогда ни в чем не признавались друг другу словами. — Но я нравился ему. Или он… Он же не воспринимал меня так же, как Рико? Как остальных Воронов? Не могло быть такого, что он боялся мне отказать? — Кевин произносит это вслух, и ему становится страшно до дрожи и тошноты. — Я просто думаю, как много ещё таких деталей и мелочей, которые я не заметил даже, и сейчас, может, Жан ненавидит меня так же, как их, может, он… — Кевин, — Бетси принимает решение вмешаться, но делает это мягко. — Вдох. Считаем до четырех. Назови мне три красных предмета вокруг себя. Кевин пытается ощутить пол под ногами. Сжимает пальцами край кресла, на котором сидит, и только теперь замечает, как болят мышцы. — Подушка, — отвечает он бесцветным голосом, выравнивая дыхание, — папки на полочке. Статуэтка телефонной будки из Лондона. — Хорошо, — она кивает. — Дышишь? Кевин, двадцать восемь плюс одиннадцать? Этот вопрос вводит Кевина в ступор, но это отвлекающий маневр, и спустя еще несколько примеров, на которые он успешно дает ответы, он замечает, что переключился и дыхание почти выровнялось. — Ты не сможешь узнать всего этого, пока не спросишь, — заключает Бетси наконец, когда он успокаивается совсем. — Так что тебе в любом случае нужно его увидеть. Не обязательно говорить о чем-то сегодня. Сегодня вы можете просто попривыкать друг к другу. Пусть он снова вспомнит, как это — когда ты рядом. А у тебя будет время осознать, что важный для тебя человек наконец спасен. Правда? — Да, но… — горло снова сжимает судорога, и Кевин поражается, как до сих пор не разрыдался. Он снова вспоминает о том, что спасителем его стала именно Рене. На этот раз думать об этом немного легче, чем утром: утром эти мысли ощущались, как снежная лавина, что катится с горы на всей скорости, а Кевин смотрит на неё и понимает, что не успеет ни убежать, ни спрятаться. Сейчас… Сейчас это большая волна цунами — но он знает, что если снег засыплет его и похоронит заживо, то вода хотя бы позволит вынырнуть на поверхность и отдышаться. — На сегодня заканчиваем с «но», — Бетси улыбается ему, но улыбка выходит грустной. — Если все твои страхи подтвердятся, я жду тебя завтра в это же время. А сейчас… Приведи себя в порядок и иди к нему. Он тебя ждёт, — улыбка становится чуть теплее. — Плохо спал сегодня? — Если вообще спал, — бубнит Кевин, натягивая куртку и уже чувствуя зарождающуюся дрожь в коленях. — Спасибо, — говорит он вдруг, уже повернувшись к ней. Бетси Добсон лишь кивает. — Я надеюсь, он и правда меня ждёт. Он следует ее совету практически беспрекословно: возвращается в общежитие, чтобы принять душ, намыливает волосы и долго стоит под горячей водой, постукивая пальцем по плитке и пялясь в одну точку. Затем — неприлично долго выбирает, во что одеться, он правда не должен так задумываться над этим сейчас, в конце концов, ему стоит представить только, как сейчас может выглядеть Жан. И наконец… Он говорит Эндрю, что готов. И Эндрю берет ключи от машины, пропуская его вперед. С Эндрю они теперь постоянно держатся друг от друга на расстоянии хотя бы метра. Точнее — Кевин держится на расстоянии, но Эндрю, заметив это, тактично расстояние соблюдает и сам. После той ночи в Балтиморе случилось столько всего, что кажется, будто прошла вечность, но есть что-то, что напоминает Кевину о том, как на самом деле недавно это было. Это что-то — следы на его шее. Цепочка синяков уже бледнее, частично они сошли, но синяки в его памяти, синяки в подсознании, фиолетовые гематомы, от которых судорогой сводит мышцы и сушит горло — эти синяки яркие, как никогда. И он непроизвольно вздрагивает, отшатываясь, когда Эндрю оказывается слишком близко, а потом тихо извиняется, но Эндрю только отводит взгляд, и видно, как он сжимает челюсти, злясь то ли на себя, то ли — на Кевина, за то, что принял это так близко к сердцу. Но Кевин неизменно садится вперед в его машину, и сейчас потряхивает его отнюдь не от близости Эндрю: он едет к Жану. К Жану, которого не видел уже несколько месяцев, из которых половину времени они даже не переписывались, к Жану, по которому он скучает до тупой боли в сердце, к Жану, который… Который может не захотеть его видеть. Но Кевин приедет. Хотя бы на него взглянуть. В доме Эбигейл, как и всегда, уютно и тепло, но к привычному запаху сандала и стирального порошка примешивается запах спирта, бинтов и мазей от гематом, и какой-то незнакомый хаос встречает его с самого порога. Кевин никогда не видел, чтобы её дом выглядел вот так — впрочем, он никогда и не бывал здесь во время чрезвычайных ситуаций. А сейчас определённо одна из таких. Он оттягивает, как может: заходит в ванную вымыть руки, видит таз, наполненный горячей водой, и замирает, когда замечает постиранные вещи на батарее. Футболка. Чёрная футболка. Точно такая же лежит сейчас где-то в его шкафу в общежитии: он так и не постирал её нормально, лишь смыл кровь, но до истерики упирался, отказываясь от стирки, потому что хотел, чтобы на ней остался запах Жана. И он остался. Пахнет Жаном и железом, во рту сразу кислеет и начинает тошнить, поэтому Кевин её не достает. Кевин усмехается мыслям о том, что сегодняшний день определит, постирает он её наконец, или она навсегда останется лежать в глубине полки, — и он в конце концов, опомнившись, вытирает руки полотенцем. Дверь в комнату в конце коридора открывается, и Эбигейл выходит оттуда со свернутыми окровавленными бинтами в руках. Увидев Кевина, тут же устало улыбается ему, выкидывает мусор и возвращается. От неё пахнет так же — сандалом, домом, антисептиками. — Я как раз сделала ему перевязку и дала обезболивающее, так что, может, он будет немного добрее, — говорит она, улыбаясь так, словно извиняется. Кевину не нравится ни эта улыбка, ни формулировка фразы, но он машинально кивает и направляется к двери. Дверь эта расплывается перед его глазами. Ему кажется, что он упадет в обморок прямо сейчас, так что на пороге он останавливается и ладонью упирается в дверной косяк. Сквозь тонкую-тонкую щель не видно ничего: только свет. Кевин набирает полную грудь воздуха и наконец коротко стучится, прежде чем толкнуть дверь. За прошедшую ночь и утро он пытался — по рассказам Рене и Эбби, по собственным воспоминаниям и догадкам, — по кусочкам собрать пазл внешнего облика Жана. Сейчас, после этого жестокого обращения Рико, после той страшной ночи, от которой Рене будет оправляться ещё очень, очень долго. Он представлял, сколько на нём будет синяков, надеялся, что к его приходу Эбби хоть немного его подлатает, — но он не ожидал того, что видит сейчас перед собой. Кевин даже застывает, сделав два шага от порога, потому что его сердце сжимается всеми камерами по очереди, сжимается болезненно, кровоточит так, что Кевин почти чувствует на губах металлический привкус. Вина хлынет так же внезапно, как и страх: если бы он вытащил его оттуда раньше. Если бы не ждал до последнего, полагаясь на случай. Если бы… — Кевин, — сипло произносит Жан вместо приветствия, и Кевин ломается окончательно. Судорожный вздох срывается с его губ, и он в коматозном состоянии делает оставшиеся шаги до стула рядом с его кроватью, практически падая на этот стул и жадным взглядом выхватывая каждый не травмированный кусочек лица Жана. — Господи, — непроизвольно выдыхает он, и Жан морщится. Очевидно, даже это движение причиняет ему невыносимую боль, потому что тут же он втягивает воздух сквозь зубы. В нескольких местах на голове у него явно недостает волос, темный синяк расплывается возле глаза, расползается пятном на скулу и висок, и чудо, что от этого удара он остался жив. Губы разбиты, хотя кровь уже подсохла, но, должно быть, ему очень больно даже открывать рот. Нос заклеен бинтами — кажется, сломан. Синяки украшают его линию челюсти, шею, скрываются под воротником свободной футболки. Футболка явно не его — возможно, что даже Ваймака, хотя черт знает, откуда Эбби брала одежду для Жана, — а по пояс он накрыт одеялом. Перебинтованные кисти лежат поверх него, и Кевин не может отвести взгляд от его худых бледных рук, усыпанных шрамами разных размеров и разной давности. Ему больно даже смотреть на это, больно так, что тяжело дышать, и он представить не может, каково должно быть Жану. — Сломаны несколько ребер, сотрясение, возможно, ослепну на один глаз, — и по мелочи, — говорит вдруг Жан. Всё так же сипло. Так спокойно, словно не было всех этих месяцев молчания, словно всё в полном порядке. — По мелочи, — тупо повторяет Кевин, но его терпение заканчивается в эту же секунду. — Жан, как ты вообще можешь такое говорить? Ты хоть понимаешь, что ты мог умереть? Ты как никто другой должен, блять, понимать, что это важнее, чем… — Кевин, — устало перебивает его Жан, и тот испуганно замолкает, — пожалуйста, помолчи. Кевин послушно затыкается. Кусает губу изнутри, чтобы случайно не произнести хоть слово. И всё же — произносит. Пару мгновений спустя, вдоволь насмотревшись на красивый профиль Жана, на горбинку на его носу и на припухшие от травм губы, к которым все равно хочется прикоснуться своими, чтобы поцелуем снять боль. Кевин и не осознавал, как сильно скучал, до этого момента. — Жан, извини меня, — слетает с его губ, и Жан поворачивает к нему голову так быстро, как может в его состоянии. — Извини, я не должен был так, у меня было столько возможностей, а я не смог, я столько тебе наговорил, а спасла тебя все равно она, она, хотя я… — Что ты несешь? — устало перебивает Жан, и его акцент звучит особенно ярко в этой фразе, пропитанной тревогой. — Я извиняюсь перед тобой, — тупо отвечает Кевин. Жан медленно кивает. — Я слышу. Но за что? — За то, что все эти полтора года без меня ты был там, — Кевин переходит на французский, сбиваясь, — а я ничего не сделал, чтобы ты оттуда… — Меня не нужно спасать, — выдавливает Жан сквозь сжатые зубы, — и Рене не должна была этого делать, она просто идиотка, что так рисковала всем ради непонятно чего, и ты сделал лучше, что сидел ровно на своей прекрасной заднице, ты бы все равно ничем не помог, да и зачем? — Затем, чтобы… — Моё место в Эверморе, — механически, как робот, произносит Жан. Его взгляд устремлен в стену напротив, в глазах горит огонь. — Я не должен был уходить. Он меня убьет, если я не вернусь, а если вернусь — всё равно убьет… — Ты не вернешься. И он не имеет права, — голос Кевина начинает дрожать, но он пальцами перебирает простыню на кровати Жана, не замечая этого. Судорожно подбирая слова. — Я все равно должен был… Я… — Кевин, хватит, — в его голосе звучит раздражение, так что Кевин снова послушно замолкает. — Я не говорил, что в чем-то виню тебя, за что ты извиняешься? — Ты молчал несколько месяцев, что ещё мне делать и как ещё это понимать, — он все же не справляется со своим срывающимся голосом. Жан вдруг осторожно перехватывает его ладони, зажимая их между своими пальцами. Чтобы не двигал лишний раз. Пальцы Жана — теплые, даже бинты отдают жаром, и Кевина просто парализует от этого простого прикосновения. Он ловит взгляд Жана — и видит одновременно самого родного человека в своей жизни и кого-то совершенно чужого. Он не знает, кто сделал с ним такое, но надеется, что этим человеком является не он сам. Надеется. Отрицает до последнего. — Кевин, — Жан вдруг вздыхает, почти с болью, — случилось много… плохого. Я не хотел писать. И выливать на тебя это всё. — Я тебя чем-то обидел, — говорит Кевин тихо, с уверенностью, которая заставляет Жана замереть и сжать его пальцы чуть сильнее. Из-за этого по его лицу тут же проходит едва заметная судорога боли. — Обидел. Но и спас, — отвечает он наконец с мертвенным спокойствием в голосе. — Я ненавидел тебя за то, что ты заставил меня дать тебе то обещание. Ничего с собой не делать. Да и до сих пор, пожалуй… — Жан снова втягивает воздух сквозь зубы, прикрывает глаза. Кевину так больно это слышать, словно у него внутри все артерии пережимают щипцами по очереди, каждый раз понемногу пережимая кровоток. — Что я могу сделать? — спрашивает Кевин неуверенно и тихо, голос дрожит, и глаза у него наверняка такие, что Жан и сам смотрит в ответ практически с болью, скользит пальцами вверх по его запястью, и Кевин снова не выдерживает. Все те слёзы, которые он сумел сдержать в себе сегодня утром в кабинете Бетси, выходят наружу сейчас в судорожном всхлипе. И Кевин непроизвольно роняет голову на кровать Жана, прижимаясь лбом к его бедру под одеялом. Тот неумело и чуть неловко пытается поменять положение его головы, чтобы Кевину было удобнее, но сдается и, помедлив пару секунд, опускает ладонь ему в волосы. Кевин практически скулит от этого жеста, зарывается лицом в простыни, и ему стыдно от такого проявления эмоций перед Жаном, Жаном, для которого он всегда должен был оставаться крепкой стеной, которого должен был защищать, для которого должен был обеспечивать безопасность… Впрочем, он знает, что правда горька: этой безопасности Жан лишился с уходом Кевина. И все же Жан не отталкивает его, слушает его беззвучные всхлипы, нежно и медленно поглаживает перебинтованными пальцами по волосам, машинально тянется стереть дорожку слёз с его щеки, когда Кевин поворачивает к нему голову. Ему трудно дышать, но он видит перед собой Жана, он осознает, что тот и правда рядом с ним, теперь — рядом, и, хотя впереди ещё слишком много тревожащей неопределенности, самая главная проблема решена. Жан в относительной безопасности, и Кевин снова чувствует ком в горле от одной лишь этой мысли. Он с трудом садится обратно, потирая глаза ладонями, стирает остатки слез, мысленно стыдя себя. — Извини, — бормочет, проводя ладонью сквозь волосы и будто бы до сих пор ощущая на них прикосновения Жана. — Прекрати за всё извиняться, — отрезает Жан. — Кевин, мне нужно вернуться. Я не… Я не могу остаться здесь, мне нельзя остаться, это безумие… — Только через мой труп, — сухо отвечает Кевин. — Я не вернулся, и ты не вернешься. Всё просто. — Ты забываешься, — горько выплевывает Жан. — Ты и я — не одно и то же. Я для них — деньги, Кевин, и они не могу просто взять и… отпустить меня. — Ты человек, — мягко напоминает Кевин, и у Жана в глазах в ответ на это утверждение загорается темнеющая пустота. — И ещё неизвестен тот ущерб, который тебе нанесли. — Я не хочу об этом думать, — отрезает Жан, и Кевин смиренно кивает. Ему кажется, что в эту секунду он готов сделать что угодно, лишь бы Жан остался доволен и позволил ему быть рядом. Молчание затягивается на несколько минут, и Кевин не может усидеть на месте, вновь начиная перебирать что-то пальцами — на этот раз край своей футболки. На лице у Жана отражено что-то сложное, он почти неподвижен — наверное, каждое движение дается ему с трудом и болью. Эбби мельком успела упомянуть, что он уже пытался сбежать утром, — но он настолько травмирован, что не смог сделать и двух шагов, прежде чем рухнул прямо возле своей кровати, и подняться смог лишь благодаря Ваймаку. Думать об этом Кевину так же больно, как и обо всем остальном, но так он может хотя бы не фокусировать внимание на его лице. — Ты хочешь, чтобы я ушел? — спрашивает он в конце концов тихим голосом. Жан часто моргает, не глядя на него. — Нет… Нет. Посиди со мной ещё, — отвечает так же тихо. — Расскажи что-нибудь… обычное. Во сколько у вас тренировка? — Через два часа, — Кевин вздыхает. Ему не нравится, как Жан бежит от по-настоящему серьезных вещей и делает вид, что он в полном порядке. Что ничего не случилось. — Ты можешь мне ответить? Только честно, — говорит он вдруг, и Жан наконец обращает на него свой взгляд светлых серых глаз, от которого Кевина бросает в дрожь. Жан кивает. — Дело даже не в том, хочешь ли ты, чтобы я остался сейчас. А в том, хочешь ли ты… вообще иметь со мной дело. Хочешь? — Кевин, я устал, — просто отвечает Жан, склоняя голову чуть набок. — И я не отвечу на этот вопрос сейчас, хотя хотел бы сказать «да» без всяких сомнений. Но без сомнений не получится. Мы поговорим об этом, просто не сегодня. Кевин думает, что он к этому готов, готов услышать такой ответ и увидеть этот стеклянный взгляд, — но, нет, внутри него что-то рушится, и он вздрагивает. Едва заметно. Он не готов его потерять — вот, что он точно знает. — Хорошо. Конечно, — отвечает он бесцветным голосом, но это перестает иметь значение в ту же секунду, потому что Кевин замечает, как Жан его… разглядывает. — Что с твоей шеей? О. Кевин и забыл. Он машинально подносит ладонь к горлу, обхватывая шею пальцами, и тут же содрогается от воспоминаний. Это дилемма: рассказывать ли Жану? Соврать? Но что он может выдумать здесь и сейчас, когда в голове пустота и туман? — Это Эндрю, — хрипит он наконец. У Жана брови ползут на лоб — настолько, насколько способны сейчас, с его количеством синяков. — Когда Нила похитили. Эндрю выяснил, что я всё это время знал, кто Нил такой. И не рассказал ему. — Он псих, — выплевывает Жан едва не с ненавистью, — я тоже об этом знал, и что, меня теперь тоже надо задушить? — Не пытайся понять, — Кевин устало качает головой. Жан медленно приподнимает руку, тянется к Кевину пальцами. — Можно? Обомлев, тот склоняется ближе, чтобы Жан мог коснуться его шеи. Нежные прикосновения подушечек пальцев мигом снимают все остатки боли в напряженных мышцах. — Почему он остановился? Это самый неожиданный вопрос из всех, которые можно было услышать. Кевин такого не ожидал. Он лишь открывает рот, вновь думая, как ответить. Этот вопрос — лишь эвфемизм, иной способ спросить: почему он не задушил тебя до смерти, почему ты сидишь передо мной, почему он решил, что твоя жизнь всё ещё имеет значение? И как Кевин может на это ответить, если… — Он не остановился, да? — мрачно усмехается Жан. — Его оттащили, — подтверждает Кевин. Наконец смотрит на Жана, почему-то чувствуя вину. — Я больше не подпущу к тебе этого чокнутого, пока он не вылечит голову, — бормочет Жан со злобой и тоской в голосе, и это должно быть грустно, но у Кевина губы расплываются в непроизвольной улыбке. — Что смешного? — ворчит он, но в голосе нет того же темного недовольства. Кевин улыбается шире, чувствуя, что грудь вот-вот разорвется от распирающего её чувства облегчения. Ещё нечему радоваться, Жан может в любой момент сказать, что их пути расходятся отныне и навсегда, — но в данный момент, ровно в эту минуту, сидя в этой комнате в доме Эбигейл, Кевин чувствует облегчение от того, что Жан сидит рядом с ним, и у него есть силы шутить. — Ничего. Знаешь, я так по тебе скучал, — Кевин позволяет себе мгновение непрошеной сентиментальности. Жан часто моргает, смотрит на него, а потом кивает. — Я тоже, Кевин, — шепчет он наконец, — я тоже.