Месть бывает... горячей

— Обязательно каждый раз привязывать мне руки? — Обязательно. Хорас уже закончил с верёвками, за это время, а прошло уже три месяца, он так наловчился это делать, что мог бы с закрытыми глазами, пьяный или сонный легко повторить манёвр. Их жизнь с баронессой напоминала какой-то сценарий, написанный бредовым, употребляющим всё что нельзя сценаристом. Они были странной квазипародией на те отношения, какие складывались у Хораса с Эстеллой. Но это были отношения во имя неё и для неё. Хорас знал, что у Эстеллы всё было хорошо. Баронесса любила громко критиковать или одобрять её действия, её дизайн, её выбор развития для модного дома. Теперь Эстелла называлась баронессой, а баронесса обрела имя. Своё собственное она терпеть не могла, поэтому сказала Хорасу, которого задолбало звать её по фамилии и титулу, называть её Ванессой. Снова наступала ночь, и снова руки привязывались к железной спинке. Безразличный взгляд в пустоту. — Слушай, ну не хочешь, не надо. Хватит ломать из себя великую актрису. В конце концов это не я выучил твоё имя только потому, что зову тебя каждую ночь, потому что у кого-то бешенство между ног. Баронесса молчала. — Отвяжи хотя бы одну руку. — О, нет, знаем мы эти ваши фокусы, — Хорас указал на косой шрам на плече. Однажды он таки поддался уговорам и тут же схлопотал ножницами. — Тогда поцелуй меня. — Ну что мы с тобой как маленькие, снова здорова. Ты же кусаешься, не хуже Тоси. — Ты неудачник, Хорас, и вечно им будешь. — Просто у кого-то опять паршивое настроение. Но знаешь, мне даже нравится быть твоим тюремщиком. Ты настолько опасная, что это даже весело. — Обхохотаться. — Люблю твой сарказм, он почти такой же, как… — Не произноси это имя. — Слушай, но че ты так на неё взъелась. Я вообще тебя понять не могу, мать века. Приказать избавиться от собственного ребёнка. — Как много ты видел в этой жизни, — с иронией сказала она. — Так много, что можешь давать советы. Сирота с помойки. — Да, сирота и видел много. Но я готов простить свою мать за то, что оказался на улице. Я не знаю кто она и кем была, но точно знаю у неё были причины так поступить. Неужели у тебя не было причин? — Кончим этот разговор. Ты, кажется, хотел трахнуть меня? Давай, вперёд. Жду, намокла, соски торчком. — Нет. Хорас выразительно посмотрел на баронессу и встал с кровати. Он до сих пор не мог понять, что творилось у этой женщины в голове и между ног. Ведь по сути это не он её трахал против её воли. Её каждый раз крутило жгутом и выворачивало наизнанку, и будь в нём хоть толика жестокости, он бы просто остался в стороне, чтобы смотреть на то, как баронесса будет терять лицо. Но он её жалел. Да, она была феерически красива, даже сейчас без блеска и лоска богатой жизни. Но, как и красива, она была феерически зла и жестока, хотя нередко это проявлялось отличным чувством пусть и колючего, чёрного, саркастически жестокого, но юмора. И чем больше они общались, тем больше она напоминала ему Эстеллу, только крайне матёрую её версию. Эстелла. Как она там? Как бы ему хотелось отправить ей весточку, сказать что с ним всё хорошо. Но он не мог и не потому, что не знал адреса или боялся быть раскрытым. Он не умел писать. Ведь после памятного вечера, он и бросил только мельком обалдевшему Джасперу о том, что проблему баронессы берёт на себя. А Джаспер ведь тогда не поверил. Тогда никто не поверил бы, да он и сам, пожалуй, не поверил, даже если бы какой-нибудь пройдоха ясновидящий на картах предсказал его судьбу. Баронесса лежала перед ним. До сих пор гордо хранящая свои мрачные тайны. В тугой жгут живот, сдавленный крик боли в подушку, поджатые ноги. — Хорас. — Да здесь я. Целовать её тело, снимать напряжение, вызывать грудной всхлип расслабления, целовать живот и зарываться носом в жёсткие волосы, ощущать влажность лица не то от пота, не то от слюны, не то от секреции. Держать дрожащие ноги и снова ждать своего имени. Ему хотелось развязать ей обе руки, хотелось поцеловать в губы, как нормальную женщину, но если бы она была нормальной.

***

Время шло, стирая границы и условности. Настроение баронессы с убийственного сменилось на депрессивное, но терпеть всё чаще в её взгляде можно было увидеть деловитую скуку. Она на всё смотрела очень внимательно, изучая и анализируя. Хорас это замечал, потому что так делала и Эстелла. Сначала просто долго смотрела, а потом в один день всё могла поменять, как, например, интерьер в их старом доме. Их старый дом… Как Хорас скучал по нему, как скучал по Глазику… Нет, всё хватит слёз и сентиментальности. Он расстался с этим всем добровольно, во имя счастья для них — для семьи, такой странной, такой необычной, но семьи. И, выходит, защищал он свою же семью от кровного родственника. Это звучало офигеть как странно. Ещё более странным было понимать, что он каждую ночь занимался сексом с матерью Эстеллы. Но что было, то было, из песни слов не выкинешь. Баронесса без сомнения, даже находясь в дыре, облаченная в лохмотья, была шикарной женщиной. Не сказать, чтобы Хорас ей бредил, он больше любил футбол, но когда стройные ноги обвивали его, когда сильные, несмотря на возраст, мышцы, сдавливали его изнутри, он был счастлив, как бывают счастливы мужья любящих жён. День ото дня Хорас пытался разглядеть в Хеллман что-то человеческое. Иногда баронесса пыталась разыграть перед ним откровенность или слабость, чувственность или гнев, но он чётко видел, где было вранье, а где неподдельная искренность. Когда через полгода баронесса попросила её развязать, она сделала это не с помощью слов. Хорас всё понял по взгляду. Он сидел на краю постели и смотрел печально и выразительно. Некрасивый толстый неудачник двадцати четырёх лет (наверное, Хорас не знал точной даты своего рождения) смотрел на шикарную женщину пятидесяти с лишним лет, на женщину за чьими плечами стояла модная империя и какая-то страшная тайна. Он не стал привязывать рук, наклонился и поцеловал Хеллман в приоткрытые манящие губы. В ответ она лишь обвила его шею, плотно прижимая к себе, впервые, чтобы не укусить или удавить, а чтобы наслаждаться и дарить наслаждение. В эту ночь их секс был необычайно чувственным. Словно две потерянные во времени песчинки, они носились ветрами жизни, одни, каждый в своём потоке, а сегодня их объединила в одно прекрасная сила любви и доверия.