My Weakness

      Боль разрушала. Она была всюду — в туго связанных запястьях и щиколотках, в растянутых связках, сломанных и кое-как сросшихся костях, во внутренностях, давно превратившихся в месиво… Она дышала болью, давилась ею, почти перестав различать оттенки и понимать — ослабла та или стала сильнее.       Единственное, что оставалось у нее кроме боли — страх. Но его она не должна была показывать. Она уже не помнила почему. Просто знала — нельзя. Это был тот островок ясности, который помогал сохранить самое себя и не сорваться в бездну безумия и безразличия. И поэтому она продолжала делать вид, что раскаленные щипцы, обоюдоострые клинки и железные цепи — просто забавные игрушки. Ее палач выходил из себя, его пытки становились изощреннее, но хуже всего было то, что она понятия не имела — надолго ли ее хватит.       Порой она вспоминала, ради кого все это, и тогда держаться становилось чуть легче. Но чаще его образ терялся за мутной пеленой, застилавшей глаза, и тогда она кричала, кричала так, что шумело в ушах, и находила короткое облегчение в этом яростном, надрывном вое.       Было и еще кое-что. Краткое, но такое желанное забвение, когда ей удавалось провалиться в пустоту, где ее одолевали яркие, болезненно-красочные воспоминания из жизни, которая стала казаться чужой…       — Вы опять ходили на улицу одна, Софи?       Исхудавшей рукой мать поправляет соскользнувшую с плеча побитую молью шаль. В ее голосе — недовольство, в глазах — упрек, губы неодобрительно поджаты. Горделивая осанка, словно она по-прежнему блистает при дворе и одета в шелка, а не в безнадежно износившиеся лохмотья.       — Ох, маман, — Софи с досадой отворачивается. — Я всего лишь ходила к мяснику — спросить, не одолжит ли он нам…       Ей не хочется расстраивать эту и без того изможденную женщину, но поведение и поступки мадам Бертье давно граничат с безумием.       — Родовитая аристократка не может болтаться по улице, словно уличная девка! — перебивает мать. — Сколько раз…       — Перестаньте, — властные нотки в тихом голосе дочери заставляют ее удивленно замолчать — девчонка всегда была себе на уме, это правда, но никогда прежде не проявляла неуважения. — Неужели вы не видите, что мы точно такие же нищие, как и большинство людей в этой стране. Если не хуже. Мы же умираем с голоду!       Никогда она не позволяла себе говорить с матерью в таком тоне, и странная свобода горчит и пьянит одновременно — ровно до того момента, как рука матери взлетает для пощечины. Сердце сжимается от страха, но она успевает перехватить сухую, узкую кисть.       — Ты не смеешь, — цедит сквозь зубы мадам Бертье.       Она сбита с толку таким поведением, но не собирается подавать виду, все еще лелея надежду составить хорошую партию для своей единственной дочери, которая, несмотря на все лишения и грубый, неподобающей особе ее положения труд, не утратила красоты и свежести. Более того — все уже решено. Но, похоже, она сильно заблуждалась, когда принимала ее меланхоличную погруженность в себя за кротость, и теперь стоило приструнить бесстыдницу, пока не стало слишком поздно.       — Смею, — с вызовом говорит Софи, не только не собираясь сдаваться, но и чувствуя, как собственная правота придает ей сил. — С тех пор как Луи и отец погибли на войне, а ваш брат спустил остатки нашего состояния на междоусобицы, этот замок превратился в развалины. Мы питаемся объедками, а то столовое серебро, что вы храните до лучших времен, могло бы на месяцы обеспечить ваших детей едой и теплом. Если вам не жалко себя и нас, пожалейте хотя бы Анри — он же совсем еще малыш!       Упоминание младшего брата остужает пыл Софи. В глазах вскипают злые слезы, и она быстро отворачивается. Как давно его некогда пухлые щечки не знают румянца, а сам он становится все тоньше и как будто прозрачнее. Иногда Софи подолгу сидит возле него на кровати, прислушиваясь к легкому, едва уловимому дыханию.       Мать что-то возражает, кричит, хотя и не пытается больше ударить, но Софи уже не слушает. Она окидывает долгим взглядом гостиную — запустелую и кое-как прибранную ее собственными руками. Слишком долго эти залы не согревало тепло растопленного камина, не оглашал их сводов звонкий, беззаботный смех…       И тогда решение приходит само собой. С нее довольно такой жизни — довольно унижений перед лавочниками, голодных глаз мальчишек, пустоты в собственном желудке и вечного холода. Она не позволит чужой гордости и глупости загубить их с братьями. Теперь она за старшую. Кто знает, сколько времени должно пройти, чтобы мать избавилась от иллюзий о «временных неурядицах», и скольких они должны для этого потерять.       Резко повернувшись на пятках, Софи направляется туда, откуда пришла — на улицу.       — Если ты сейчас уйдешь, ты мне больше не дочь! — вопит мадам Бертье.       Софи усмехается, не оборачиваясь и не сбавляя шага. К сценам матери они с братьями давно привыкли — по всей видимости, так она оживляла однообразную серость своих дней, столь отличных от беззаботной дней юности в окружении поклонников, жаждущих внимания родовитой наследницы.       Но в этот раз все иначе. Не для матери, для самой Софи. Если от этого зависит благополучие ее семьи, жизнь тех, кто дорог ей больше всего на свете, — значит, она перестанет быть графиней Софией Бертье де Сешель и станет уличной девкой.       Оказавшись за воротами замка, Софи уже не чувствует прежней уверенности, и на нее накатывают первые, пока еще робкие волны страха. Одно дело — втайне от матери сходить в город в лавку мясника или молочника, и при помощи непозволительного, с точки зрения той же матери, кокетства получить в долг лишний кусок мяса или кувшин молока, и совсем другое — оставить дом и отправить в город, не имея ни малейшего представления, что делать дальше.       Хотя… кого она обманывает? Зачем еще она может отправиться в город? Да, она могла бы драить полы и разносить пиво в ближайшей таверне, стойко перенося приставания завсегдатаев, — в замке почти не осталось слуг, только самые преданные не покинули разорившихся хозяев, поэтому она не боялась даже самой тяжелой работы, а отбиваться от простолюдинов научилась не хуже обычной крестьянки. Но маслянистые взгляды, которыми встречали ее мужчины, куда бы она ни шла, не оставляли места сомнениям. Даже если она попробует найти работу, вряд ли тот, кто даст ее, этим ограничится.       Ну, так что? Мясник или молочник? Или может, месье Беше, что торгует тканями на углу Десятой улицы и, кажется, недавно разменял шестой десяток?       Софи передергивает от отвращения, по губам скользит горькая улыбка. Луи не допустил бы этого. Он так любил своего златовласого ангелочка, всячески поощряя в ней врожденную сметливость и озорство вопреки сетованиям матери или даже наперекор им. Софи одергивает себя. Брат погиб, а те времена, когда с легкостью исполнялся малейший ее каприз, давно прошли. Да и не в капризах теперь дело…       Значит, пришло время действовать. Среди зажиточных и даже именитых горожан наверняка найдутся те, кто не откажутся щегольнуть перед друзьями родовитой любовницей, пусть и без гроша за душой.       Снова становится тошно, но Софи не дает себе времени передумать, быстро шагая по разбитой тележными колесами дороге. У нее есть кое-какие знакомые в городе — они помогут ей на первых порах. А потом она придумает, как передать деньги и еду братьям — это все, что сейчас имеет значение. Если ей каким-то чудом удастся избежать уготованной участи — прекрасно, если нет — значит, такова судьба, и она примет ее. Не просто примет, а постарается не потерять себя окончательно, сжиться с этим. И пусть она не слишком хорошо представляет, что именно ее ждет, внутренний голос неумолим — рассчитывать на счастливый исход не приходится. Что ж, одна жизнь и судьба взамен пяти — не такой уж плохой обмен.              Стремительно приближающийся топот копыт заставляет Софи резко обернуться. В их лихие времена на проселочной дороге можно повстречать кого угодно — от очередного самопровозглашенного короля до английского наемника. Она уже готова скрыться в ближайшей роще, как клубах пыли удается разглядеть смутно знакомый силуэт, а через секунду она узнает всадника.       Кровь приливает к щекам. Меньше всего ей сейчас хочется встречаться с людьми из своей прошлой, сытой и богатой, жизни.       — Мадемуазель Софи, — спешившись в паре шагов от нее, мужчина склоняет голову в почтительном приветствии. — Рад видеть вас в добром здравии, — говорит он, окидывая ее неприлично пристальным взглядом с головы до ног.       Софи краснеет еще сильнее, прекрасно понимая, какое зрелище собой представляет — наспех приглаженные волосы, лихорадочный румянец на впалых щеках, заношенное платье и стоптанные башмаки.       — Маркиз, — она даже не пытается изобразить подобие реверанса, спеша отвязаться от неожиданного собеседника. — Маман будет очень рада вас видеть и узнать новости, — говорит она, мысленно прибавляя: — «А заодно и попытаться взять у вас взаймы столько, сколько ей позволит ее дворянская гордость».       — Вы, кажется, куда-то собираетесь? — словно не замечая ее волнения, спрашивает он, продолжая изучать ее своими холодными голубыми глазами.       Софи ежится под чересчур внимательным взглядом. Этот человек всегда пугал ее. О чем она не преминула сообщить брату, зачем-то подружившемуся со странным, но, по слухам, баснословно богатым маркизом незадолго до того, как отправиться на эту глупую войну. Но Луи лишь отмахнулся от нее, сказав, что Александр очень интересный человек и отличный собеседник, хоть и, кажется, немного сдержанным. Немного? По мнению Софи, этот человек весь состоял из ледяного спокойствия и бесстрастных взглядов, которые иногда, должно быть, по рассеянности, останавливал на ее лице.       — Да, мне нужно в город, — как можно любезнее говорит Софи. — Но я скоро вернусь и составлю вам компанию.       — Вы собираетесь в город одна? В такое время? — не унимается ее собеседник.       Прищурившись, он окидывает задумчивым взглядом кромку алеющего над лесом неба. Софи вновь чувствует, что начинает закипать. Похоже, она слишком долго держала свои чувства в узде. В конце концов, какое ему дело?       — Да, у меня там дела. А теперь, извините, меня ждут, — грубовато говорит она и, круто развернувшись, продолжает прерванный путь.              Тишина за спиной настораживает, но Софи не позволяет себе обернуться — слегка вздрогнув от лошадиного ржания, она продолжает упрямо шагать вперед.       Топот копыт настигает ее в считанные мгновения, а момент, когда сильная рука обвивает ее за талию и усаживает на лошадь, она даже не успевает осознать.       — Да как вы смеете! Отпустите меня!.. — она пытается вырваться, отталкиваясь ладонями от груди, которая кажется выточенной из цельного камня.       — Смею, дорогая моя, — заявляет Александр, и от его жуткой ухмылки ее обдает холодом. — Ведь если продавать себя — то как можно выгоднее, не правда ли?       — Да что вы… — она задыхается от возмущения. — Отпустите! — сбросив оцепенение, Софи еще яростнее бьется в его руках, и понимание справедливости его обвинений ничем не облегчает, а только распаляет ее гнев.       Круто развернув лошадь и пришпорив ее, Александр несется во весь опор — прочь от города, от замка, от родных ее сердцу мест. Осознание того, что ее похищают, да еще без всяких гарантий, заставляет Софи удвоить усилия. С языка даже срывается парочка крепких словечек, подслушанных ею в городе.       Александр снова улыбается своей жуткой улыбкой, от которой внутри все переворачивается и сжимается. Перехватив поводья одной рукой, другой он ловит ее лицо за подбородок и заставляет посмотреть ему прямо в глаза.       — Когда-то мне приглянулась ваша молчаливая серьезность, — говорит он. — Посмотрим, может и проснувшийся в вас бунтарский дух придется мне по душе. — Софи замирает, словно завороженная этим взглядом. Однако смысл слов ускользает от нее. — Во всяком случае, я рад, что успел, и вы не достались какому-нибудь обрюзгшему трактирщику. И не спрашивайте, откуда я узнал о ваших намерениях, если не хотите услышать ответ. — Софи последний раз дергается и затихает, увидев что-то такое в его глазах, что пугает ее до полусмерти. — А теперь успокойтесь, моя дорогая, и поспите, путь нам предстоит неблизкий…       Какое-то время она еще пытается бороться, но ее веки тяжелеют, а мысли становятся путаными и вязкими. Она сама не замечает, как опускает белокурую головку на плечо своему похитителю и проваливается в крепкий, без сновидений сон.       Хлесткий удар обжег щеку, безжалостно вырывая ее из сонма мучительно-живых образов. С трудом приподняв голову, Софи попыталась разглядеть хоть что-то в слепящем глаза свете. Кто-то нарочно распахнул шторы, и теперь солнце свободно просачивалось сквозь тонкий, с изящной вышивкой тюль, причиняя новые страдания. Но одного взгляда достаточно, чтобы узнать мучительницу.       — Очень скоро ты сдохнешь, — собрав остатки сил и с трудом проговаривая каждый звук, прошептала Софи. — Долго и мучительно.       Дьяволица захохотала. Но даже затуманенным болью и бредом сознанием Софи уловила в ее смехе истерические нотки. Она боялась. И правильно делала.       — А ты крепкий орешек, — усмехнулась она. Ее пальцы впились Софи в скулы, а острые ногти — в кожу. Но именно прикосновение длинных, завитых крупными локонами волос к лицу вызвало у Софи неодолимую волну отвращения. — Но с чего ты взяла, что будешь нужна ему после всего?.. Говорят, Древние нынче не слишком-то постоянны, — с видимым удовольствием проговорила она. — А тебе пришлось бы слишком долго восстанавливаться после всего, что сделает с тобой Шон — ты же знаешь, он настоящий мастер своего дела. И потом, не думаю, что ты вообще когда-то покинешь эту комнату.       Она убрала руку, и удаляющийся цокот шпилек по паркету металлических звоном гремел в ушах. Окончание аудиенции значило только одно — пытки продолжатся. Хотя, возможно, перед этим ей еще дадут пару глотков крови — чтобы случайно не замучить до смерти.       И все же она нашла в себе силы, чтобы выдавить тихое:       — Тебе не понять