В футляре скрипки

Себ идёт через поле. Ноги путаются в траве, он спотыкается о бугристую почву, сухие стебли скрипят, когда заплетаются в шнурках и рвутся. В этом поле не выгуливают собак, не прячутся подростки и любители выпить на природе, не рыщут ведьмы в поисках кореньев. Никому нет дела до этого поля, и в нём тихо. Тишина и изматывающая прогулка — то, что надо, чтобы утихомирить кричащие в груди эмоции. Думал ли Себ, что нападать на того, кто старше и сильнее тебя — опасная затея? Конечно, думал… когда шёл к Эйдену, но когда он коснулся его, было слишком поздно думать. Да, он мог бы слиться с заборами и уйти незамеченным, но отступить в самом конце — это не для Сэллоу. Себ видит, что кто-то идёт по дороге вдоль поля, и это возмущает: кто, пусть и невольно, рушит его покой?! Но, приглядевшись, он видит, что это Натсай, и бежит к ней. Натсай, услышав топот и шуршание травы, настораживается и группируется, но, увидев друга, расслабляется. Они идут вместе в тишине. Натсай часто дышит и вытирает со лба пот, Себ отходит от неё и закуривает. Натсай неодобрительно смотрит на него. — Ветер в твою сторону, — объясняет Себ. Курить рядом с тем, кто возвращается с пробежки, невежливо, особенно если ветер будет относить дым, но во рту пульсирует от жажды никотина, и Себ не сопротивляется желанию. — Ты куришь. — Ну… да. — Ты перестал, когда начал встречаться с Оминисом. Что произошло? Себ смотрит на зажженную сигарету. Неужели и вправду перестал?.. Даже не заметил. — Долгая история. — Но и нам долго идти. В этот момент вибрирует телефон. Звонит Оминис, но Себ не взрывается восторгом. — Да?.. — Это ты напал на Эйдена? В смартфоне Себа громкий динамик, и Натсай слышит разговор. Она укоризненно смотрит на друга. — Да. Оминис вздыхает. — Зачем? — Чтобы проучить. — Себастьян. В динамике слышно, как Омни дергает пальцами струны скрипки. — Знаешь, — продолжает он, — твоя запоздалая месть не изменит прошлого. Отношения между мной и братьями испорчены, и никакие удары нас не подружат. Поджоги тоже. Себ краснеет. Что же, он сам отдал свое сердце Оминису, и с ним — власть над собой. — Прости. Больше не повторится. — Я верю твоему слову, — Оминис смягчается. Себ глубоко затягивается и выдыхает дым. — Ты там как? — Неплохо. Отсидел сорок минут на семейном ужине, притворился, что началась мигрень и сбежал в репетиционную. — Могу прийти к тебе завтра. С чипсиками. — Я был бы рад, но опасно. Эйден же здесь. — А ты оставь открытым окно в свою комнату. — Ты же не… боже. Омни какое-то время молчит. Конечно, Себ перелезет через забор и заберется на второй этаж через окно, потому что ему захотелось встретиться. Давным-давно весь (!) оркестр предупреждали: не ведитесь с Сэллоу. Но не отступать же теперь, верно? — В шесть вечера, хорошо? Днем я репетирую. — А чипсы какие? — На твой вкус. До свидания. — Пока. От сигареты остается окурок. Себ растирает его о подошву, чтобы не тлел, и убирает в пачку. — Кто такой Эйден? — спрашивает Натсай. — Козлина. Ей интересны подробности, но Себ молча идёт вперед. Пока Омни сам не расскажет другим, он будет молчать.

***

Себ обходит ограду частного дома, осматривается и, удостоверившись, что его никто не видит, перелезает через забор. На втором этаже открыто одно окно, и Себ залезает туда. Комната Оминиса маленькая и полупустая. Узкая кровать, письменный стол с резными ножками, стул и платяной шкаф с дверцами, украшенными резьбой. Раздолье для тактильного человека: несколько небольших мягких ковриков, один из них, кажется, из шерсти какого-то зверя; на дверцах шкафа вырезаны десятки цветов самых разных форм и размеров; деревянный стол — в щербинках и царапинах; сиденье стула обито бархатом, а спинка — гобеленом; на кровати — тяжелое шерстяное одеяло, жаркое и колючее. Но Себастьяну нет дела до интерьера. Оминис что-то ищет под столом. Он стоит на коленях, прогнувшись в пояснице, и ткань брюк облегает бёдра и ягодицы, а вертикальный шов проходит по весьма интересному месту. Какое-то время Себ молча любуется, сжимая в руке уголок пакета с чипсами, но возвращает контроль над собой и откашливается. Оминис дёргается и ударяется головой. — Ай! — Ты там цел? Оминис вылезает из-под стола и садится на пол. — Цел. А что, уже шесть? — Пять пятьдесят четыре. Надеюсь, ты простишь мне мою непунктуальность. Оминис улыбается. — Помоги подняться, пожалуйста. Он протягивает руки, и Себ тянет его наверх. Тонкие пальцы, нежная бледная кожа, тонкие голубые венки… Каждое прикосновение к его рукам — как первое, волнующее и очаровывающее. — Нам лучше говорить тише, — предупреждает Оминис. — Семья внизу. — Понял. Мне запереть дверь? — Я её запираю каждый раз, когда прихожу сюда. Помоги лучше найти зажим для галстука. Я уронил его под стол. Себ опускается на корточки и, подсвечивая фонариком от смартфона, находит зажим. На нём гравировка в виде бутона розы. Цветы на дверцах шкафа, цветы на зажиме… — Это роза, — говорит Себ, вкладывая в руку Омни зажим. — Ты говорил, что не любишь цветы. — Зато их обожает мать. Когда я был маленьким, я проводил время с ней, пока она возилась среди клумб. Поэтому она думает, что я обожаю их. — А на самом деле? — Эйден не мог меня тронуть в присутствии матери. — Умно, — Себ усмехается. — И ты так и не сказал ей? — Она болеет, уже давно. И так радуется, когда мы с отцом приезжаем к ней… Не хочу расстраивать. — Она в Лондоне? — Да. Перевезти больничное оборудование — не проблема, но она тяжело переносит поездки. Себ сглатывает. Он не знает, сколько стоит перевозка оборудования, но любому понятно, что очень дорого, и то, как легко Омни говорит об этом, напоминает, какая пропасть между их семьями. Анна и Себастьян, достигнув совершеннолетия, получат в наследство небольшой домик в пригороде Фелдкрофта с заросшим сорняками участком, до которого можно добраться на пригородном автобусе, старом, скрипящем, пропахшим бензином и дорожной пылью. Оминис обнимает его, и порыв близости — особенно после мыслей о неравенстве — смущает Себа. — Ты первый, кому я рассказываю про семью. Идиллию прерывает топот. Кто-то подходит к двери и дергает ручку. — Оминис! Ты здесь? — Это Эйден, — шепчет Омни. — Я не попадался ему на глаза сегодня. Он встревожен, хоть братьев и разделяет прочная дверь. Себ хочет стереть тревогу, дать понять, что Эйден не такой страшный, каким его запомнил Омни, и что он, Себастьян, всегда рядом. И поэтому он целует Омни в губы. Оминис отвечает на поцелуй и запускает пальцы в волосы Себастьяна, густые, слегка вьющиеся и влажные от пробежки. — Оминис! — доносится из-за двери. Себ притягивает парня за пояс и углубляет поцелуй. Омни, похоже, нравится такая месть несносному братцу: он не может сдержать улыбки, и поцелуй получается смазанным и неловким, но Себ не может злиться на «испорченный» поцелуй. — Идем, — шепчет он и тянет возлюбленного к кровати. Себастьян садится и прижимается спиной к стене, чтобы на узкой кровати места хватило обоим. Омни ощупывает кровать и осторожно садится на самый краешек. — Ближе. Оминис придвигается, и Себ зажимает его между ног. Его затылок так близко, что дыхание Себастьяна щекочет кожу, и он подрагивает от смеха. У Омни на задней стороне шеи родинки, и Себ говорит: — А у тебя был страстный любовник. — О чём ты? — он поворачивает голову и хмурится. — У меня нет никого, кроме тебя. — Ты не слышал эту легенду с Тамблера? Родинки — это места, куда тебя целовали в прошлой жизни. — Вот как? Ты ещё спину не видел. Себастьян быстро снимает с него футболку и восхищенно присвистывает: бледную кожу украшает россыпь родинок. — Знаешь, я думаю о твоих словах, — произносит Оминис, — и вспоминаю, что наша семья существует с девятнадцатого века. Интересно, кто бы мог поцеловать меня в викторианскую эпоху? — Кто-то достаточно дерзкий, чтобы вытворять такое в то время, когда люди трахаться боялись. Омни фырчит от сдавленного смеха, и смех переходит в дрожащий выдох, когда он чувствует прикосновения губ к спине. Себ мягко обхватывает его за пояс и притягивает к себе, и Омни ложится на его грудь. От осознания того, что Омни полностью ему доверяет, в груди что-то сладко щекочет и разливается по капиллярам лёгких. Но мало этого ощущения, нужно больше, больше! Себастьян мягкий и тёплый, а ветерок из открытого окна волнами прокатывается по голой коже, и Омни впадает в полудрёму. И потому прикосновение к паху становится неожиданным. — Тише, тише, — успокаивает Себ. — Так вот зачем ты пришёл? — Давай я не буду отвечать на этот вопрос? Пока они разговаривают, он не теряет времени зря: руки лезут под одежду, расстёгивают брюки и скользят вниз, по бёдрам, обнажая больше тела, и тихое постанывание даёт понять, что он всё делает правильно. Омни вскрикивает: чувствительная кожа ноет от сухих рук, но слюна решает проблему со смазкой. Себастьян целует его плечи и ускоряет движения рукой. Слепые глаза увлажняются слезами, искусанные от возбуждения губы напухли так, что чувствуется пульсация крови под тонкой кожей. Прикусить мочку уха, провести кончиком языка по шее и коснуться зубами шеи, и не останавливаться, а только ускорять темп, доводя до исступления. Омни всхлипывает, прикрывает руку возлюбленного ладонями, и струя тёплой спермы смазывается по их рукам. Чистой рукой он стирает слёзы и, полностью расслабленный, приобнимает Себастьяна. Голова звенит, чувство опустошённости разливается по телу, и не хочется ничего делать, но подсыхающая сперма стягивает кожу, и Омни тянется вниз. Под кроватью — черная коробка с откидывающейся крышкой, и в ней не только салфетки, но и маленькие бутылки с водой. — А вода зачем? — спрашивает Себ. — Чтобы пить. А в шкафу немного еды. Сейчас... — он быстро вытирается, одевается и доходит до резного шкафа. — Вот. Себ заглядывает внутрь шкафа и видит, что одежды там немного, зато в изобилии магазинный чай в бутылках и снэки. Неловко признаваться, но после выброса дофамина хочется есть, и живот урчит. — Бери, что хочешь, — предлагает Оминис. — И ещё, кажется, должны быть чипсы? — На столе. Сметана и лук. — Мои любимые. Они сидят на ковре, скрестив ноги, и молча хрустят чипсами. Они словно немного пьяные — но разве любовь не опьяняет? Волна сладостного отупения накрывает их, и Себ борется с желанием уснуть на ковре. — Зачем тебе столько еды? — Не хочу лишний раз встречаться с отцом. Я могу сидеть здесь по три дня. Умею бесшумно добираться до уборной. — Прости. — За что? — искренне удивляется Оминис. — Я опять завёл разговор не туда. — Но ты же ни при чём. Просто в моей жизни нет ничего, кроме семьи и искусства. То есть… то есть не было. Теперь есть ты. Перед уходом Себ забирает пустую упаковку от чипсов и использованные салфетки. Зачем оставлять следы? Для Мраксов Оминис — по-прежнему замкнутый, нелюдимый мальчик. Пусть иллюзия останется.