Пока ты смотришь

Еще до того, как открывает глаза, стоит ему просто очнуться – и Сатору тут же, сходу понимает, где именно очутился, просто по самой гребаной атмосфере, из-за чего недовольно ворчит. А затем он все же открывает один глаза – ага, да, вот они, знакомые стерильно-белые стены, которые терпеть не может. Сатору ворчит громче и недовольнее. Ему требуется какая-то доля секунды, чтобы попытаться прогнать остатки сонливости, сориентироваться и понять – Мунго или все же Больничное крыло? Но быстро, к еще большему гребаному неудовольствию понимает. Все-таки Мунго. Больничное крыло он тоже терпеть не может, конечно – но там все же… как-то уютнее, что ли? Хотя бы лица знакомые, ага, а тут сейчас нагрянет целая толпа целителей. Ну охуительно просто. Иногда он проклинает тот факт, что продолжает помогать Министерству в целом и Аврорату в частности с особенно сложными делами, даже не будучи больше аврором. Ведь свалил же оттуда наконец и ни о чем не жалеет! Так какого боггарта вообще продолжает во все это ввязываться?! Но стоит только эту мысль подумать – как под веками тут же появляется образ Мегуми, неодобрительно хмурящего брови в ответ на подобные мысли. Ага. Ну да. Возможно, у самого Годжо Сатору и нет совести – вот только этот несносный, кошмарный, замечательный ребенок вполне ему дурацкую совесть заменяет. Ух. Ладно уж. Не то чтобы Сатору привыкать оказываться в Больничном крыле или Мунго, конечно – но он давно научился самостоятельно исцелять большую часть своих ран и обычно может очутиться в этих гребаных стерильно-белых стенах только, когда кто-то его сюда все же с очередным ранением затаскивает. Не зависимо от того, хочет сам Сатору здесь быть или нет, ага. Но такого не случалось уже давно. А уж просыпаться в Мунго ему и вовсе почти никогда не приходилось – может быть, разве что в самом-самом начале своей аврорской карьеры, когда он, весь такой всесильный и дохуя самоуверенный, мог под какое-нибудь мощное заклинание необдуманно попасть. Да и то, насколько помнит, даже тогда он все же просыпаться только в Больничном крыле… Так что, вероятно, просыпаться в Мунго ему и вовсе еще не приходилось. До сегодняшнего дня, ну да. Но утверждать что-либо с уверенностью он прямо сейчас не может, голова все еще мутная, соображается плохо, проблемы с концентрацией – вероятно, действие того заклинания, проклятия, или чем там в него угодили. Все же Сатору пытается заставить себя сосредоточиться и вспомнить, а что за нахуй-то случилось, собственно? Да еще настолько, чтобы он в Мунго угодил! Вот только сделать этого Сатору не успевает, не успевает даже попытаться толково себя во что-то хотя бы относительно функционирующее собрать – когда до него уже доносится скрип двери, и он опять недовольно ворчит. Вот черт! Ну, сейчас начнется. Надо было не терять время – и сваливать отсюда, как только очнулся, а теперь придется терпеть все эти разговоры, рассказы о том, как ему нужно быть осторожнее, как его тут старательно спасали, и прочее бла-бла-бла. Скука. Когда в палату заходит хмурый целитель – именно это и происходит. Лекция о заклинании – все же проклятии, кажется, – которым в него попали, как сложно было с этим разобраться, как теперь еще какое-то время Сатору может преследовать слабость-головокружение-вялость, от которых зелья не помогут, ну и всякое подобное бла-бла-бла в том же духе, ага. Ску-ко-ти-ща. Всю эту ерунду слушать он перестает уже минут через пять, конечно, даже не пытаясь сделать вид, будто это не так – вообще-то, Сатору считает гребаным подвигом со своей стороны, что выдержал целых пять минут, спасибо большое! Даже сам от себя такого невероятного уровня терпения не ожидал, ух! Ну вот и где признание его невероятных заслуг и талантов, а?! При этом он давным-давно научился пусть и пропускать мимо ушей всякую несущественную ерунду – многие бы поспорили с тем, что именно Сатору считает несущественной ерундой, но кого волнует их мнение вообще? – и все же вместе с этим по краю сознания информацию пропускать и фильтровать на случай, если прозвучит наконец что-то хотя бы относительно важное. Именно таким образом, наконец, его внимание вдруг кое-что привлекает. – …там в коридоре подросток, верно, ваш студент, он хотел бы увидеться, – говорит целитель. А Сатору моментально возвращается в реальность, когда эти слова вырывают его из собственного сознания, куда он сбежал от всей этой нудноты, уже почти готовый вот-вот вновь уснуть – и то больше пользы будет, ну. Вот только теперь сонливость опять улетучивается, и лишь в первое мгновение Сатору непонимающе хмурится – но тут же его осеняет быстро, кто это может быть. С этого и нужно было начинать! – Ну и какого черта он до сих пор в коридоре? – уже несколько воодушевленнее восклицает Сатору – и целитель хмурится сильнее, очевидно недовольный тем, что вся предыдущая лекция прошла совершенно мимо его ушей, а обратил он внимание только на вот это. Не то чтобы хоть сколько-то не плевать, что этот придурок там думает. Да-да, ему здесь жизнь спасли и прочее бла-бла-бла. Вот только Сатору абсолютно уверен, что даже если и существует вероятность, будто не справился бы сам – ну, в бессознательном состоянии это было бы сложно сделать, ага, а все же кое-как припоминается, что, кажется, в какой-то момент вчера он отключился, когда в него и впрямь каким-то проклятием попали… Но воспоминания все еще мутные и сосредоточиться получается с трудом. В любом случае, Сатору уверен, что даже если бы на самом деле не справился сам – Секо смогла бы вылечить его куда лучше, чем любой из здешних целителей, а даже если бы она чего-то не знала, в Хогвартсе есть и другие преподаватели, которые смогли бы помочь. Тот же Сугуру. Осознание того, что, даже после всего, Сатору все еще доверяет Сугуру куда сильнее, чем любому из целителей Мунго – куда сильнее, чем в принципе большинству людей… Ну, на самом деле совершенно не удивляет. Черт. Но Сатору отмахивается от этой мысли – не здесь, не сейчас. В целом, он попросту не понимает, какого черта оказался здесь, а не в Больничном крыле. Ну да ладно. В эти секунды есть дела поважнее. Когда целитель наконец выходит в коридор – а вскоре возвращается уже со знакомым хмурым мальчишкой, Сатору тут же приободряется сильнее, потому что, конечно же, как ожидалось, это оказался… – Мегуми-и-и! – протяжно произносит он, ощущая, как на собственных губах появляется уже куда более искренняя улыбка, чем та фальшивая и острая, которая была у него для целителя. А настроение, до этого проваливавшееся куда-то под плинтус. Вдруг изрядно улучшается. – Почему ты в каком-то коридоре торчал, а не зашел сразу? – интересуется Сатору, добавляя в голос драматичной жалобности – что явно совершенно не срабатывает, учитывая его становящуюся все шире и шире, все радостнее и радостнее улыбку. Ну да и плевать! В это время Мегуми подходит ближе, останавливается рядом с больничной койкой и смотрит на него внимательным, цепким взглядом, будто проверяет, все ли с ним в порядке. Хотя выражение лица при этом совершенно не меняется, мимо внимания Сатору, который знает своего ребенка очень хорошо – не проходит то, как чуть размывается беспокойство в его глазах, сменяясь облегчением, как хмурая складка между бровей немного разглаживается, а часть напряжения уходит из кажущихся стальными плеч. Что-то внутри тут же теплеет и смягчается. Переживал, паршивец, хоть и старательно корчит тут невозмутимое лицо-кирпичом – не то чтобы Сатору сомневался, конечно, что он переживать будет. И все-таки. Правда, тут же к теплу прибавляется и чувство вины – потому что, во-первых, Сатору уж точно не хотел заставлять своего ребенка беспокоиться. А во-вторых, он начинает замечать детали. Тени под глазами Мегуми, его болезненно заострившиеся скулы, слишком, тоже до болезненного бледная кожа, в целом осунувшийся и уставший вид, который ему не удается скрыть полностью – хотя он явно, черт возьми, именно это сделать и пытается. С кем-то другим, наверное, и впрямь сработало бы; кто-то другой, наверное, и впрямь повелся бы на эту я-в-абсолютнейшем-порядке маску. Но Сатору? Нет уж. Он сходу замечает трещины в маске – просто не может не, знает ведь своего дурацкого прекрасного ребенка, знает, как хорошо тот умеет притворяться, будто с ним все-в-абсолютнейшем-долбаном-порядке, когда это совершенно не так. Знает, по каким признакам можно уловить, что от какого-то там гребаного в-абсолютнейшем-порядке Мегуми максимально далек. Из-за этого настроение тут же вновь омрачается, а чувство вины царапает сильнее. Может быть, конечно, его состояние никак не связано с тем, что Сатору угодил в Мунго… но это вряд ли, на самом деле. Да и в любом случае, связано или нет. А вспышку беспокойства Сатору не может не ощутить. Не может не ощутить, как это беспокойство разгорается лишь сильнее и сильнее, чем дольше он на своего ребенка смотрит, чем больше замечает признаков того, что он совсем. Совсем не в порядке. – Меня не пускали к тебе, – тем временем отвечает Мегуми своим спокойным ровным голосом, и Сатору понимает, что собственная улыбка, и так успевшая изрядно приглушиться под мощью все сильнее давящей на ребра тревоги – вовсе застывает на губах. Что? Он тут же переводит взгляд на целителя и ощущает, как эта улыбка вновь становится фальшивой, немного стеклянной; отчетливо слышит, как холод проскальзывает в интонации собственного голоса и наверняка во взгляд, когда Сатору интересуется с обманчивым легкомыслием: – Что значит – его не пускали? Целитель, до этого не выражавший почти никаких эмоций – кроме явного недовольства тем, что Сатору, очевидно, почти его занудствования не слушал, – тут же принимается мяться, отводит взгляд. Пытается вновь выпрямить плечи и собраться, когда говорит: – Он не из вашей семьи, так что у нас не было права… – но при этом все еще смотрит куда-то в сторону, а когда рискует опять бросить взгляд на Сатору – то обрывает себя на полуслове и начинает выглядеть уже неприкрыто испуганным. В это время Сатору медленно вдыхает и выдыхает. Пытается подавить вспышку ярости, от этих слов тут же ощутимо прошедшуюся ему по изнанке – но выходит хреново, и он, со все более стеклянной, теперь уже неприкрыто ядовитой улыбкой на губах, принимается цедить сквозь стиснутые зубы: – А заставлять ребенка оставаться в коридоре и переживать, значит, право у вас было… – Они не виноваты. Я же действительно вам никто, – прерывает его Мегуми спокойным и твердым голосом, а Сатору вновь переводит на него взгляд. Собственная стеклянная улыбка тут же осыпается, ярость моментально изрядно приглушается – зато чувство вины становится лишь мощнее, подскакивает куда-то к кадыку, булыжником горечи забивается в глотку. Но Мегуми смотрит абсолютно невозмутимо, без какого-либо следа обвинения. Вот только Сатору более чем достаточно и того, как он обвиняет себя сам. …я же действительно вам никто. …никто. Черт. Этими словами бьет прицельно, бьет больно. Бьет мощнее, чем любым долбаным проклятием. Гребаные бумажки, которые утверждают, будто Мегуми ему никто; из-за которых его даже в палату к Сатору не пустили! Что просто до пиздеца несправедливо – потому что ребенок Сатору уж точно не может быть для него никем. Он вновь вдыхает и выдыхает. Заставляет свою ярость притихнуть сильнее – от идиотской злости ведь все равно никакого гребаного толку, а совсем не хочется, чтобы Мегуми подумал, будто направлено это хоть сколько-то на него. С его-то склонностью вечно всю ответственность на себя взваливать. Вечно в первую очередь себя винить – даже когда не виноват даже близко. – Сколько времени ты провел в коридоре? – наконец обретя какое-то, хотя бы относительное и внешнее равновесие, спрашивает Сатору таким спокойным, ничего не выражающим голосом, каким только сейчас может – и у Мегуми брови хмуро сходятся к переносице. – Не так уж и много… – начинает он, и Сатору тут же понимает – ложь. Его ребенок абсолютно ужасен во лжи. Так что он вновь переводит взгляд на целителя – предельно холодный, острый взгляд, – и вскидывает брови. – Сколько? – переспрашивает теперь уже ледяным голосом. А тот опять принимается отводить взгляд и мяться. – Кхм… Ну, вы три дня не приходили в себя, как я уже говорил, и два из этих дней были выходными, так что он провел здесь большую часть времени. Но каким образом в школе его так просто отпускали я не знаю… – до пиздеца очевидно пытается он перевести стрелки и сбросить ответственность на кого-то другого. Мудак. Но Сатору дальше уже не слушает, не видит смысла весь этот трусливый лепет слушать – поэтому вновь смотрит на Мегуми, зная, что собственный взгляд моментально теплеет. Потому что и внутри, там, за ребрами – теплеет тоже, заставляя оттаять направленный на целителя лед тут же, стоит только своего ребенка увидеть. И. Ну. Это же Мегуми. Как будто кто-то из преподавательского состава в этой гребаной школе сумел бы его остановить, если бы тот захотел уйти. А попытайся они – ну, так он бы просто отправился за пределы антиаппарационной зоны, чтобы аппарировать, потому что, конечно же, к своим пятнадцати годам это отлично умеет. Чтобы ученик Сатору, которого он начал обучать задолго до поступления в Хогвартс – и не умел аппарировать? Да пф-ф! А может, Мегуми и вовсе поступил бы гораздо проще и воспользовался камином одного из преподавателей – или даже директорским. Уж он-то точно, если это нужно, не струсил бы пробраться в директорский кабинет тайком. Да, большую часть времени Мегуми, конечно, придерживается правил Хогвартса – но это совершенно не мешает ему ночами бродить по школе с Юджи и Нобарой, исследуя ее, а в последнее время, все чаще, и с Сукуной. Конечно, Сатору об этом знает – он в принципе предпочитает знать обо всем, что происходит в Хогвартсе. Чтобы обходилось без каких-нибудь неприятных сюрпризов, ага. Все-таки, он в ответе за защиту этого места. За защиту его обителей. А еще о Сатору часто говорят, будто у него шесть глаз, которыми и умудряется все всегда видеть, все всегда замечать – что, надо признать, изрядно его веселит. Но все-таки не зря же он сильнейший маг современности! Надо собственное звание оправдывать и подтверждать. Ну а если иногда Сатору развлекает себя тем, что принимается утверждать, будто глаз у него и впрямь шесть и одно из них – а может, и несколько, а может, и все, кто ж знает? – то, которое всевидящее, прорицающее, предсказывающее будущее и всякое такое… Надо же и всесильному шестиглазому как-то веселиться, а? А ведь обязательно найдется тот, кто на это поведется. Приниматься после этого вдохновенно будущее предсказывать, подбрасывая в свои рассказы побольше нелепостей и несуразностей – определенно уморительно и неплохо скрашивает серость будней. И, конечно же, Сатору легко закрывает все свои шесть-всевидящих-глаз – пф-ф – на ночные прогулки Мегуми и его друзей по школе, не видя в этом абсолютно ничего плохого. Буквально единственное правило, которое они нарушают – это дурацкий комендантский час, который он сам считает просто воплощением скукоты. А Мегуми и так слишком обязательный и почти никогда никаких правил не нарушает – да Сатору скорее начислит ему баллы за эти ночные блуждания по Хогвартсу, чем отнимет или, тем более, отработок назначит! Фу. Отработки. На которых Сатору тоже потом приходится вместе со студентами сидеть и следить за ними, впадая в скуку и уныние… Нет уж, спасибо, от этой ерунды он всегда бежит с той максимальной скоростью, с которой только может, и почти никогда отработок не назначает. И, возможно. Только возможно. Несколько раз Сатору все же начислял Мегуми баллы за эти блуждания по школе. По вполне рациональным, обоснованными причинам, между прочим! Кажется, среди его формулировок было что-то вроде… …за тягу к новым знаниям и исследовательский интерес. И… …за картографические навыки, приобретенные в процессе изучения планировки школы. И… …за открытие новых, ранее неизведанных магических тайн, оставленных нам для изучения основателями Хогвартса. И так далее. И так далее… Хм, ладно, да – Сатору совершенно определенно начислял Мегуми баллы за его ночные блуждания по школе, совершенно определенно поступит так снова и совершенно определенно ни о чем не жалеет и жалеть не собирается. Особенно учитывая, насколько сам Мегуми вечно этими начисленными баллами недоволен – что только сильнее веселит Сатору. Но в общем-то он вполне искренне считает, что – какой вообще смысл находиться в такой огромной, переполненной магией и тайнами школе, как Хогвартс, не пытаясь ее при этом исследовать и узнать о ней если не все, то хотя бы часть? Так что, да, Сатору уверен – эти начисленные баллы вполне заслужены, и плевать, что на этот счет думают другие профессора. Да что он и принципе понимают? Зануды. Но вообще Сатору о том, что Мегуми, несмотря на всю его обязательность, правильность и на гребаную ответственность, которую этот ребенок склонен на собственные плечи взваливать и от которой никогда не бежит – все же может нарушать школьные правила, особенно в важные моменты. Так что, да. С него сталось бы добраться до Мунго и с помощью директорского камина, если бы ему запретили здесь появляться. Хотя Сатору почти уверен, что все-таки не запрещали – потому что не один он прекрасно понимает, что вот так просто, запрещая что-то, уж точно Мегуми не остановить, если он задастся какой-то важной для него целью. Но, очевидно, даже с учетом всего этого, без разрешения заходить в палату Сатору он не стал – иногда этот несносный ребенок все же слишком, слишком старательно правил придерживается. Видимо, больничные правила в Мунго – из таких. Черт. Три дня. Три гребаных дня Сатору пролежал на этой идиотской больничной койке без сознания – и, наверное, его должна бы ужасать сама мысль именно об этом. А на самом деле ужасает мысль о том, как Мегуми переживал все эти три дня. Да, его ребенок может талантливо корчить невозмутимое лицо и делать вид, будто ему плевать – но уж Сатору-то отлично знает, насколько это далеко от правды Насколько на самом деле у Мегуми огромное сердце. Когда Сатору вновь бросает взгляд на целителя – еще более холодный, предельно твердый взгляд, в который позволять просочиться толике угрозы, – то говорит ровным и вновь ледяным, попросту арктическим голосом. Уже без следа фальшивой улыбки: – Если я снова окажусь здесь и узнаю, что вы опять заставите этого ребенка оставаться в коридоре вместо того, чтобы разрешить ему зайти ко мне в палату – я прослежу за тем, чтобы от этого места и камня не осталось. Это я сейчас говорю, как сильнейший маг современности. Достаточно понятно, надеюсь, – напоследок все же вновь улыбается он фальшивой, широкой улыбкой, позволяя скользнуть в нее вновь вспыхнувшей ярости. Добавляя побольше угрозы, опасности в собственный взгляд. В ответ на это уже совсем испуганный целитель что-то бессвязно бормочет, сбивчиво извиняется – после чего спешно ретируется, едва не врезаясь лицом в двери. Ну наконец-то, бля. – Не нужно было так, – доносится до ушей голос Мегуми, в который проскальзывает крохотная толика недовольства – и Сатору переводит на него взгляд. Конечно же, весь намек на ярость вновь тут же, моментально гаснет, улетучивается, холод вытесняет приливом тепла, льды оттаивают, за ребрами становится умиротворенно, уютно, светло… и, черт возьми, виновато. Но Сатору в ответ только фыркает. – Да не буду я ничего разрушать, это же все-таки больница, – бросает он легкомысленно – но затем придет себе псевдо-задумчивый и добавляет размеренно, будто и впрямь размышляет на этим: – Ну, наверное не буду. Предположительно. Из-за чего Мегуми закатывает глаза, но совсем беззлобно, разве что со знакомым мягким раздражением – будто поверить не может, что такой идиот, как Годжо Сатору, вообще существует. Что в его исполнении кажется почти комплиментом, между прочим! Так что Сатору засчитывает это себе за крохотную победу и добавляет уже с искренним весельем: – В любом случае у него было просто уморительно испуганное выражение лица. Так что это точно того стоило! – Они вам жизнь спасли, вообще-то, – сухо и строго произносит Мегуми. Но Сатору лишь небрежно отмахивается. – Ага. А потом заставили тебя сидеть в коридоре вместо того, чтобы разрешить зайти ко мне в палату. Да и вообще, спасти мне жизнь – это кто угодно может. Та же Секо справилась бы куда лучше. Вообще не понимаю, почему я не в Больничном крыле, – бурчит он недовольно, наконец эти свои недовольства озвучивая. Ну правда! Больничное крыло хотя бы можно кое-как вытерпеть. Но – Мунго? Какой-то долбаный филиал стерильно-мерзкого ада! С другой стороны – отсюда все же проще сбежать… Потому что в Больничном крыле вечно найдется уйма тех, кто будет с самым небрежным видом ошиваться где-нибудь рядом, готовый предотвратить любую попытку к бегству – вот никакого доверия к Сатору, сильнейшему, шестиглазому ну и что еще ему там приписывают! Какой кошмар! – Ну, уже разводите драму – значит, все с вами в порядке, – в ответ на это невпечатленно отвечает Мегуми, и Сатору уже возмущенно вскидывается – но тут же вновь сникает из-за его моментально и невозмутимо поднятой брови, так и вопящей… Вы и впрямь можете это оспорить? Потому что – нет, не может, на самом-то деле. Так что – ну ла-а-адно, может, он чуть-чуть драму и разводит. Совсем немного. Но драматизировать – это его призвание! Да кто он вообще без этого?! …сильнейший маг современности, бывший аврор, лучший преподаватель ЗОТИ, который когда-либо был в Хогварсте, и в принципе невероятно шикарный Годжо Сатору, хотя этот список можно продолжать еще долго. Но сейчас не о том. Потому что внимание Сатору моментально переключается на то, как Мегуми после своих слов тут же начинает поднимается со стула у больничной койки, куда только-только сесть-то успел – и продолжает: – Значит, думаю, мне пора возвращаться в школу. А Сатору от неожиданности моргает. Осознает. И в этот раз уже с очень искренним возмущением моментально выпаливает: – Эй! Ты же только пришел, – но тут же морщится, вспомнив весь предыдущий диалог – и добавляет: – Ну, то есть, только ко мне в палату зашел, ага. Да ладно тебе, Мегуми-и-и, – принимается жалобно скулит Сатору. – Здесь ужасно скучно, и если ты сейчас уйдешь – я наверняка не выдержу и сбегу из больницы сам… – Целитель же сказал, что вам нужно здесь провести еще как минимум сутки, чтобы проверить ваше состояние… – тут же строго припечатывает Мегуми, бросая твердый и острый взгляд на Сатору. Который совершенно, вот абсолютно этого не помнит. Сказал, да?.. Очевидно, его внутренний фильтр отправил эти слова на свалку под названием «несущественная ерунда», совершенно за них не зацепившись – ровно, как и большую часть всего, что этот целитель-мудак там наговорил. И сам Сатору склонен со своим внутренним фильтром согласиться целиком и полностью. Ну правда ведь. Ерунда несущественная! Но вот кто не согласится точно – так это Мегуми, поэтому ему явно лучше такие мысли не озвучивать. Так что Сатору ограничивается тем, что лишь ворчит: – Целитель-шмелитель. Да что они вообще понимают. Хотя и этого хватает, чтобы взгляд Мегуми тут же стал острее. Из-за чего Сатору поднимает руки в демонстративно сдающемся жесте. – Если составишь мне еще недолго компанию – обещаю действительно провести здесь следующие сутки, – весело заявляет он. Но когда Мегуми хмурится лишь сильнее – Сатору приходится мысленно пнуть себя и признать, что ну, да, это все-таки не совсем честно, вот такие условия ему предъявлять, пусть и в шутку, пусть ему и жутко не хочется, чтобы его ребенок вот так быстро уходил. Тем более что там, на дне радужек, за всей строгостью и остротой – уже вновь проглядывает беспокойство, ответом на которое тут же заново вскидывается чувство вины Сатору. Черт. Ну вот что он за еблан, а? Его ребенок и так три дня о нем переживал – а теперь Сатору своими заявлениями про побег из больницы опять беспокоиться заставляет. Что там он думал о том, будто из Мунго сбежать будет проще, чем из Больничного крыла? Ну. В тот момент он не учел, что Мегуми достаточно лишь один встревоженный и строгий взгляд на него бросить – и все, и никуда Сатору из этого стерильного филиала ада даже не дернется. Черт. Так что он уже серьезнее и тише добавляет: – Ладно. Хорошо. Обещаю, что останусь, даже если ты уйдешь. Еще раз – его ребенок переживал и беспокоился о нем три. Гребаных. Дня. Так что минимум, который Сатору может сделать сейчас – это не заставлять его переживать еще сильнее и все же провести в этом гребаном стерильно-белом филиале ада еще день. Это не должно быть так уж сложно, верно? Всего лишь один день. Всего лишь… За исключением того, что такая перспектива кажется долбаной пыткой. А затем, не удержавшись – Сатору все же продолжает совсем уж тихо, слыша в собственных интонациях такую непривычную для самого же себя неуверенность: – Но я все-таки буду очень рад, если ты решишь побыть здесь еще чуть-чуть. Потому что, для начала – он и правда был бы очень, попросту невероятно рад. Вот вроде бы, теоретически, эти три дня Сатору оставался в отключке – но соскучился по своему ребенку так, будто вполне себе бодрствовал и не каких-то там три дня, а неделю, или месяц, или год. Да, может, он опять чуть-чуть драматизирует. Вот только ощущается именно так. Но еще это как-то нечестно – по отношению к Мегуми нечестно, – то, что он столько времени провел здесь, в идиотских больничных коридорах, а сейчас, когда Сатору наконец очнулся, когда наконец смог к нему в палату зайти. Тут же уйдет. Да, похоже, Мегуми просто в первую очередь нужно было убедиться, своими глазами увидеть, что он очнулся и в порядке – а сам Сатору более чем может это понять, отлично осознавая, что на его месте чувствовал бы себя также. И все же нечестно, несправедливо, что Мегуми вот так сразу придется уйти. Будто он и впрямь никто. Будто у него нет права здесь быть. А Сатору слишком хорошо его знает и догадывается – как-то так его несносный, чудесный ребенок сейчас и думает, особенно после того, как ему не разрешали три гребаных дня в палату заходить, потому что, согласно гребаным бумажкам, у него нет на это права. Что за дерьмо! Но также Сатору не может отрицать, что он безусловно счастлив видеть Мегуми и по вполне эгоистичным причинам хотел бы, чтобы тот остался, хотел бы еще со своим ребенком поговорить, хотел бы накормить его, убедиться, что он выспится, и что эти гребаные тени под его глазами наконец исчезнут… Черт. Мегуми вообще эти три дня ел и спал, а? Беспокойство опять царапает изнанку – сильнее и настойчивее. Если бы только Сатору был уверен, что, вернувшись в Хогвартс, он тут же отправится поесть и выспаться – то без сомнений отпустил бы его и не стал бы уговаривать остаться, напротив, сам настоял бы на том, чтобы Мегуми ушел. И плевать на то, как сильно по нему соскучился, как сильно хочется, чтобы он остался еще хотя бы ненадолго. На себя самого в принципе, по определению – плевать. Ребенок Сатору безусловно для него всегда на первом месте. Вот только – это же Мегуми. Наверняка найдет уйму занятий поважнее какого-то там сна или какой-то там еды, какой-то там заботы о себе – осознание этого заставляет беспокойство Сатору царапать по изнанке лишь сильнее и сильнее. А Мегуми тем временем уже вздыхает и кивает, вновь опускаясь на стул. – Думаю, я могу потерпеть вас еще немного. Из-за чего Сатору, моментально ощутивший прилив облегчения и семейной щемящей нежности к этому несносному ребенку – тепло фыркает. Вот же паршивец, а. Потому что говорит он это совершенно беззлобно, почти мягко – так, что поверить, будто ему и правда приходится Сатору просто терпеть, совершенно невозможно. – Значит, три дня, а? – осторожно и как можно более небрежно произносит он. Вновь глядя на эти тени под глазами Мегуми и ощущая, как чертово беспокойство с каждой секундой царапает лишь ощутимее и ощутимее – для начала Сатору все же интересуется с частично искренним весельем, которое смазывается все тем же беспокойством: – И сколько школьных правил ты нарушил, чтобы попасть сюда? – Нисколько, – равнодушно пожимает плечами Мегуми и тут же, не дожидаясь вопроса Сатору – поясняет сам: – Мне пытались запретить, но я сказал, что все равно найду способ выбраться из Хогвартса и если вдруг окажусь из-за своих попыток в опасности – то это будет их вина. После этого мне официально разрешили посещать Мунго, когда захочу, с помощью директорского камина, но возвращаться в школу к комендантскому часу и не пропускать уроки. Да. Чего-то такого Сатору и ждал, тут же ощущая, как губы сами собой расползаются в улыбке. Вот это – очень, очень похоже на его дурацкого, прекрасного ребенка, который, конечно, с уважением относится к правилам. Но только до тех пор, пока они не начинают мешать тому, что он считает куда более важным, чем какие-то там правила. Ну, или до тех пор, пока речь не заходит о ночных блужданиях по Хогвартсу и его исследовании. Детали. – Я чертовски горжусь тобой, ребенок, – фыркает Сатору с искренней, абсолютной гордостью и весельем, а Мегуми бросает в ответ ровный, невпечатленный взгляд. – Так себе у вас причины для гордости, – сухо отвечает он, и Сатору хмыкает. – Очень даже замечательные причины, просто ты ничего не понимаешь, ребенок, – после чего добавляет максимально легкомысленно, полушутливо и с ухмылкой: – Но разве ты не был рад отдохнуть от меня хоть немного, а? Вот только Мегуми, кажется, шутку совсем не оценил. Потому что брови его тут же хмуро сходятся к переносице, губы поджимаются, абсолютная непроницаемость во взгляде идет трещинами, через которые едва уловимо, для кого-то другого наверняка вовсе незаметно – абсолютно очевидно для Сатору – начинает сочиться боль, которая рикошетит ему самому по грудной клетке. Стирая любой намек на ухмылку. – Ничего подобного никогда не говорите. Пусть и в шутку, – отвечает Мегуми твердым, предельно серьезным голосом, и Сатору ощущает очередной укол вины. – Черт. Прости, – морщится он. – Хреновая вышла шутка. И правда ведь хреновая, какого черта вообще это ляпнул, а? Все-таки, есть у Сатору такая дерьмовая привычка – нести какую-то чушь абсолютно бездумно, лишь позже осознавая, что именно сказал-то. Придурок. Все-таки, хоть Мегуми, со всей своей невозмутимостью и непроницаемостью, может на первый взгляд показаться редкостным занудой – на деле он совсем не такой. Может оценить и чужую хорошую шутку – и сам пошутить так, что останется только хохотом захлебываться. Никогда не станет обижаться и занудствовать, если его самого действительно как-то интересно разыграть, не переходя при этом грани. Которую и сам Мегуми в своих розыгрышах и шутках никогда не переходит. Но вот если шутка оскорбительная, унизительная, за грань определенно переходит – или, как в нынешнем случае, попросту болезненная и крайне неудачная? Да. Здесь он тоже молчать не станет – и прямо выскажет все то крайне нелестное, что думает. В чем будет абсолютно прав и это занудством Сатору совсем не считает. – Мне очень жаль, что я заставил тебя беспокоиться, – искренне, уже без тени веселья произносит он, тут же добавляя: – А я знаю, что ты беспокоился, можешь даже не пытаться спорить, – потому что прекрасно и сходу распознает признаки того, что Мегуми как раз спорить собрался – после чего Сатору продолжает уже мягче, хмыкнув: – Ты же знаешь, я все равно пойму, когда ты врешь. Ты такой ужасный лжец, ребенок. Отлично умеешь что-то замалчивать – но врать напрямую? Нет уж. – Я не настолько плохо вру, – бурчит в ответ Мегуми, но напряжение его, сковавшее плечи после неудачной, прямо-таки мудацкой шутки Сатору – пусть не уходит полностью, и все же кажется уже не таким сильным. Хоть что-то, черт возьми. – Да, ты прав, не настолько, – кивает Сатору показательно, фальшиво-серьезно – но тут же добавляет с ухмылкой: – Ты в этом еще хуже, чем просто ужасен. В ответ Мегуми закатывает глаза, еще немного расслабляясь – и Сатору коротко весело фыркает. Они оба отлично знают, что это – абсолютная правда. Безусловно, этот несносный ребенок отлично умеет что-то замалчивать, еще лучше умеет прятать свои эмоции – иногда, как кажется Сатору, даже от самого себя. Но как только речь доходит до прямолинейной лжи – то здесь он проваливается на всех возможных уровнях. Абсолютно и тотально. Ладно, может, с кем-то другим, с кем-то, что совсем Мегуми не знает, кто впервые в жизни его видит – это и сработало бы… Но вот с Сатору не работало никогда. Конечно же. Вот только тут же он вновь серьезнеет – теперь уже по-настоящему. Приглушает ухмылку до чего-то более тихого, грустного, шумно выдыхает – и наконец все же решает заговорить о том, что сильнее всего его беспокоит; задать тот вопрос, который мощнее всего тревожит: – Тем более, что по одному взгляду на тебя очевидно – ты беспокоился. Ты в эти три дня вообще вспоминал, что нужно есть и спать, ребенок? Это лишь какая-то доля секунды, в течение которой абсолютно очевидно, что Мегуми собирается соврать – на что Сатору, моментально все заметивший, тут же вскидывает бровь и показательно хмыкает, без слов говоря, мол… …ага, да, ты еще и слова ни сказал, а я уже понял, что ты хочешь соврать. Так что даже не пытайся, несносный ребенок. И Мегуми, кажется, этот хмык понимает очень правильно – а Сатору, в общем-то, ни секунды и не сомневался, что так будет, все-таки не только он сам хорошо узнал своего ребенка за годы их знакомства. Это работает в обе стороны. Проницательный и внимательный Мегуми в принципе иногда, кажется, понимает его лучше, чем он понимает сам себя. Видит многое из того, что Сатору скрывает от окружающего мира за широкими улыбками-оскалами и идиотскими шутками – но он совсем не против, если это Мегуми. Только прилив тепла очередной ощущает от осознания того, как хорошо тот понимает и знает его. Вот и сейчас он лишь вздыхает тяжело, морщится – но наконец все же ворчливо признает: – Иногда. Иногда. Иногда, черт возьми. Знает Сатору, что такое «иногда» в такой ситуации на языке Мегуми, когда дело касается того, чтобы он хоть изредка вспоминал и заботился о самом себе. Хоть изредка думал о том, что ему самому не мешало бы есть и спать. Почти «никогда». Технически, это даже не ложь – Мегуми действительно будет считать, будто для него самого выпить какой-нибудь единственный стакан сока за весь день вполне засчитывается за «иногда ел». Тогда как в случае кого-то другого он определенно не посчитал бы такое нормальным. Ну что за дурацкий ребенок, а! Теперь приходит уже черед Сатору морщиться, пока вина царапает изнанку сильнее, настойчивее – это ведь из-за него Мегуми вот так о самом себе забыл, вот так беспокоился, вот таким измотанным и уставшим выглядит. Черт. – Да-да, знаю я, что значит твое «иногда» – значит оно, что почти не ел и не спал, – ворчит тревожно Сатору, озвучивая свои мысли. И видит, как Мегуми хмурится сильнее, как поджимает губы. Но спорить в этот раз все же даже не пытается, определенно осознав, что это бесполезно – что в данном случае любая попытка спорить с его стороны будет явной ложью, которую Сатору уж точно не упустит. И тот факт, что Мегуми не спорит – о многом говорит. Черт. – Неужели, даже Юджи с Нобарой не заставляли тебя есть и спать? – спрашивает Сатору тут же, вспомнив о лучших друзьях Мегуми – ну уж эти-то двое точно не упустили бы из виду, что Мегуми совершенно о самом себе заботиться забывает, что выглядит все более измотанным и усталым!.. Но в ответ на это Мегуми опять лишь морщится. Вздыхает. Колеблется какую-то секунду-другую, но затем все-таки произносит, и в его спокойный голос пробивается что-то виноватое: – Ну, я, вроде как, сказал им, что хочу побыть один и избегал их все эти три дня. На секунду Сатору прикрывает глаза. Шумно выдыхает. Черт. Это тоже очень, очень похоже на его несносного ребенка – можно было и самому догадаться, а. И дело в том, что Юджи и Нобара действительно очень хорошие друзья для Мегуми, в этом Сатору убеждался неоднократно за прошедшие годы. У них троих невероятно крепкая, преданная, замечательная дружба. Но Юджи – светлый, добрый ребенок, целиком и полностью доверяющий Мегуми. И если Мегуми ему сказал, что хочет побыть один – тот поверит, прислушается и действительно оставит его наедине с собой. Нобара, куда более скептичная – к подобному заявлению скептично и отнесется, но тоже будет уважать решение Мегуми и не станет к нему лезть. Да, они хорошие друзья, уважающие личное пространство Мегуми… Временами, в общем-то – даже слишком уж хорошие и слишком уж сильно это личное пространство уважающие, ага. Нет, безусловно, это их уважительное отношение к словам Мегуми – замечательная черта, но Сатору ведь знает своего ребенка. Знает, что иногда тот может совершенно о себе забывать – и в такие моменты его не то чтобы нельзя оставлять одного, но приглядывать за ним не помешает, не помешает периодически пинать его на тему поесть-поспать, чтобы этот паршивец хоть немного о себе заботился. Нарушением личного пространства Сатору это не считает. Сатору считает это защитой Мегуми от самого себя или что-то вроде того. Ну, правда, его несносный чудесный ребенок подумает, позаботится обо всех важных ему людях – но о себе при этом обязательно забудет. – Конечно, они не знали, что ты приходил в Мунго, – ворчит Сатору, открывая глаза и в этот раз уже не задавая вопрос – констатируя факт, потому что иначе эти двое уж точно за Мегуми увязались бы. А тем более заметили бы, что он не ест и не спит. – Они наверняка тоже захотели бы пойти, но их бы все равно не пустили со мной, – фактически, признает Мегуми его правоту, а затем добавляет тише: – Да и… Я действительно хотел побыть один. Что-то внутри Сатору моментально смягчается. Да, Мегуми сейчас не лжет, он знает. Знает, его ребенок действительно верил, что хотел побыть один – и частично, может, все действительно так. Вот только. Ну. Это же Мегуми. Так что он наверняка просто не хотел своих друзей беспокоить, не хотел переваливать на них свои переживания, как и всегда заталкивая их поглубже себе за ребра и никому не показывая, считая, что для других они станут тяжестью, ненужной ношей. Позволяя своим эмоциям изъедать себе внутренности – лишь бы только не заставлять кого-то другого тревожиться о самом себе. Несносный, дурацкий, прекрасный ребенок. Который искренне думает, что его переживания для близких ему людей будут бременем и лучше их скрывать – не понимая, что на самом деле те окажутся только рады помочь и что на самом деле это само по себе больно. Видеть, как Мегуми переживает все в одиночку, ото всех ограждаясь – и не знать, как ему помочь. Черт. – А что насчет других профессоров? – спрашивает Сатору, хмурясь – ведь должен же был хоть кто-то из них заметить, что его ребенок совсем не в порядке! В голову, на самом деле, тут же настойчиво лезет одно весьма конкретное имя – от которого он очень, очень старательно отмахивается, даже язык чуть не прикусывает, лишь бы оно наружу случайно не вырвалось. Хотя это явно не срабатывает, потому что Мегуми уже вскидывает бровь, бросает на Сатору какой-то слишком уж понимающий взгляд. Будто может прочитать даже те его мысли, которые он так старательно не думает. Ну что за несносный ребенок, а! – Они тоже заглядывали в Мунго, проведывали вас, иногда пытались осторожно спросить, в порядке ли я – но я всегда говорил, что со мной все нормально, и никто не давил, – отвечает флегматично Мегуми, и Сатору тут же ощущает на своих коллег вспышку злости. Ну уж они-то на все это я-в-порядке не должны были вестись, ну! Хотя, с другой стороны – и сделать едва ли что-то могли. Его ребенок может быть тем еще упрямцем. Но, в то же время, он ощущает и укол облегчения – потому что Мегуми, кажется, все же не понял… – Профессор Гето вот заглядывал особенно часто, – все таким же флегматичным тоном продолжает тем временем Мегуми. – Вместо того, чтобы спрашивать, в порядке ли я – он просто просил составить ему компанию, потому что сам еще не обедал, и явно следил за тем, чтобы я съел хотя бы немного. Черт. Все-таки понял. Почему Сатору вообще сомневался, а? Хотя, нет – ни черта не сомневался, это же Мегуми. Конечно, тот уловил, кого именно в первую очередь он подразумевал, говоря о «других профессорах». Ну несносный же ребенок, а! И теперь, после услышанного – Сатору ощущает, как за ребрами вновь растекается тепло, но несколько иное, направленное на другого человека, пропитанное другими, приятными, но совсем не родительскими эмоциями. Это так похоже на Сугуру. Вместо того, чтобы задавать вопросы или давить, пытаясь уговорить поесть – просто вот так, будто невзначай просить Мегуми составить ему компанию и следить за тем, чтобы тот поел хоть немного. Совершенно не удивляет. Не удивляет и то, что Мегуми этот его маневр заметит. Но тут Сатору в голову приходит одна мысль – и он хмурится, спрашивая: – И что, Сугу… никого из приходивших сюда преподавателей, – быстро исправляется Сатору, что явно не проходит мимо вскинувшего бровь Мегуми, но прямо сейчас он это игнорирует, продолжая: – Не удивило то, что ты не заходишь ко мне в палату? В ответ на это Мегуми морщится. Вновь секунду-другую колеблется, будто решает, стоит оно того, все же попытаться соврать, или нет – но затем вздыхает и признает: – Возможно, я говорил им, что либо только вышел из палаты, либо мне сложно видеть тебя без сознания, либо еще что-нибудь в таком духе, – ворчит он недовольно. – Из всех, кажется, на это не велся только профессор Гето – но он не настаивал и не задавал слишком много вопросов. Из Сатору вырывается шумный выдох. Все-таки его ребенок – абсолютно несносный. Замечательный, дурацкий, самый лучший и несносный. Если бы он просто сказал Сугуру, в чем дело – тот с добродушной улыбкой устроил бы здесь такие разборки, что больше никому и в голову не пришло бы оставлять ребенка Сатору в коридоре, пока сам Сатору лежит в палате. Но, конечно же. Конечно же… – Конечно же, ты так говорил, – почти бессознательно ворчит Сатору вслух, ощущая, как неприятно, болезненно сжимается сердечная мышца – за своего дурацкого ребенка. Потому что, конечно же, ни на что жаловаться Мегуми не стал; конечно же, не стал этой проблемой ни с кем делиться. Наверняка еще и думал, будто все правильно, будто так и должно быть – ведь, согласно каким-то идиотским, раздражающим бумажкам он остается для Сатору никем. Мысль опять отзывается болью, впивается в изнанку ржавыми зубьями. Вот же черт. Правда, остается еще вопрос, ну а какого, в общем-то, других профессоров, кто там сюда из них приходил, в его палату впускали, а Мегуми – нет… У Сатору чертовски много вопросов к персоналу Мунго. И он совершенно не уверен, сможет ли задать их в цензурной форме. Так-то, конечно, к нему вряд ли многие приходили, а из тех, кто могли… Ну, Сугуру с его добродушной улыбкой едва ли кто-то сумел бы отказать и не разрешить зайти в палату; для того, чтобы куда-либо не пустить директора Хогвартса – тут в принципе нужно еще найти того, кому на такое хватит яиц; а Секо в палату зайти могла, как медсестра, для консультации по части попавшего в Сатору проклятия или еще что. Если кто-то другой и приходил – тоже могут найтись похожие объяснения-отмазки для целителей, которым, очевидно, остановить преподавательский состав Хогвартса все тех же яиц не хватает. С другой стороны – какой-то один-единственный студент? Ну, вот здесь они вдруг резко вспомнили, что не-родственниками в палату заходить нельзя. Чем больше Сатору об этом думает – тем острее, отчетливее ощущает накаляющуюся в нем ярость, которой все больше, и больше, и больше. Да, позже ему точно предстоит крайне серьезный разговор с персоналом Мунго – ладно уж, это все еще больница, так что разрушать он ничего не станет… Исключительно потому, что фактически пообещал это Мегуми. Но прямо сейчас он заставляет себя медленно вдохнуть и выдохнуть, эту ярость приглушая. Потому что прямо сейчас есть кое-что гораздо серьезнее – собственно, сам Мегуми, ребенок Сатору, которому, очевидно, никто толково помочь не додумался; даже Сугуру смог разве что проследить, чтобы он немного поел – но это явно было как раз совсем немного, черт возьми… Но тут Сатору вдруг вспоминает кое о ком еще, очередное, довольно очевидное имя приходит ему в голову – так что он встряхивается весь, пытаясь от предыдущих мыслей отвлечься. Чтобы сосредоточиться, сконцентрироваться на новой. Затем, склонив голову набок, интересуется: – А что насчет Сукуны? И моментально понимает, что наконец попадает в точку, судя по тому, как Мегуми тут же поджимает губы и на секунду отводит взгляд – но мимо внимания Сатору не проходит, как в его глазах вспыхивают одновременно тепло и раздражение. Хах. С этого и нужно было начинать, верно? Все-таки, иногда его ребенок такой очевидный, несмотря на все свое умение что-то замалчивать и эмоции свои скрывать – ну, для Сатору очевидный, сам-то он наверняка ничего за собой не замечает. Да и другие тоже едва ли замечают. На большинство его нечитаемость и невозмутимость явно срабатывают гораздо лучше, и они ведутся на показательное хладнокровие, спокойствие. Даже в те моменты, когда от хладнокровия и спокойствия моментально далек. Потому что большинство – слепые идиоты. Когда Мегуми вновь на Сатору смотрит – взгляд его опять становится знакомо, привычно непроницаемым и закрытым. Ну. Почти. Опять же, Сатору видит гораздо больше остальных, так что все равно может отловить отголоски все тех же раздражения и тепла, плещущихся на самом дне радужек, когда Мегуми принимается объяснять. – Этот придурок заметил, что со мной что-то не так, нарычал на меня за это, сказал, что не хочет потом разбираться с моим трупом, если я продолжу забывать заботиться о самом себе, а затем… Ну, проследил, чтобы я поспал, – немного скомкано договаривает он, и с каждым словом его раздражение и тепло становятся лишь все очевиднее и очевиднее. У Сатору дергаются уголки губ. Да, абсолютно ясно: вот, с чьего имени и впрямь нужно было начинать – Юджи и Нобара, безусловно, хорошие друзья, но они, кажется, отчего-то уверены, что Мегуми можно доверить самому Мегуми. Но Сукуна, ровно, как и сам Сатору – явно знает лучше. Безусловно, мимо его внимания не прошло все то, что не прошло и мимо внимания Сатору – тени под глазами Мегуми, его болезненно заострившиеся скулы, его слишком бледная кожа, его общая изможденность и усталость. И, конечно, Сукуна не стал молчать и терпеть это дерьмо – а высказался в свойственной ему прямолинейной манере… …но, одновременно с этим – прячась за фразами о том, что «не хочет потом разбираться с трупом Мегуми» ну или как там было. Потому что. Ну. Чтобы Сукуна – и вдруг прямо, без яда и колкости признал, что беспокоится о Мегуми? Что ему совсем не плевать на Мегуми? Что он в принципе максимально далек от какого-то там плевать, когда речь заходит о Мегуми? Ну, тут бы уже сам Сатору забеспокоился, не был ли это кто-то под обороткой. А тем более забеспокоился бы Мегуми. Уж он-то точно знает Сукуну куда лучше, чем Сатору, который просто – сторонний наблюдатель, иногда веселящийся из-за того, насколько временами тот рядом с Мегуми превращается в катастрофу, не умеющую иногда связать несколько слов, при этом не нагрубив. Но одновременно выглядя так, будто за эту грубость, явно против воли вырвавшуюся – сам себя хочет чем-нибудь огреть. Уморительно. В последние годы у этих двоих, конечно, все значительно улучшилось, они явно действительно стали друзьями. Да и вообще Сукуна, обычно злобно, широко оскаленный, яростный, не подпускающий к себе почти никого и поливающий людей ядом – рядом с Мегуми всегда становится мягче, его оскалы рядом с Мегуми превращаются в улыбки, его отблескивающие алым глаза при взгляде на Мегуми все отчетливее сверкают теплом и нежностью. На самом деле, Сукуна еще очевиднее ребенка Сатору, который все же хорошо умеет скрывать свои эмоции. В гребаные многочисленные разы очевиднее. Но – наверняка сам еще ничего не понимает, они оба явно не понимают; ни самих себя, ни друг друга – не в этом конкретном случае. У них действительно в результате вышла замечательная дружба, но эта дружба, опять же, абсолютно очевидно – вот только совсем не для них двоих очевидно, – постепенно начинает перерастать во что-то большее. С другой стороны. Еще уйма времени у них есть на то, чтобы все наконец понять. Эти двое пока что только идут навстречу друг другу, и Сатору не собирается вмешиваться, пусть движутся в своем темпе, пусть сами к этому придут – но он совершенно определенно хочет увидеть, насколько чудесными они однажды вместе будут. А они будут. В этом Сатору уверен. Он же видит, с каким, все более явственным теплом Мегуми смотрит на Сукуну – когда уверен, что тот не заметит. Видит, какие нежные, переполненные восхищением взгляды Сукуна бросает на Мегуми – когда уверен, что тот не заметит. Видит, какие они вместе. Видит искренние улыбки Мегуми, те самые, которые, кажется, у него только для Сукуны предназначены. Видит, как у Сукуны ярость, кажется, всегда хотя бы тихо клокочущая, хотя бы медленно вскипающая – по-настоящему притихает лишь рядом с Мегуми; как Мегуми, сам того явно не зная, не понимая, не осознавая. Усмиряет ее самым чудесным образом. Видит ответные улыбки Сукуны, немного пришибленные, тихо-восторженные и тоже абсолютно искренние, те самые, которые у него совершенно определенно только для Мегуми припасены – те самые, которые вместо его обычных, адресованных всему остальному миру яростных, угрожающих оскалов. Может, Сукуна и Юджи, хоть и близнецы, совершенно разные – Юджи более добрый и светлый, Сукуна более мрачный и оскаленный. Но Сатору знает, что и у Юджи есть острые клыки, хотя кто-то должен очень и очень постараться, чтобы тот их показал – в случае же Сукуны, каким бы большим злым злом он ни выставлял себя перед миром, но рядом с Мегуми наружу показывается то лучшее, что в нем есть. И Сатору совершенно не удивлен, что именно Мегуми – тот, кто это лучшее наружу вытаскивает, пусть и явно неосознанно. Его ребенок, сам того не зная, не понимая – умеет лучшее в людях находить. Но только в тех людях, которые того заслуживают. Вот только, в то же время, именно Сукуна – тот, кто не ведется на дерьмо Мегуми вроде «я-в-порядке», когда совершенно очевидно, что на самом деле тот максимально далек от какого-то там в-порядке. Кто не позволит ему забывать о самом себе. Кто нарычит, выскажет все, обзовет придурком – а потом убедится, что Мегуми поест, и поспит, и будет напоминать ему о себе, черт возьми, заботиться; будет следить за тем, чтобы он о самом себе в очередной гребаный раз не забыл. В каком-то смысле они – идеальные друг для друга, стыкующиеся своими острыми краями. Понимающие друг друга там, где нужно, поддерживающие друг друга там, где нужно, пинающие друг друга там, где нужно. Даже если очевидно, что иногда им бывает… Друг с другом сложно. Потому что оба сами по себе – сложные, что более чем нормально. Тем более что они с этим справляются, они учатся разговаривать словами через рот, их перепалки, когда-то яростные и ядовитые, теперь стали совсем беззлобными и дружескими, и, может, однажды Сукуна научится прямо говорить Мегуми… …я беспокоюсь о тебе. Вместо… …я не хочу разбираться потом с твоим трупом. В общем-то, Сатору ставит на то, что очень даже научится – может, в своей манере, только для них двоих понятной, но научится, потому что все очевиднее становится. Ради Мегуми явно Сукуна. На все. Также Сатору все еще ставит на то, что однажды эти двое будут невероятно чудесными вместе – ну а пока у них есть эта замечательная дружба и… Хм. Возможно, Сатору стоит устроить среди преподавателей тотализатор на то, когда эта дружба станет чем-то большим – ну точно же куш сорвет, а! Но эту мысль он временно откладывает на дальнюю полку. Лишь временно. А прямо сейчас ему вдруг становится любопытно, как же это так Сукуна проследил, чтобы Мегуми поспал – но у Сатору мелькает смутная догадка, что там наверняка не обошлось без объятий. Невероятно просто себе представить, на самом деле, как Сукуна, со всей его обычной яростью и оскалами – дышать боится, лишь бы не разбудить, пока уставший, вымотанный Мегуми спит у него на плече. Потому что именно вот таким с ним рядом становится Сукуна – готовым не двигаться несколько часов, едва ли дыша, лишь бы только предоставить возможность хоть немного выспался. Даже Сатору это видит – так что он уверен, что и Мегуми наверняка видит тоже, просто едва ли понимает, что это значит. Опять же – едва ли они оба понимают. Пока что. Но. Тем не менее. Суть в том, что Сатору приходит к выводу: он точно знает – без сомнений может Сукуне своего ребенка доверить, как это ни странно. Потому что тот и нарычит на него, когда нужно. И плечом для сна побудет, когда нужно. Пусть себе злобно и угрожающе скалится на весь мир, сколько в принципе захочет, абсолютно плевать – но ровно до тех пор, в то же время Сукуна остается рядом с Мегуми вот таким, заботящимся о нем, абсолютно и безоговорочно ему преданным, явно на все ради него и его счастья готовым. Но, хотя Сатору и хочется задать вопрос, чтобы убедиться в своей догадке – он все же не спрашивает, как же так это Сукуна проследил, чтобы Мегуми поспал. Уверен – его ребенок, который не очень-то склонен откровенничать, от таких вопросов только захлопнется наглухо и откажется вообще что-либо говорить. Он и так явно не планировал настолько много рассказывать, судя по тому, как морщится – поэтому давить на него и что-либо выпытывать Сатору точно не собирается. Несносный, упрямый, самый лучший ребенок. С его дурацкой склонностью все и всегда держать внутри себя, а о самом себе забывать. – Зато я точно знаю, что могу доверить заботу о тебе Сукуне, – по итогу лишь хмыкает Сатору в ответ, озвучивая небольшую часть своих мыслей – и Мегуми бросает на него острый взгляд, интересуясь чуть едко: – Как насчет – доверять заботу о себе мне самому? – О, нет, я не настолько глуп, – коротко, не особенно весело смеется в ответ Сатору. – Я готов доверить тебе абсолютно все, ребенок – но вот самого себя тебе точно доверять нельзя. Ты о себе вечно забываешь, – добавляет он, криво ухмыляясь, слыша бесконтрольно скользнувшую в собственный голос грусть. Острота в глазах Мегуми тут же едва уловимо смягчается, едкость уходит из голоса, когда он колеблется какую-то секунду-другую. А затем произносит тише: – Я… не специально это делаю, – с хмурой складкой между бровей, с отчетливо проглянувшим оттенком вины во взгляде. Но такой вины, что для хорошо знающего его Сатору совершенно очевидно – на самом деле виноватым себя Мегуми ощущает даже близко не за то, что вечно забывает о себе заботиться, в принципе о себе вечно забывает. Лишь за то, что из-за этого о нем переживает Сатору. Ну правда же несносный ребенок, а. И абсолютно замечательный. – Я знаю, – мягко отвечает на это Сатору – ну конечно не специально, вот только от осознания этого ни черта не легче ведь, ну, поэтому он продолжает: – Но это только значит, что кто-то должен знать тебя достаточно хорошо, чтобы понимать, когда нужно оставаться где-то рядом, поблизости, пинать тебя и заставлять хотя бы есть и спать, когда ты забываешь о самом себе. В ответ на это глаза Мегуми вдруг остреют вновь, становятся серьезнее и напряженнее, пока он смотрит на Сатору внимательно и проницательно, тем самым взглядом, который, кажется, до костей препарирует – и который у него едва не до идеала отточен. А затем чуть щурится и парирует: – Как будто я здесь единственный, кто о самом себе забывает. Но Сатору замечает – конечно же, замечает, – как там, за всей остротой и напряжением его глаз, мелькает отчетливый оттенок беспокойства, даже отчетливый оттенок боли, рикошетящий по собственной грудной клетке очередным ударом вины по ребрам. Который заставляет также виновато поморщится. Вот только оспорить это Сатору не может – справедливое замечание, чего уж там. А еще, безусловно, несложно понять – сейчас, в данный конкретный момент, это в первую очередь укол копьем по тому факту, что он в принципе в Мунго оказался. – Мне очень жаль, что я заставил тебя беспокоиться, Мегуми, – произносит Сатору мягко и серьезно, уверенно и искренне, с бесконтрольно пробравшейся в голос виной – но Мегуми, кажется, от такого ответа лишь напрягается еще сильнее. Острота в его глазах становится еще ощутимее. – А лучше бы было жаль, что вы чуть не умерли, – тут же резким, твердым голосом произносит он, пока там, за остротой радужек беспокойство проглядывает все яснее, боли становится все больше, и больше, и больше. Черт. До отчаянного Сатору хочется сказать хоть что-то, лишь бы эту боль тут же прогнать; сказать что-то правильное, что-то нужное, что-то, способное его ребенка моментально успокоить, способное заставить его беспокойство пусть и немного притихнуть… Но вместо этого все, что ему остается – это только ответить еще мягче, осторожнее: – Раз то, что я чуть не умер, заставило тебя беспокоиться – мне жаль. Потому что именно такой ответ – честный, а Сатору знает, как Мегуми ценит честность. Знает, что если попытаться сейчас солгать и что-то псевдо-утешительное начать говорить – он сходу это распознает и на подобную чушь не поведется. Таким образом сделать можно только хуже. Хуже. Хуже. А так уж вышло, что Сатору, вроде как, абсолютно плевать, даже если и впрямь чуть не умер, в Мунго на этот раз угодив – до появления Мегуми в собственной жизни вообще на эту самую жизнь абсолютно плевать было, ага. Вот на что ему действительно совсем, совсем не плевать – так это на тени под глазами Мегуми, на след беспокойства и боли в этих самых глазах, на его болезненно заострившиеся скулы, на его слишком бледную кожу, на его общую изможденность и усталость, которые вопят так абсолютно очевидно о том, как сильно он переживал. Жизнь Сатору в принципе стоит хоть чего-то, кажется, лишь по той причине, что на эту жизнь не плевать Мегуми – этому замечательному, прекрасному ребенку. Ребенку Сатору. Он не знает, чем мог вообще это заслужить. Существует часть его, которая так сильно проклинает тот факт, что Мегуми и впрямь, по-настоящему на него не плевать – просто потому что ненавидит вынуждать своего ребенка за себя переживать, а именно вот такое не-наплевательство переживать ведь и заставляет. Но, в то же время – другая часть Сатору еще сильнее, так невероятно, гораздо сильнее дорожит самим знанием того, что этому дурацкому, прекрасному ребенку на него, черт возьми, не плевать. Дорожит, как невероятной ценностью. Хранит эту ценность там, у себя за ребрами. При этом снова и снова, раз за разом он обещает самому себе, что попросту сделает все, лишь бы не подводить реальность вновь к той точке, где Мегуми за него переживать придется… Но снова и снова. Раз за разом Сатору в этом проебывается – вот как сейчас, черт возьми. На собственную жизнь по-прежнему абсолютно плевать – но, как выяснилось, об этой жизни все же приходится думать, эту жизнь все же приходится хоть как-то оберегать, когда есть один несносный, чудесный ребенок, которому будет больно, если с этой гребаной жизнью что-то случится. Просто Сатору не очень-то хорош в том, чтобы о сохранности собственной жизни думать – но он пытается, черт возьми. Он правда пытается. Все-таки в этом, в неумении о себе самом заботиться, они с Мегуми и впрямь похожи – да, здесь его словесный укол действительно был более чем справедливым. Хотя Сатору, безусловно, предпочел бы, чтобы в этом его ребенок совсем не был на него самого похож. Черт. Конечно, такой ответ Мегуми абсолютно не нравится, это отчетливо видно по тому, как беспокойство и боль сгущаются в его мрачнеющих радужках, как крепче его челюсти стискиваются – но, как и ожидалось, честность он все же оценивает. Так что сам в ответ только вздыхает и устало трет пальцами переносицу, говоря чуть приглушенно: – Это все равно – максимум, которого я могу от вас добиться, верно? – Думаю, что да, – хмыкает Сатору как можно небрежнее. Хотя вина царапает, царапает, царапает ему изнанку ощутимее и ощутимее, издирает ее в рваные, кровавые лоскуты. Но, даже если он и ненавидит тот факт, что его слова, кажется, лишь по итогу усилили беспокойство Мегуми. Другого и при этом честного ответа у него все еще нет. Это, в общем-то, был самый одновременно искренний и мягкий, уверенный и твердый, но все же осторожный вариант ответа, который, пожалуй, вообще сумел бы подыскать и выдать Сатору – потому что слова вроде… …я в принципе хоть сколько-то прилагаю усилия к тому, чтобы не сдохнуть, только из-за тебя. Несносный ты, чудесный ребенок. Вероятно, понравились бы Мегуми только еще меньше, заставили бы его помрачнеть и забеспокоиться разве только еще сильнее. Так что следом Сатору лишь добавляет предельно осторожно, осторожнее прежнего: – Но, знаешь, тебе совсем не обязательно было каждый день приходить в больницу. За меня переживать ты мог и в замке, продолжая при этом есть и спать… – А если бы мы поменялись местами и это я лежал в больнице, чуть не погибнув – вы бы смогли спокойно сидеть в замке? – прервав Сатору, швыряет Мегуми ответное, острое и чуть раздраженное, сверкнув глазами с тем же отчетливым острым раздражением. Тут же попадая этими словами, куда надо. Попадая прицельно. Попадая больно. Попадая точечно, черт возьми. От одной только мысли о Мегуми в больнице, о Мегуми, который чуть не умер – о его ребенке, который чуть не умер, – Сатору моментально ощущает себя так, будто ему ребра к хуям вышибает вместе со всеми гребаными внутренностями. Дохрена больно, сука. И именно сейчас, именно в этот самый момент, именно после сказанного Мегуми, именно когда болью от его слов по ребрам бьет до их скола, до фарша из всего нутра… …наконец Сатору абсолютно внезапно вспоминает, как именно в Мунго вообще попал. Воспоминаниями ему попросту по роже со всего маху да со всей мощью въебывает, будто вселенная решает к чертям его добить. Если еще есть, что добивать-то, ну. Но вот же оно, перед глазами, на сетчатке выжженное – то самое задание теперь уже трехдневной давности, на которое отправился по просьбе Аврората вместе с другими аврорами. Просто какой-то очередной придурок, возомнивший себя новым Темным лордом и собравший вокруг себя таких же придурков. Ничего особенного, ничего сложного. Обычная рутина. Какого черта они сами не могли с этим справиться – Сатору вообще без понятия. Кажется, даже он сам недооценивал то, насколько Министерство в целом и Аврорат в частности – бесполезная херота какая-то. В целом и в общем, Сатору был уверен, что с этим он – ну, технически все же они, вместе с другими аврорами, но на практике скорее уж он сам, – разберется быстро. После чего вернется обратно в Хогвартс, к своему несносному чудесному ребенку. Если бы только не одно появившееся но. Все действительно было довольно просто поначалу, они всего лишь отлавливали этих страдающих ерундой и темной магией – что, по мнению Сатору, одно и то же – ебланов, которые решили вместо того, чтобы чем-то полезным заняться, выставить себя идиотами. То есть, мир захватить или типа того, ага. Но затем в окрестности, где все это происходило – вдруг забрел маггл. Абсолютно абсурдная, идиотская, бессмысленная ситуация, которой по определению не должно было произойти. Вот только, очевидно, кто-то из авроров – некомпетентный тупой приду… в смысле, наложить на окрестности магглоотталкивающие чары каким-то гребаным образом то ли попросту забыл, то ли что-то вроде того. Каким вообще образом такое могло произойти, Сатору не знает. Но определенно, черт возьми, разберется. Кажется, с тех пор как он из Аврората ушел – туда вообще начали набирать кого попало. Наверное, учитывая это – не так уж и удивительно, что они оказались не в состоянии сами с чем-то таким пустяковым разобраться. Но сейчас суть не в этом. Тем магглом оказался мальчишка возраста Мегуми, темноволосый, худощавый – на этом, в общем-то, все сходство и завершается, в остальном они совсем не похожи, что внешне, что внутренне. Там, где Мегуми бы поднял волшебную палочку, упрямо стиснул челюсти и сверкнул силой в глазах – мальчишка был жутко напуган, не понимая, что происходит, за что Сатору его, конечно, совсем не винил. Нормальная реакция обычного среднестатистического подростка, не знающего о существовании магии в принципе. Это Мегуми совсем на среднестатистического подростка не похож даже по меркам магов – не по годами взрослый, смелый, со сталью в глазах, в осанке, в движениях, в вечном отказе сдаваться, насколько бы катастрофической ни была ситуация. Из-за всего этого Сатору гордится им настолько же, насколько за ребрами отзывается болью осознание того, что ему в принципе пришлось так рано повзрослеть. И насколько это несправедливо. В тот день он уже собирался сказать кому-то, чтобы безопасно вывели мальчишку оттуда – после чего можно было бы продолжить со страдающими идиотизмом-и-темной-магией ебланами разбираться. Когда вдруг случилось это. Из-за угла выпрыгнул один из этих ебланов, ощерился со злобным испугом, запустил в мальчишку какое-то заклинание… С этого момента все и полетело куда-то не туда. В общем-то ситуация, пусть и хреновая – все еще оставалась в пределах того, с чем Сатору, сильнейший маг современности, аврорские навыки которого все еще очень даже при нем, более чем в состоянии разобраться, не превратив происходящее в катастрофу. Если бы не уже упомянутое. Гребаное. Но. Потому что в тот момент Сатору вдруг увидел не разницу между тем мальчишкой-магглом и Мегуми, своим несносным чудесным ребенком – он увидел только темноволосую макушку, и худощавый силуэт, и летящее в этот силуэт заклинание, и… …и весь его мир вдруг окрасился одним чистым, концентрированным ужасом. Потому что на секунду – на одну гребаную секунду, которая решила все, – ему показалось, что на самом деле это Мегуми. Что на самом деле заклинание летит в Мегуми. Что на самом деле заклинание летит. В его. Ребенка. Если бы Сатору в тот момент мысли здраво и рационально – он бы прикрыл мальчишку протего, или осторожно отодвинул бы его заклинанием на безопасное расстояние, с траектории летящего в него луча проклятия, или сделал бы еще что-то такое же рациональное и, черт возьми, здравое. Он же сильнейший маг современности. Он же бывший аврор. Он же лучший преподаватель ЗОТИ, который когда-либо был в Хогвартсе. Он же, черт возьми, более чем в состоянии с подобной ситуацией справиться, в катастрофу ее не превратив, обеспечив безопасность всех, кто там был… Обычно – в состоянии. Вот только в тот долбаный момент Сатору не мыслил рационально и здраво. В тот долбаный момент Сатору был в гребаном, чтоб его, ужасе – таком ужасе, который он очень редко в своей жизни вообще испытывал. Который напомнил ему о том случае, еще до поступления Мегуми в Хогвартс, когда тот самостоятельно выбрался в Запретный лес и был укушен акромантулом. А Сатору едва. Едва его не потерял. У него тогда весь мир чуть к хуям не рухнул – и одна только мысль о том, что это может повториться, что Сатору может все же Мегуми потерять… Конечно же, он бросился наперерез проклятию. Конечно же, он подставился под удар. Конечно же, блядь. Ну и дальше – темнота. После темноты – после трех гребаных, как оказалось, дней – стерильно-белые стены Мунго. Надо будет спросить, в порядке ли тот мальчишка – смутно задумывается Сатору. Но он уверен, что тот в порядке, уж хотя бы безопасность одного маггла эти придурки-авроры, не удосужившиеся, блядь, вспомнить о магглоотталкивающих чарах, должны были обеспечить. Так что эта мысль быстро вылетает из головы Сатору. А остается лишь чистый концентрированный ужас, который он испытал, на секунду подумав, что заклинание летит в Мегуми. Ужас, который выбил из его головы все годами отточенные аврорские навыки, все аврорское хладнокровие и здравомыслие, заставив метнутся прямиком под заклинание – как оказалось, проклятие и довольно мощное, раз Сатору вырубило на месте и застрял он здесь на три долбаных дня. Вот черт. черт черт черт Да уж, Мегуми точно не нужно знать, как именно Сатору в Мунго оказался – не нужно знать, что Сатору ради него готов под любое неизвестное заклинание без каких-либо колебаний, сомнений метнуться. И что, на самом деле, об этом совсем не жалеет. То есть, о собственной глупости жалеет, конечно – оставалась уйма вариантов того, что можно было сделать, не угодив при этом в Мунго и в принципе избежав каких-либо ранений для кого-либо, даже для того еблана, который заклинание метнул. Избежав и того, чтобы Мегуми пришлось за Сатору, придурка такого – все эти три долбаных дня переживать, до износа себя беспокойством доводить. Но вот о самом факте того, что готов на такое ради него. Уж точно Сатору не жалеет. Не может пожалеть, не хочет жалеть, не собирается жалеть. Это даже не новость для него, в общем-то, что он без вопросов и колебаний собственной жизнью пожертвует ради своего ребенка – всего лишь очередное доказательство того, что и так является константой и фундаментом его жизни. И одна мысль о Мегуми на месте Сатору, в больничной палате, на больничной койке. О Мегуми, который бы чуть не умер… Ужасает просто до невозможности и лишь подтверждает – да, Сатору определенно все сделал бы и, черт возьми, сделает, лишь бы ничего подобного не допустить. А ради этого собственной жизнью пожертвовать – совершенно не цена даже. Вот только Мегуми точно такое не понравится. Вот только Мегуми будет лишь сильнее переживать, если услышит подобные мысли, вслух озвученными – а он и так после трех дней переживаний за Сатору весь осунувшийся, усталый, даже если так старательно это скрывает. Поэтому ему точно не нужно знать. Не нужно. Но, видимо, реакция Сатору на слова Мегуми – на то, что вспомнилось из-за этих слов, – весьма отчетливо отражается на лице, выражение которого он сейчас, когда затопивший изнанку ужас еще не схлынул, попросту не в состоянии контролировать. И Мегуми морщится. И Мегуми вновь виной в радужках фонит. И Мегуми произносит уже более спокойным, привычным тоном: – Прости. Я не хотел говорить что-то настолько… резкое, – извиняется он абсолютно беспричинно, необоснованно – потому что Сатору совершенно определенно заслужил и резкость, и рычание, и чтобы Мегуми попросту его послал. Три долбаных дня. Это он сам провел их в темноте, совершенно не заметив, как те схлынули – но вот для его ребенка они с высокой вероятностью напоминали ад. Для самого Сатору определенно стали бы адом дни, когда ему пришлось бы ждать, пока бессознательный, едва не умерший Мегуми в себя придет – и даже задумываться о таком сценарии уже отчаянием, ужасом, болью. Потому он спешно от подобных картинок отмахивается. Лишь бы ужас вновь на лице не отразился – лишь бы его ребенок вновь этот ужас не заметил. Переключается мыслями на тот факт, что, по крайней мере, Мегуми явно думает, будто Сатору так отреагировал исключительно из-за его слов – что частично, в общем-то, и впрямь так, а еще предоставляет возможность тихо-тихо выдохнуть. Пусть не с облегчением – какое уж тут облегчение. Но все же – выдохнуть. Потому что рассказывать Мегуми, по какой другой причине ужас Сатору оказался настолько мощным – он точно не собирается. Нет уж. Ему знать этого все еще, черт возьми, не нужно. – Тебе не за что извиняться, ребенок, – по итогу лишь говорит Сатору как может ровным голосом, пытаясь прийти в себя и остатки ужаса с себя стряхнуть. Вот же он, Мегуми. Здесь. Прямо напротив, живой, дышащий, реальный, и ему в принципе никакая опасность не угрожала… Ну, кроме сильного измождения от переживаний за него, Сатору. Идиота такого. Да, пусть пока что ни черта не в порядке, как бы ни пытался убедить в обратном – но из-за все того же гребаного тотального измождения. А не из-за того, что его жизнь в опасности была. Черт. Вот только под веками все равно отпечаталась картинка того, как в темноволосый, худощавый, затемненный силуэт летит луч проклятия – и никаким гребаным образом не выходит убедить себя в том, что это ведь был совсем не Мегуми. Что нет причин паниковать, ужасаться, переживать. Потому что гребаное сознание Сатору, отказываясь рациональные доводы слушать, в ответ упрямо, абсолютно по-сволочному твердит… …но что, если это мог бы быть он? …но что, если это однажды окажется он? …но что, если в один день это и впрямь будет он – а ты не успеешь, Годжо? …но что, если ты не сможешь, не сумеешь вовремя добраться, и от опасности защитить, и бесполезным собой прикрыть? …но что, если тебя в принципе в момент этой опасности рядом не будет? …но что, если… …что, если… …если… …если… Рвано, шумно выдохнув – Сатору силой вырывает себя из мыслей, уже близких к паническим, и старательно корчит невозмутимую рожу, лишь бы опять лицом или взглядом не выказать то, какая разруха внутренности ему выстилает. Ведь даже без обоснованных, логичных причин, черт возьми! С другой стороны… Для Сатору сама вероятность того, что с его ребенком может что-то плохое произойти – уже обоснованная, логичная причина для почти-паники. Или без почти. – Ладно. Да, я… понимаю, почему ты не мог не приходить в Мунго, – поморщившись, все же признает он, пусть не без недовольства. Действительно же понимает, черт. Поменяйся они местами… Нет. Думать о таком варианте все еще совершенно, абсолютно не хочется – только-только чуть отступивший ужас вновь пытается затопить внутренности, стоит лишь вновь позволить в сознание проскользнуть одной только подобной мысли. Но, да, Сатору совершенно определенно не смог бы оставаться в стороне, в школе, пока его ребенок лежал бы здесь, в Мунго. А уж о еде или сне тем более вовсе не вспомнил бы. Вот только это же не значит совсем, что подобное нормально для Мегуми! Это Сатору здесь – должен быть ответственным, должен быть опорой. Это Сатору здесь – взрослый, черт возьми. Это Сатору здесь – родитель!.. …и с каких пор он вообще так легко мысленно называет себя родителем, когда речь заходит о Мегуми, забывая при этом тут же ужаснуться от одного только этого жуткого, страшного слова, которое когда-то вовсе не планировал к самому себе применять? Вот черт. Но прямо сейчас ему тоже не до того, чтобы этому слову ужасаться – потому что суть остается в том, что из них двоих Мегуми, каким бы ни по годам взрослым и сильным он ни был, остается ребенком, остается подростком. Да, прямая обязанность Сатору – переживать о нем. Беспокоиться о нем. Заботиться о нем. Обязанность, от которой он и не хочет, и не думает даже бежать; которой он только рад – хотя предпочел бы, конечно, чтобы поводов и причин беспокоиться о Мегуми у него вовсе никогда не было. Чтобы, а если и были – то исключительно легкомысленные, простые. Вроде его ночных исследований Хогвартса. Ну, таких исследований, которые не приведут Мегуми в Запретный лес к акромантулам или типа того, ага, пусть сейчас он наверняка и сможет с ними справиться. Но – нет уж. Повторения той истории все еще чертовски не хочется; до сих пор ужасом и страхом при одном только чертовом воспоминании. Вот только несправедливо, что это работает и в обратную сторону тоже, когда по итогу сам Сатору – тот, кто заставляет своего ребенка о себе переживать. Тот, из-за кого он выглядит таким осунувшимся, жутко уставшим, как сейчас. Так не должно быть. Ведь не должно же, да? Только родитель обязан о своем ребенке беспокоиться-переживать-заботиться – а еще он обязан проследить за тем, чтобы ситуаций наоборот не происходило никогда. Хотя сам Мегуми на подобные рассуждения, наверное, недовольно, остро зыркнул бы и сказал, что это лицемерие какое-то – оставлять лишь за собой право на беспокойство, на переживания, на заботу, но запрещать то же самое ему. Но… Речь ведь не о том! Черт, даже в собственной голове Сатору этот несносный ребенок с ним спорит – а значит, и с Мегуми настоящим такие аргументы точно не сработают. Вот же! Так что он цепляется за другую мысль, вдруг вспыхнувшую в сознании, моментально переключающую на себя внимание и заставляющую беспокойство вновь всколыхнуться. Тут же Сатору хмурится, полуосознанно проговаривая вслух: – Но то, что тебя даже в мою палату не пускали… Вот с этим точно нужно что-то делать, точно нужно разобраться. Судя по испуганному виду целителя – теперь такого уже повториться не должно. Вот только это ведь еще совсем не гарантия того, что так действительно будет. Что действительно не повторится. Потому что, черт знает, может, опять найдется какой-нибудь считающий себя самым умным редкостный придурок, невероятный блюститель правил, который вновь не позволит Мегуми в палату Сатору зайти. Сердце болезненно сжимается тут же, стоит лишь представить себе своего ребенка там, в стерильных больничных коридорах, пасмурного, хмурого, тщательно скрывающего беспокойство и боль, подпирающего собой стены и небо – иногда ведь кажется, что он считает, будто и впрямь должен весь небосвод на своих плечах держать. Не демонстративно и пафосно, как следствие самодовольства и непомерного эго – а тихо, неприметно, в тени, не прося о помощи, не требуя какого-либо признания своих заслуг. Просто потому, что и впрямь считает – должен. Столько, сколько сможет. Пока плечи наконец не надломятся под тяжестью. И даже после того, как надломятся – все равно ведь продолжит держать, держать и держать, пока наконец к чертям не рухнет, пока уже попросту никаких сил, никакой возможности держать это гребаное небо уже не останется. Такой он – несносный, самый лучший ребенок Сатору. Сердце сжимается болезненнее, сжимается страшнее, до горечи, до тошноты, до слома ребер и в целом – слома. А ведь никого рядом с Мегуми не было, чтобы устоять ему помочь. Никому он быть рядом не позволил, считая, будто должен все сам, сам, сам – всегда сам, ни на кого не полагаясь, ни с кем свою боль, тяжесть на своих плечах не разделяя. Но одновременно с этим – всегда готовый разделить тяжесть и боль близких и дорогих ему людей. Или вовсе их тяжесть и их боль себе забрать. Если только получится. Три гребаных дня Мегуми в почти абсолютном долбаном одиночестве оставался по ту сторону двери, ожидая, пока бестолковый Годжо Сатору наконец очнется – и никак нельзя допустить, чтобы подобное когда-либо повторилось. Никак нельзя. Подобного изначально случиться не должно было, конечно – вот только прошлое исправить ему все равно не под силу, ничем не поможет здесь даже магия. Ничем не поможет здесь и тот факт, что Сатору – гребаный сильнейший маг современности. Неоднократно в своей жизни он задумывался о том, чтобы воспользоваться маховиком. Чтобы хоть что-то попытаться исправить… Но это осталось там, в эфемерном раньше, когда был зеленее, когда был дурнее, когда с пафосом и широкой улыбкой швырял себя в битвы, считая попросту непобедимым; когда думал, будто его сила значит, что и впрямь смог бы временем повелевать, и впрямь смог бы прошлое переписывать – и не то, чтобы сейчас сильно поумнел, конечно. Все еще дурной – но уже не такой зеленой. Уже жизнь неоднократно въебывала рожей в тот факт, что звание сильнейшего иногда – лишь пустое слово, которое ничего не значит, если речь о по-настоящему важном для него самого, о том, что ему самому хотелось бы сберечь, сохранить. И в чем он проебывается снова и снова, раз за разом. Спасти мир? Ну это запросто. Проследить за тем, чтобы собственная жизнь не разлетелась гребаным стеклянным крошевом, которое в его собственную глотку осыплется? Вот здесь у Сатору уже проблемы. Но все же теперь он отлично понимает, что это так не работает. Что, даже вернувшись туда, назад во времени, в собственное прошлое – ты цепочкой тех событий, причиной которых становишься, лишь сам приводишь к тому, что пытаешься предотвратить. Чертова ловушка. Издевательство времени, магии, вселенной над глупыми людьми, считающими, будто им все подвластно, будто они и впрямь хоть чем-то повелевать могут. Но все дело в том, что существует только настоящее, только через настоящее можно исправить свои ошибки прошлого. В то время, как само прошлое. Лишь там. В прошлом и остается. Так что и сейчас все, что у Сатору есть – это только настоящее. Думать о Мегуми, который сидел бы эти три дня здесь, в палате, у его больничной койки – все еще оглушительно больно, но даже это лучше, чем гребаные больничные коридоры. Поэтому – нет, черт возьми. Ему нельзя допустить, чтобы подобное повторилось. А он ведь отлично знает, что именно нужно сделать для гарантии – не повторится точно. На сомнения Сатору оставляет себе лишь какое-то мгновение-другое, слишком отчетливо помня, как на то, что он собирается сейчас сказать, Мегуми реагировал в предыдущие разы. Но это сказать нужно. Нужно… Хотя бы попытаться. Поэтому, игнорируя предчувствие того, что с высокой вероятностью ни к чему хорошему это не приведет, игнорируя уже вот сейчас, заранее начавшую копиться у него где-то в районе трахеи горечь – наконец Сатору все же осторожно говорит: – Ты же знаешь, что есть простой вариант, как сделать так, чтобы тебя в следующий раз точно пустили в мою палату. Реакцией на эти слова Мегуми прошибает его моментально заострившимся, потяжелевшим и помрачневшим взглядом. Что-то в нем тут же напрягается, плечи вытягиваются стальной острой струной, челюсти стискиваются крепче. Отвечает он тоже заострившимся голосом. Едко и колюче: – Ага, знаю. Если вы в принципе не будете опять в Мунго попадать, а мне тогда и не придется ни в какую палату к вам приходить. Но Сатору видит – на самом деле Мегуми знает, что он имеет в виду. Отчетливо видит это и по все тому же появившемуся напряжению, и по стальным плечам в сочетании со стиснутыми челюстями, и по глазам, черт возьми, отлично видит – потому что там, за всей их остротой, за всей их тяжестью, за всеми их грозовыми тучами, появляется что-то упрямое, что-то настороженное, что-то почти, почти готовое защищаться. От всего этого по изнанке колет болью. Конечно, Мегуми знает. Конечно, Мегуми понимает. А по реакции его, по всем этим отловленным Сатору признакам, по тому, как он пытается притвориться, будто не-знает-не-понимает – совершенно ясно, что такой вариант ему явно до сих пор не нравится; совершенно очевидно, что говорить об этом Мегуми не хочет. Что, наверное, само по себе уже является очередным явным признаком – кажется, Сатору следовало бы отступить и тему дальше не развивать… Но он просто не может, черт. Не может. Все еще должен хотя бы попытаться. Но для начала Сатору все же лишь хмыкает и с обманчивым легкомыслием отмахивается, игнорируя то, как уже принимается царапать ему подреберье боль: – Я же сказал – простой вариант. А ты что-то невероятно сложнее выдал, – пытается пошутить он с кривой, ломаной ухмылкой – вот только шутка, очевидно, вновь получается мудацкой, судя по явному колючему недовольству, моментально вспыхнувшему в глазах Мегуми. Что ж. Спрятаться за ебланскими шутками и попытаться разрядить ими атмосферу явно не получится – не то чтобы Сатору всерьез на это рассчитывал. Только не с его несносным, слишком проницательным ребенком. То есть, да, конечно, не попадать больше в гребаное Мунго, не оказываться больше на гребаной больничной койке – и впрямь звучит идеальным вариантом, и ему очень, отчаянно хотелось бы пообещать, что такого и впрямь больше не повториться… Но ведь на самом деле ничего гарантировать Сатору не может. Но ведь на самом деле это будет гребаной ложью – что Мегуми точно терпеть не станет, точно на такое не поведется. Как бы сильно ни хотелось больше никогда, никогда-никогда-черт-возьми-никогда не вынуждать своего ребенка переживать – жизнь та еще сволочная сволочь, которая попросту не позволяет разбрасываться обещаниями о том, что такого, как в этот раз, не произойдет в будущем. Поэтому все, что Сатору остается. Это разве что проследить за тем, чтобы Мегуми хотя бы в его гребаную палату зайти позволяли. Так что отпускать вот так просто тему, на которую заговорил, вот так просто притвориться, будто они оба не знают, что он на самом деле подразумевал – Сатору все еще не собирается. Фальшивая ухмылка соскальзывает с его губ. Он медленно, шумно выдыхает. И осторожно, уже предельно серьезно произносит: – Ты же знаешь, о чем я на самом деле говорю, Мегуми, – а затем, не позволяя себе передумать и отступить – добавляет максимально уверенно, но все же чуть мягче, наконец прямо все озвучивая: – Я все еще очень за то, чтобы усыновить тебя, и это никогда не переставало быть так. Тут же видит, как Мегуми реакцией на эти слова поджимает губы. Как теперь уже вся его спина вытягивается в напряженную стальную вертикаль. Как он отводит взгляд. Что-то внутри Сатору больно и страшно осыпается руинами. Потому что всего этого уже достаточно для того, чтобы в целом уловить ответ на сказанное. Вроде бы, к настоящему моменту можно было бы и привыкнуть к тому, что Мегуми такая идея, очевидно, абсолютно не нравится – никогда ведь не нравилась. Но какого-то черта больно все равно каждый раз, как в первый. На самом деле – с каждым разом только больнее. Больнее. Больнее. Конечно, Сатору никогда не настаивает, не пытается Мегуми уговорить, убедить – он просто время от времени предельно осторожно напоминает, на случай если тот вдруг передумает, если забудет, что такой вариант в принципе существует. Напоминает, что существовать этот вариант не перестанет. Да, Сатору все еще его усыновить хотел бы. И это никогда не менялось. Никогда не изменится. Вот только ответ Мегуми всегда вежливое, но категоричное «нет» – а Сатору с фальшивой улыбкой такой ответ принимает, никогда не спрашивая о причинах. Думает о том, что причины, в целом, довольно очевидны ведь – просто Сатору болтливый придурок в солнцезащитных очках, с уймой дурацких шуток и едва умеющий нести ответственность за самого себя-то. Сильнейший – и дурнейший. Или что-то вроде того. Может, мозги у него и в наличии – но они срабатывают в масштабе спасения мире или какой подобной ерунды, зато отказываются нормально работать и быть хоть сколько-то полезными в повседневных, по-настоящему важных вещах. С чего бы Мегуми оказался не против официально назвать его своим родителем? Логично же, а. Охуеть, как логично – но больно все равно. Чертовы годы прошли с того момента, когда Сатору мысленно начал называть Мегуми своим ребенком, когда начал его своим ребенком считать. Чертовы годы – и теперь уже даже почти сошли на нет те паника и ужас, которыми ему внутренности топило, когда впервые начал ловить себя на вот этом – на том, что мысленно своим ребенком Мегуми называет. Нет, это все еще страшно, конечно – но теперь уже страшно проебаться, страшно своего ребенка потерять, страшно видеть его боль без возможности себе эту боль забрать, страшно, страшно… Вот только от такого страха Сатору отказываться совсем не хочет. Тем более, что и по-хорошему ему страшно тоже – страшно от всего того пугающе-прекрасного, семейно-теплого, родительски-нежного, что у него в подреберье океаном разливается из-за этого несносного чудесного ребенка. Чего он в принципе от самого себя никогда раньше не ожидал – никогда до тех пор, пока с Мегуми не познакомился. И – добровольно отказаться от всего этого? Ну уж нет. Но. Очевидно. На самом деле Сатору совершенно не заслуживает его родителем быть – и за все те же прошедшие годы, кажется, даже не приблизился к тому, чтобы заслужить. Вроде бы, это не должно стать новостью – ну что он сделал, чтобы заслужить-то, а? Продолжал оставаться бестолковым, безответственным, болтливым придурком с уймой идиотских шуток? Вот только осознание этого совсем не отменяет того, что больно-то. Черт возьми. Больно все равно. – Я бы не назвал это простым вариантом, – наконец говорит Мегуми в этот раз ничего не выражающим голосом, вновь глядя на него с ничего не выражающим лицом. Ну, для всех остальных – наверняка не выражающим. Но Сатору продолжает видеть напряжение в стальной спине, продолжает видеть настороженность, осевшую илом на дне ярких радужек. Безусловно, свои эмоции Мегуми скрывает просто отлично – и за те несколько секунд, пока он от Сатору отвернулся, явно успел запереть их вновь на тысячу тысяч замков, если что-то в его глазах и промелькнуло после услышанных слов. Но все же полностью закрыться, захлопнуться он не может. Не перед Сатору, который слишком хорошо его знает – и определенные следы, оттенки его эмоций считать все равно может. Вот только… Среди того, что считать и увидеть ему удается – нет абсолютно ничего, хоть сколько-то указывающего, будто озвученная идея спустя все это время наконец начала Мегуми пусть и на какую-то мизерную долю нравиться. Начала вызывать в нем хоть немного меньше отторжения. Черт возьми. – Все еще «нет», верно? – вновь ухмыляется Сатору кривой, максимально далекой от веселья ухмылкой, которая ощущается гребаной кровоточащей раной. А затем ему болью грудную клетку – навылет, когда Мегуми ровным голосом отвечает: – Все еще не считаю, что это хорошая идея. Бля. бля бля бля Должно же было стать с годами не так больно. Почему же становится только, нахрен, больнее и больнее? Хотя на самом деле Сатору прекрасно знает, почему. Было бы гребаной ложью притвориться, будто не знает. Просто за все эти прошедшие годы он только сильнее, и сильнее, и сильнее к своему ребенку привязывался; только сильнее, и сильнее, и сильнее хотел знать точно, что он в безопасности и счастлив; только сильнее, и сильнее, и сильнее ощущал потребность уберечь его и позаботиться о том, как о самой своей огромной, невероятной ценности. Только сильнее, и сильнее, и сильнее чувствовал семейное тепло к нему, родительскую нежность к нему, которых теперь там, в подреберье так много, что неясно, как в принципе места хватает. Только сильнее, и сильнее, и, черт возьми, сильнее. Видел в нем своего ребенка. В то время, как Мегуми, очевидно, своим родителем никогда в принципе Сатору не считал – что, конечно, логично, обосновано, закономерно. Что, конечно, более чем можно понять; за что его, конечно, нельзя винить – ну какое уж тут винить, а? Ведь логично же, обосновано и, черт возьми, закономерно. Но с годами лишь – больнее. Больнее. Больнее. – И почему же ты не считаешь, что это хорошая идея? – продолжая все также криво ухмыляться – лишь бы хоть попытаться скрыть за этой ухмылкой боль, боль, боль, – впервые за все прошедшие долбаные годы спрашивает Сатору. Вопрос попросту вырывается из него сам собой, абсолютно бессознательно. О чем он тут же, моментально почти жалеет. Ведь отлично же знает ответ и так – он попросту ни черта не заслуживает, чтобы Мегуми считал подобную идею хоть сколько-то хорошей. Так нахрена спрашивать вообще? Нахрена Сатору еще слышать подтверждение этого, а? Чтобы добить себя к чертям? …хотя может, и впрямь лучше уж добить. Он вот как раз в Мунго – сразу и смерть его подтвердят. Удобно же, ну. Да уж, Мегуми и эту ебланскую шутку точно не оценил бы – так что Сатору не собирается ее озвучивать. Даже если для этого приходится прикусить себе язык – шутка сама собой на свободу рвется, в явном инстинктивном порыве идиотским юмором свою боль замаскировать, приглушить. Фальшивая кривая улыбка с этим определенно уже не справляется. Не справляется, когда в голову сама собой лезет эта мысль: что ж, даже если Мегуми на него и не плевать – это всего лишь в очередной раз подтверждает факт того, какое у этого замечательного ребенка огромное сердце. Но уж точно даже близко не говорит ничего о том, что он хоть сколько-то считает Сатору своим родителем, своей семьей. Черт. Могло бы показаться, что больнее уже быть попросту не может – но долбаная сволочь-жизнь давно научила его тому, что всегда, всегда, черт возьми, может. Вот и сейчас тоже – больнее становится. С каждой гребаной секундой. С каждой гребаной мыслью. Больнее. Больнее. В ответ Мегуми смотрит на него хмурым и внимательным взглядом, с пасмурным небом в радужках, с поджатыми губами, с напряжением в идеально ровной спине, в крепко стиснутой челюсти, в стали расправленных плеч. Говорит ровным, абсолютно бесцветным голосом: – Потому что идею усыновлять кого-то, только чтобы в палату впустили, если что – точно нельзя назвать хорошей, – так, будто это что-то абсолютно очевидное, само собой разумеющееся; будто просто констатирует факт. Сатору в ответ хмыкает. Да, может, он бы принял это, как аргумент – если бы действительно хотел усыновить Мегуми только по этой чертовой причине. Если бы впервые именно сейчас в принципе о его усыновлении заговорил. – Об этой причине зашла речь только сейчас, и, помимо этого, существует еще уйма других причин, – озвучивает Сатору вариацию последних своих мыслей – а затем склоняет голову набок и с фальшивым легкомыслием продолжает: – Но отказывался ты от усыновления всегда. Так почему же, Мегуми? – напоследок интересуется он с улыбкой абсолютно фальшивой, пустой, разбитое стекло которой осыпается ему куда-то на внутренности. Решив, что если уж добивать себя – то до самого финала. Решив, что если уж спрашивать – то действительно получить ответ. Решив, что если уж начал – то нужно продолжать, что поздно уже отступать и трусить, что пора бы уже услышать наконец то, о чем и так знает. Услышать это от самого Мегуми. Услышать – и, может быть, понять наконец, что пора бы уже перестать снова и снова задавать один и тот же вопрос, ответом на который всегда получает твердое «нет»; что этот ответ не изменится, вероятно, никогда. Что ребенок Сатору никогда не захочет ребенком Сатору быть. И смириться уже, черт возьми, с этим. Ну, или сдохнуть, наконец по-настоящему приняв и осознав то, из-за чего точно разобьется, развалится на бетонные блоки под мощью давящей прессом боли. Там уж как пойдет. – Ну, даже не знаю, – отвечает на это Мегуми с вдруг скользнувшим в голос раздражением, с тем же раздражением, вспыхнувшим в глазах – и только на самом-самом дне радужек можно заметить, как к этому раздражению примешивается боль. – Может быть, потому что усыновлять кого-то из жалости – идея еще хуже? Эти слова заставляют Сатору пораженно застыть. Заставляют удивленно моргнуть. Заставляют совершенно забыть о собственной, перестающей быть важной, хоть сколько-то существенной боли. Потому боль его ребенка важнее, потому что болью его ребенка перекрывает все остальное, потому что боль его ребенка рикошетит по собственной грудной клетке так, что до треска гребаных ребер. И более чем достаточно того, что эта боль виднеется лишь на дне радужек Мегуми. Хорошо знает ведь Сатору своего ребенка, так что понимает, насколько огромная и мощная эта боль на самом деле, раз против его воли в глазах отразилась. А это точно – против воли Мегуми. Добровольно бы он свою боль не показал. Сами же его слова полностью из колеи выбивают, выбивают из предыдущего мысленно потока, делая его абсолютно бессмысленным, превращая в абсолютно бессмысленные все предыдущие догадки Сатору о том, почему его ребенок от усыновления все эти годы отказывался. Такой ответ, который услышал только что – ему по определению в голову никогда и не приходил. Даже, черт возьми, не задумывался, что Мегуми может думать… Что может думать… Что? – Что? – оторопело переспрашивает Сатору, озвучивая единственный внятный вопрос, возникший в хаосе его бестолковой головы; все еще пытаясь эту, новую информацию обработать и осознать. – Ты думаешь, что… Думаешь, я хочу усыновить тебя из жалости? – с абсолютным недоверием переспрашивает он, а затем, когда в голове все же вспыхивает кое-какое осознание – с хлынувшим во внутренности ужасом добавляет: – Погоди… Все эти годы так думал? И то, как Мегуми после этих слов поджимает губы, как отводит взгляд, как его спина становится еще напряженнее и ровнее, как его плечи еще сильнее наливаются сталью – хотя, казалось бы, куда уж… Все это служит для Сатору, в общем-то, самым верным ответом. Да, думал. Думал, черт возьми. И пока он наконец медленно эту мысль по-настоящему осознает – из жалости, Мегуми думал, будто Сатору хотел бы усыновить его из чертовой жалости, – ужас его все нарастает, смешиваясь с удивлением, неприкрытым охреневанием. Да он в принципе подобный вариант никогда в жизни не рассматривал! Ни единой мысли в таком ключе у него вообще не возникало!.. Хотя, наверное, должно было, – смутно осознает Сатору по мере того, как начинает в себя приходить. По мере того, как его удивление все сильнее, все отчетливее смещается осознанием, а вместе с этим и ужасом. Речь ведь о Мегуми. Очень, очень в его духе подумать, будто единственная причина, почему можно захотеть усыновить его – из гребаной жалости. Этот несносный, дурацкий ребенок постоянно ведь катастрофически самого ебя недооценивает, о чем Сатору отлично знает. С чем годами сражается, пытаясь донести до Мегуми, насколько он на самом деле замечательный, умный, сильный и вообще самый лучший ребенок. Вот только не особенно успешно, к собственному огромному сожалению. Так почему Сатору даже не задумался?.. Но, кажется, он слишком сильно был сосредоточен на самом себе, на жалости к самому себе из-за мыслей о том, что попросту не заслуживает, чтобы Мегуми однажды захотелось официально его своим родителем назвать. А по итогу этого совершенно забыл посмотреть на ситуацию с точки зрения самого Мегуми. Какой же слепой еблан, а! Но если уж не додумался сам – то нужно было попросту раньше спросить, перестать трусить и, черт возьми, спросить прямо. Вот только и здесь Сатору умудрился проебаться. Бля. – Мегуми. Ребенок, посмотри на меня пожалуйста, – тихо просит он, потому что вернуться в прошлое и что-либо переписать наново, лучше и светлее, собственные ошибки выкорчевав – все еще не в его силах. Зато у Сатору есть настоящее. Есть здесь и сейчас. Есть возможность попытаться что-то исправить здесь, черт возьми, и сейчас. В ответ Мегуми шумно выдыхает и то ли колеблется, то ли собирается с силами какую-то долю секунды – но затем все же переводит на него взгляд. Знакомо упрямый, знакомо решительный взгляд, явно пытаясь казаться как всегда невозмутимым и спокойным – вот только на дне радужек его вместе с болью теперь также виднеется едва проглядывающая уязвимость. Вот же черт! – Ты и правда думаешь, будто я мог бы захотеть усыновить кого-то из жалости? Будто я стал бы взваливать на себя такую ответственность из жалости? – вновь криво, ломано ухмыльнувшись, спрашивает Сатору, пытаясь как-то напряженную, давящую атмосферу разрядить. Но, кажется, слова про «взвалить на себя ответственность» были явно лишними, потому что после них Мегуми хмурится только сильнее, его взгляд становится только еще пасмурнее. Как Сатору всегда умудряется проебаться на абсолютно ровном месте? Там, где и без того уже проебался? Да что с ним не так вообще?! – Послушай, – предпринимает еще одну попытку он, стирая с лица фальшивую кривую улыбку и теперь уже говоря так серьезно и твердо, как только может, удерживая взгляд Мегуми и надеясь, что тот услышит, что поймет. – Мне бы никогда и в голову не пришла идея усыновлять тебя из жалости. Для начала, потому что я никогда тебя не жалел – сочувствовал, да, потому что ты прошел через уйму дерьма, но ты слишком сильный, упрямый и замечательный для жалости, и я знаю, что ты сам не захотел бы, чтобы тебя жалели. Но еще потому, что это же я, Мегуми. Я же ужасный эгоист! Всякий вот этот скучный, бессмысленный альтруизм – это точно к кому-то другому. А тут вдруг я – и усыновлять из жалости? На этих словах Сатору фыркает недоверчиво, потому что – ну серьезно. Ну будто Мегуми его знает! Хотя он понимает, конечно, что дело здесь совсем не в том, знает или нет – внутренние страхи, всякие неуверенности и рефлексии, они ведь часто отказываются какой-либо логике, чему-либо рациональному подчиняться Подчиняются лишь своей собственной долбаной, иногда абсолютно иррациональной логике, которую еще попробуй оспорь. Но, сколько ни убеждай себя в их бессмысленности – не поможет. Абсолютно. Так что Сатору лишь продолжает, вновь посерьезнев: – Ну уж нет. Никогда. И я бы точно ни за что не поступил так с тобой. Ты заслуживаешь намного большего, чем усыновлять тебя из жалости. Ты засуживаешь всего, Мегуми. Ты замечательный, умный, храбрый, самый лучший ребенок с таким непостижимо огромным сердцем. Ты заслуживаешь, чтобы у тебя была возможность не справляться всегда и с всем самостоятельно, чтобы у тебя был кто-то, кому ты доверяешь и на чье плечо сможешь опереться, если понадобится, чтобы не приходилось самому думать о том, как выживать, что есть, и такая пиздецкая гребаная несправедливость, что твое детство как раз и свелось к тому, чтобы об этом думать. Ты заслуживаешь быть в безопасности, заслуживаешь, чтобы был кто-то, кто твою безопасность обеспечит, заслуживаешь быть счастливым, самым, самым счастливым, заслуживаешь наконец, хотя бы сейчас, получить возможность ребенком побыть. И есть уйма причин, почему я мог бы хотеть усыновить тебя. За ребрами моментально растекается тепло и гордость, губы тянет улыбкой грустной и искренней, и Сатору абсолютно честно говорит: – Ты сильный, стойкий, упрямый, трудолюбивый, принципиальный, добрый, у тебя самое уморительное сухое чувство юмора, ты можешь ответить на мои идиотские шутки сарказмом так, как не может больше никто. Ты чудесный ребенок, Мегуми. Для меня было бы честью стать твоим родителем. Но дело в том, что на самом деле самая важная причина, почему я хотел бы усыновить тебя: потому что ты – это ты, – припечатывает Сатору твердо. Абсолютная гребаная истина. Фундамент долбаного существования. Глядя Мегуми в глаза пристально и серьезно, пытаясь чертову мысль до него хоть немного донести, он продолжает: – И ты можешь сделать что угодно, Мегуми. Что угодно. Можешь завтра решить, что хочешь стать новым Темным лордом и завоевать мир – а я улыбнусь и пожелаю тебе удачи. Еще, пожалуй, спрошу, чем могу помочь. И помпонов наделаю, чтобы в поддержку тебе ими махать. И для меня ты все равно останешься самым лучшим, самым замечательным ребенком. Моим ребенок. Это никогда, ни за что не измениться. И может быть уйма причин захотеть усыновить тебя, потому что ты самый лучший ребенок на свете, но главной причиной остается то, что это просто ты. И люблю я тебя за то, что это просто ты. И я продолжу тебя любить, чтобы ты ни сделал, что бы ни произошло абсолютной, безусловной любовью, которую ты никогда не потеряешь, даже если намеренно задашься целью заставить меня перестать тебя любить. Этого не произойдет. Просто не может произойти. Ты – мой ребенок, Мегуми. Так было… На секунду притормозив, Сатору всерьез задумывается. Пытаясь и впрямь понять, когда именно, в какой момент Мегуми стал его ребенком – когда впервые предложил усыновить? Когда впервые подумал о нем, как о своем ребенке? Или еще когда впервые встретил? А может быть. Может… Наконец Сатору произносит медленно, постепенно и сам осознавая честность и фундаментальность собственных, вырывающихся из него слов: – Мне кажется, что так было всегда, еще до того, как мы встретились – будто мне только нужно было тебя найти. И мне очень жаль, что я так опоздал с этим, что не нашел тебя раньше, до того, как с тобой произошло столько дерьма. Что я не смог сделать так, чтобы тебе не пришлось через это дерьмо проходить. Не смог тебя от него обезопасить. И я знаю, что ты… заслуживаешь лучшего, лучшего родителя. Слова царапают изнанку болью, горечью – но это ведь правда, черт возьми. А значит, это нужно озвучить. Нужно вырвать из себя, даже если с часть нутра. И уголки губ тоже дергает горечью, когда Сатору продолжает: – Я знаю, что бестолковый, безответственный, что вечно болтаю всякую чушь, что кто-то другой мог бы быть для тебя куда лучшим родителем, чем я. Но я все равно хотел бы попытаться, – добавляет он вновь уже увереннее, тверже. – Хотел бы попробовать подарить тебе все то, чего ты заслуживаешь. Хотел бы быть тем, на чье плечо ты сможешь опереться, кому ты сможешь доверять, благодаря кому сможешь позволить себе наконец быть просто ребенком, подростком, хотя бы немного беззаботным, позволяющим себе страдать всякой подростковой ерундой. Да, я не лучший вариант, чтобы родителем быть, и до тебя я вообще не думал, что когда-нибудь захочу этого – быть родителем. Бля. Черт. Это так на самом деле страшно, Мегуми. Из горла вырывается невеселый, сухой смех, когда Сатору наконец признает это вслух – но тут же смех гаснет. Оседает внутри тяжестью, когда он продолжает тише: – Особенно было страшно вначале, Мегуми, когда я только начал осознавать все это родительское дерьмо, понимать, как сильно мне нужно видеть тебя в безопасности и счастливым, как сильно я всегда за тебя переживаю, как твоя боль отражаться мне по ребрам десятикратно. Мне и сейчас страшно – страшно проебаться, страшно не справиться, страшно тебя подвести. От всего того чудесного, семейно-теплого, родительски-нежного, чем мне топит из-за тебя грудину – тоже страшно. Но по-хорошему страшно. И ничто из этого я бы ни на что не променял. Да, ты все еще заслуживаешь лучшего, и я все еще бестолковый и безответственный взрослый, но я все равно так сильно хотел бы, чтобы у меня была возможность официально называть тебя своим ребенком. Ты не понимаешь этого – но в каком-то смысле ты спас меня. Моя жизнь была довольно бессмысленной до тебя – а ты подарил ей смысл. Почти физически Сатору ощущает, как собственная улыбка, пусть все еще грустная – но становится шире, и светлее, и искренней, пока подреберье ему топит тем самым семейным теплом, родительской нежностью. И он выдыхает. Выдыхает, как абсолютную, незыблемую, нерушимую истину: – И я очень, так сильно люблю тебя, ребенок. И буду любить, несмотря ни на что, чтобы ни случилось – это одна из немногих вещей в этой гребаной жизни, в которой я уверен. До тебя я даже не представлял, что родительская любовь может быть настолько сильной – а теперь мне кажется, что это в принципе самая огромная сила, которая есть в мире. Я бы ради тебя весь чертов мир перевернул бы – и ни секунды об этом не пожелал бы. И только запоздало, только договорив, замолчав – Сатору наконец осознает, сколько всего он в принципе наговорил; сколько всего, копившегося у него за ребрами годами – наконец вырвалось важными, страшными, искренними словами на волю. И только запоздало, только договорив, только, черт возьми, замолчав – Сатору наконец осознает, что где-то там, всех этих слова, мелькнули. И не единожды, чтоб его. Не единожды. Слова о том, как сильно он своего ребенка любит. Абсолютно искренние, абсолютно честные, абсолютно правильные слова, говорить которые тоже было так невероятно правильно. И… Черт. Это так, конечно же, это так – разве может быть иначе? Вот только Сатору даже мысленно этих слов никогда не произносил, не проговаривал – а теперь вот же они, тоже на свободу отпущены, тоже из подреберья вырвались, и это немного страшно, а еще это до невероятного приятно. Потому что любить Мегуми, любить своего ребенка – это, наверное, само по себе самое правильное, что когда-либо с Сатору происходило. И он ни секунды об этом не жалеет. Не может об этом пожалеть. Попросту не хочет об этом жалеть – знает, что не и захочет, и не сможет никогда пожалеть. В принципе абсолютно каждое из сказанных им сейчас слов – до предела, концентрированно честное, искреннее, из-под ребер вытащенное, пугающее, прекрасное, правильное, правильное, правильное. Но… Гребаное но. – Ох черт. Наверное, это был немного слишком, да? – криво ухмыляется Сатору, понимая, что, кажется, в принципе никогда так много за раз не произносил – что о многом говорит, учитывая уровень его болтливости. А уж тем более – никогда за раз не говорил столько уязвимо-искренних, честных, важных слов. Что говорит о еще большем. Учитывая, какие у Сатору проблемы с тем, чтобы важные слова вслух проговаривать. Теперь же, пока он смотрит в огромные, сейчас уже совсем отчетливо уязвимые, немного разбитые глаза Мегуми, где боль мешается с чем-то, будто бы похожим на надежду – хотя, может быть, это лишь мерещится… Вот теперь ему действительно становится страшно. Страшно, что сказал слишком много, что взвалил на Мегуми слишком много, что для Мегуми это в принципе будет слишком. И все-таки… – Но я не собираюсь забирать никакие из своих слов обратно, – произносит Сатору одновременно абсолютно уверенно, но с проскользнувшей в голос, резанувшей по изнанке виной. – Прости, ребенок. Потому что все они – правда. И я не могу по-настоящему заставить себя пожалеть о том, что сказал все это, хотя многое из этого я даже мысленно проговаривать боялся, – хмыкает он. Тут же серьезнеет и произносит тверже, ощущая, как боль проходится по изнанке, разбирая ее в лоскуты – но зная, что сказать это должен: – И я понимаю, что у тебя может быть уйма причин оставаться против этого усыновления. Понимаю, если ты мне не доверяешь. Знаю, что я не лучший вариант, как родитель. Знаю, что ты заслуживаешь лучшего, так что я никогда на этом не настаивал – просто хотел, чтобы ты помнил: такой вариант есть. Так что все в поря… – Ты – лучший родитель, который у меня мог бы быть, Сатору. И никого другого мне не нужно, – вдруг прерывает его немного осипший, но упрямый, уверенный голос Мегуми – и Сатору на полуслове затыкается, ошарашенно замирает. Моргает. Постепенно, со скрипом ржавых шестеренок в голове услышанное осознает. Секунду-другую размышляет над вариантом того, что это может быть сон или слуховая галлюцинация – но Мегуми, все еще уязвимый, все еще с болью в радужках, смотрит упрямым, решительным, уверенным взглядом, который отметает все сомнения в том, что он действительно это сказал. – Мегуми… – тихо и чуть надломлено произносит Сатору, ощущая, как собственные губы опять растягиваются в улыбке – но теперь совсем не кривой и не фальшивой, даже больше не грустной хоть сколько-то. А широкой и искренней, концентрированно счастливой, пока ощущает, как это счастье взрывается там, за ребрами. Пусть и мешаясь с болью. Также мимо внимания Сатору не проходит то, что, впервые за сегодня – Мегуми отходит от обычной своей формальности и вежливости, называя его просто по имени, что очень редко себе позволяет. И что бьет по ребрам еще мощнее приливом родительской нежности. Больно – но по-хорошему больно. Всегда бы так болело. – И дело не в том, что я тебе не доверяю, – продолжает тем временем Мегуми, пока Сатору, все еще не полностью услышанное и собственное счастье осознавший – пытается хоть как-то со словами собраться. – Я доверяю. Конечно, доверяю. Просто… – вот тут решительность, с которой он начал говорить, вдруг начинает идти трещинами, и Мегуми продолжает уже тише, с редкой для себя неуверенностью: – Я в принципе никогда не понимал, зачем тебе меня усыновлять. Это же я. От меня постоянно какие-то проблемы. Ученик из меня посредственный. И то, что ты просто меня жалеешь – просто было самой правдоподобной версией того, почему ты готов меня усыновить, – произносит он совсем, так непривычно уязвимо, чуть-чуть разбито. Ох. Ох, черт. Словами бьет. Бьет по ребрам – до скола костей. Бьет по почкам – отбивая их к чертям. Кажется, все эти годы Сатору был невероятно плох в том, чтобы донести до Мегуми, какой он замечательный, чудесный, самый лучший ребенок, всего лучшего заслуживающий? Ну. Это определенно нужно исправлять. Хотя он отлично осознает, что для такого потребуется время, что одних только слов недостаточно, что Мегуми не поверит, попросту не сможет вот так сходу поверить, будто и правда лучшего заслуживает, будто и правда он сам самый лучший. Это просто так не работает. Вот только Сатору безоговорочно готов повторять снова и снова, готов доказывать снова и снова – до тех пор, пока до его несносного, чудесного ребенка наконец хоть немного не дойдет, какой же он чудесный. Сколько бы для этого ни понадобилось времени – повторять и доказывать он уж точно никогда не устанет. Но… – Мне давно нужно было спросить, почему, да? – тихо и с болью произносит Сатору то самое но, мысленно себя проклиная – ведь и правда нужно было, ведь столько времени потерял, не зная, ни черта не понимая. На это Мегуми качает головой и говорит: – Я не уверен, что честно ответил бы. Может, просто отделался бы общими фразами. И дело не в том, что я не хочу этого усыновления или не доверяю тебе. Я верю, что ты говоришь правду, что ты действительно прямо сейчас веришь, будто хочешь меня усыновить. Но… Я просто… – вдруг несвойственно себе сбивается он, явно пытаясь подобрать слова. И тут Сатору вдруг наконец осеняет. И тут до него вдруг доходит. И тут осознанием вдруг по голове, как прикладом въебывает. И тут он вновь совершенно не может понять, какого черта не осенило, не дошло раньше. – Ты просто боишься, что я могу передумать, – выдыхает Сатору тихо, надколото, бесконтрольно и едва ли осознанно – и только проговорив, выдохнув это вслух, по-настоящему пришедшую в голову мысль осознает. Черт. Действительно нужно было догадаться, да? Это ведь тоже так, так в духе Мегуми, так на него похоже. За ребрами – болью, и горечью, и тоской. Несправедливо, нечестно, катастрофически и попросту ужасающе то, что его ребенок так думает, что так сомневается… в самом себе сомневается. Ладно то, что он сомневается в Сатору. Больно, да – но собственную боль можно стерпеть. По-настоящему страшно и больно, больно, больно то, что Мегуми так сложно поверить в это – что можно даже не просто захотеть усыновить его, но передумать ни сегодня, ни завтра, ни спустя год, ни спустя вечность. Несправедливо, черт возьми, что жизнь научила его всегда. Всегда ждать удара. – Прости, – тут же Мегуми виновато морщится, этим уже подтверждая догадку Сатору – и тот качает головой, ощущая, как эти необоснованные извинения только мощнее по ребрам бьют. – Нет, ребенок. Тебе абсолютно не за что извиняться. Я понимаю, – правда ведь понимает и уж точно ни за что не видит – тут же он предельно твердо, серьезно продолжает, в глаза Мегуми глядя: – У тебя есть только времени, сколько тебе нужно, Мегуми. Чтобы поверить. Чтобы убедиться. Я готов усыновить тебя прямо сегодня – и это не изменится ни завтра, ни после завтра, ни после послезавтра, ни спустя год, ни спустя долбаную вечность, и никогда не изменится. Для меня никогда не перестанет быть самым главным видеть тебя в безопасности и счастливым. Ты никогда не перестанешь быть моим ребенком, самым важным и ценным, что есть в моей жизни. Я просто… Просто надеюсь, что однажды ты тоже будешь готов назвать меня своим родителем, – договаривает с вновь немного грустной, но светлой улыбкой. С абсолютной искренностью. Да, Сатору может понять страх Мегуми – и он действительно готов прождать столько, сколько его ребенку понадобится. Столько, сколько понадобится, готов говорить, повторять и доказывать, что никогда не передумает, что никогда не перестанет хотеть усыновить его, что никогда не перестанет считать его своим ребенком. Даже если в итоге Мегуми так никогда и не будет готов к тому, чтобы Сатору его усыновил. Эта мыслью – болью да. Но он понимает и никогда, ни за что не станет на своего ребенка ментально, словесно давить, не станет ни на чем настаивать – это только выбор Мегуми. Так было раньше. Так есть сейчас. Так будет всегда. – Мне просто нужно немного времени, – тихо отвечает на это Мегуми. Вновь с оттенком ценной, редкой для него уязвимости, которая немного разбивает Сатору – разбивает осознанием того, как важно уже то, что его ребенок, всегда невозмутимый, всегда сильный, эту уязвимость ему показывает. – Конечно, ребенок. Столько, сколько нужно, – произносит Сатору одновременно твердо и мягко, абсолютно уверенно, именно это и подразумевая. Сколько его ребенку времени нужно – столько у него и будет. Секунду-другую Мегуми смотрит на него внимательными и цепкими, сильными и уязвимыми, упрямыми и такими страшно, страшно взрослыми глазами. А затем… Затем вдруг подается вперед. Вдруг, абсолютно неожиданно – обнимает его. Ошарашенно застыв из-за этого всего на какую-то долю секунду, Сатору тут же включается в реальность, тут же с готовностью, крепко и надежно обнимает своего ребенка в ответ, ощущая прилив щемящей родительской нежности, грозящей проломить ребра. С годами Мегуми, не особенно тактильный – стал лучше воспринимать объятия. Стал чаще соглашаться на них. Но он, обнимающий первым – это все еще невероятная, чудесная ценность, которую Сатору тут же прячет себе за ребра, туда, к воспоминаниям о самом важном, о том, что согревает его до самых гребаных костей. Руки Мегуми обнимают тоже надежно и крепко, и Сатору не уверен, кто из них больше за кого держится, когда ему куда-то в плечо прилетает: – Спасибо тебе, за все. – Это тебе спасибо просто за то, что ты есть, – шепчет Сатору в ответ, пока семейным теплом его затапливает от дна и до края, пока родительской нежностью ему ребра ломает и исцеляет. Исцеляет все его гребаное нутро. Даже дурацкие стерильные больничные стены не мешают тому, как их укутывает в умиротворение, в самый правильный, семейный уют. Чтобы. Здесь и сейчас. Все было хорошо.