Блёстки и гниль

      Мы прерываем вечернюю программу срочным выпуском новостей. Токийская столичная общеобразовательная школа Сан, район Шибуя, 25.03.2005, 21:04       Массовый расстрел школьников, произошедший сегодня на вечеринке в честь окончания учебного года, нельзя назвать иначе, чем диким. В результате стрельбы погибли четырнадцать человек, тридцать два доставлены в больницу и за жизнь шестерых борются врачи.       Стрелок, восемнадцатилетний Курокава Канашими, сын Курокавы Широтацу, владеющего престижной компанией по химической промышленности, около 19:00 по Гринвичу заказал песню A Forest — The Cure и открыл огонь из дробовика «Remington Model 870», заранее спрятанного в учебном заведении. Как говорят очевидцы, никаких предпосылок к этому не было.       — Курокава, конечно, был странным, — говорит Ошири Химено, свидетельница преступления. — Но всё же поверить не могу, что он это совершил!       Последней жертвой стрелка стал его пятнадцатилетний младший брат, Курокава Хайзаки. По словам очевидцев, он выстрелил в него несколько раз, а потом застрелился сам. Мнения свидетелей расходятся: некоторые считают, что младший Курокава остановил стрельбу, а другие, что это была неудачная попытка двойного самоубийства.       — Он был его братом, он не мог не знать об этом! — доказывает пострадавший выпускник восьмого класса Масару Ханагаки.       В настоящее время полиция расследует это дело и причастность к нему Курокавы Хайзаки. Семья его пока не дала никаких комментариев.       Страдание — это благо. Эти слова окончательно и бесповоротно являлись ложью — уж это Хайзаки уяснил ещё в самом нежном возрасте.       Курокава Хайзаки — это звучало, как будто кто-то раздавил тяжёлыми ботинком стеклянные ёлочные игрушки. Странно это звучало — Франц Кафка, славящийся своей любовью к абсурду, наверняка остался бы доволен, если бы, конечно, мать братьев интересовалась чем-то помимо званых ужинов. Но она, слава всем существующим Богам, не интересовалась — она родилась счастливой, в полной любящей семье, и умерла счастливой, не дожив пару месяцев до двухтысячного года, всю жизнь мирно постигая мир высокой моды и торговые центры, застывшие гаргантюанскими уродцами на полотне Токио. Увы, конец её вечного жизненного бала должен был иметь высокую ноту. Инфаркт миокарда пожрал её всю, со всеми кружевами на перламутре бархата, с завитыми локонами волос, пушистыми ресницами, со всеми переливами её глаз-камней, осиной талией, намеренно искажённой корсетом, тонкими прозрачными чулками, стеклянными звёздами, вышивками и жемчугом.       Ей повезло.       Хайзаки — нет.       В тот день, за несколько часов до момента, когда школу окружили полицейские машины и кареты скорой помощи, уже смеркалось мягкий свет фонарей, освещая плавные изгибы деревьев, поднимался выше, струясь по переливчатому плакату с гордой надписью Шибуя.       — Эй, ты где застрял?       Парень неохотно оторвался от созерцания мерцающего панно, поднимая взгляд на брата. Волосы того, завитые тёмными спиралями, подсвечивались сзади ярким светом и казалось будто голова Канашими объята адским огнём. Хайзаки смахнул волосы со лба тыльной стороной ладони и поспешил вперёд, ко входу в школу, жадно потянувшись к скрытому пламенем свету, в попытке вырвать у того хоть крупинку жизненного тепла, дабы обогреть продрогшие пальцы.       — Опоздаем так, улитка, — недовольно отряхнул чёрный пиджак от невидимой пыли Канашими. —Между прочим, я здесь последний раз!       Тротуар тем временем довёл парней до самого входа в здание, и Хайзаки, не придав особого значения словам брата, зная, что тот выпускается из школы, растерянно остановился.Точно корабль-призрак, венценосное, спокойное и немое, здание стояло в тревожащей, бросающей в озноб близости.       Зал, к тому времени, как братья подошли туда, гудел так, словно это был улей, полный сумасшедших пчёл. Чуть что — ужалят. Тонкие девичьи силуэты в шифоновых, кружевных, шёлковых и сатиновых платьях, шелестящие вокруг. Воздух был пронизан различными одеколонами, смешавшимися между собой и забивая глотку своим удушливым запахом. Ослепительно блестящие костюмы, начищенные туфли и сияющие ботинки… Сами же Курокава выглядели, как люди, о которых бы никто никогда не вспомнил после окончания бала. Но благодаря влиятельному отцу, все взгляды сразу устремились на них. Обычная свободная рубашка из подмороженного шелка, как крахмал вместо ткани, а в темном костюме, ускользающем, переливающимся в некоторых местах, непостоянном, как мир в тумане, цвет грозовой тучи, волокнистый фиолетовый, свинцовый, голубоватый. Несколько пар — пока еще не много — кружились в розоватом освещении по залу, словно бестелесные призраки.       — Свет противный, —сказал Хайзаки, откидываясь спиной на стул.       — Ага, — незаинтересованно согласился Канашими, провожая взглядом толпу гопников, так и не сменивших свои типичные широкие штаны на что-то приличное. И снова, спасибо папочке, никто к ним не приставал. К Хайзаки так точно.       Нежные неземные тона окружали их. Хайзаки сидел, лениво облокотившись о стол. Свет струился от неоново-красной гирлянды на потолке. Ловушка для тела парня. Огоньки разноцветные стробоскопа — рассыпанные по потолку звезды. В зале душно, мелодичный надрывный голос Роберта Смита заполнял пространство, плескался в голове симфонией. В зале было много разных светящихся штук, дискошары, светодиоды, и прочая ерунда, названия которых Хайзаки были попросту не интересны. В ушах его шумело спокойствие, как будто его всего расправили и отгладили утюгом.       — Миру на нас плевать, — Канашими закинул леденец себе в рот, уставившись на брата глазами-искрами. — Ему плевать на тебя, на меня. Люди даже не представляют, что где-то там есть ты… Бог же умирает. Он давно забил на людей, так ведь?       — Слушай, Ницше, — расслабленно пробормотал Хайзаки, поднимаясь со стула. — Заткнись нахуй.       Лёгкий порыв ветра от открывшейся двери раскидал отросшие волосы Канашими по плечам. Гофрированные ленты висели болезненно-низко, Хайзаки зашуршал конфетти по паркету. Засветился весь с головы до ног всполохами цветов, дымчатыми глазами. Тряхнув головой, Канашими, мелькая пятном на обратной стороне век, растворился среди украшений, подальше от бушующего шторма посетителей. Ушёл туда, где вихрясь среди клубов искусственного дыма, оседали на покрытый паутинкой трещин пол цветные лучи. И вопреки колотящемуся в каждой клетке организма плохому предчувствию, Хайзаки шагнул в другую сторону.       Бах.       Что-то, пролетая, коснулось щеки Хайзаки.       Чья-то кисть руки отлетела в сторону или её не было раньше (???)       Опаляющая взрывная волна выжгла веки, турмалиновыми вспышками отпечатавшись на задней стороне черепа.       Закатить глаза, скорее.       Закатить так, чтобы не видеть.       Что могло произойти — это вопрос, которым Хайзаки будет задаваться ещё долгие годы после, когда во снах ему будет являться простреленная кожа, обнажающая разодранное мясное месиво. Закатанные под веки глаза, распахнутые рты, размазанная по щеке помада, а ещё слипшиеся от крови волосы, на которые он по ошибке наступает, измазав белые конверсы. Когда он прикусит язык от неожиданности, болезненно сжимая тот зубами, только бы не закричать, отступая назад. Когда он, не помня себя, будет расталкивать убегающих людей, стараясь добраться до Канашими.       Бах.       Боль, на самом деле не такое уж и плохое чувство — ведь это привычки и рефлексы. Как, например, бояться хирургов. Или отдергивать руку от кипятка. Рыбы — первые существа на планете, почувствовавшие боль. В тот самый момент Хайзаки неосознанно пожелал, чтобы они никогда этого не делали, и чтобы человеческий вид, более совершенный, никогда не обзавёлся таким примитивным инструментом для выживания.       Боль — это важно. Но не тогда, когда пули одна за другой летят прямо в тебя, а ты не в праве отдёрнуться.       К Хайзаки звук пришёл позже, чем пришла боль, но через час, когда он лежал, невидяще пялясь в белый потолок операционной, он подумал, что к тому моменту, как пришёл звук, ему уже было настолько больно, что он ничего не слышал и не чувствовал. Всё было абсурдным, как во сне, только во сне уши не заполнял пронзительный высокотональный писк и крики людей. Из раны на ноге толчками выплёскивалась кровь. Такого во сне не бывает — мелькнула мысль.       Бах.       Канашими упал рядом. То, что это он, Хайзаки понял лишь по его булавкам на чёрном пиджаке. Верхняя часть черепа была перекошенным красным провалом, с которого свисали ошмётки рваной кожи и волос. Глаз не было видно, а нос тонул в мешанине мяса. На покачивающихся бумажных лентах вокруг, забрызганных кровью, тут и там висели клочки чьей-то плоти.       I'm running towards nothing       Again and again and again and again       Когда твоё сердце остановится, ты будешь скучать по его тихому гулу.       В отделении реанимации Хайзаки с жутковатой невозмутимостью наблюдал за попытками врачей спасти жизнь ему и другим детям. Рядом лежал парень на класс старше: его желтушные глаза не мигали, он даже не дёрнулся, когда ему в руку запустили иглу. Хайзаки закашлялся, чувствуя, как высушенная глотка постепенно начала заполняться кровью. Сплюнув, он с удивлением глянул на белый гладкий пол, окрашивающийся в удивительный темно-алый цвет и на мелкие брызги, которые словно распускающиеся цветы, расплывались по кафелю, окрашивая его в постепенно насыщающийся красный.       Несмотря на все усилия, то, что получилось в итоге, все равно не было телом, которым Хайзаки обладал до трагедии. Теперь на ноге и животе его красовались уродливые гигантские шрамы, синеющие при изменении температуры и являющие собой подобие начинающего плавиться куска пластика, который ненадолго сунули в огонь. Ноюще-распирающая боль начала преследовать его. Было тяжело. Очень. Крайне наивно полагать, что чтобы вылечиться, нужно «всего лишь» захотеть этого: желание вылечиться подохло первым, от него не осталось и мелких ошметков. Страх смерти вообще уже был не существенен: то, что ощущал Хайзаки было полноценной агонией, по сравнению с которой смерть не казалась чем-то таким уж страшным.       Самый тяжелый период пришёлся на третьи сутки. Парень извивался, словно чёртова змея, которой отрубили кусок хвоста, кричал, срывая голос от болей и судорог в мышцах, а ремни, которыми его пристёгивали к кровати в реанимационном центре больно натирали тонкую кожу. Позже иссечение рубцов обернулось серьезным осложнением: шрамы лишь увеличились в размере больше прежнего и неаккуратно срослись. Хуже всего было то, что Хайзаки так и не отправился от шока.       Самопознание через саморазрушение. Это младший Курокава(теперь уже единственный) услышал ещё в детстве, в каком-то дурацком фильме, который ему показал брат. Сюжет фильма особо не запомнился, главное, что там были бои и больше синих вспышек, чем в Токийском ночном небе. Тогда он не до конца понимал смысл этой фразы. Теперь же, его желание понять, что же всё-таки произошло, толкнуло парня на выбор самого худшего из любых вариантов.       Сначала ему тяжело это даётся, он не сильно понимал, как людям удавалось заглушать моральную боль физической. Не удавалось, пока он не ударил кулаком в зеркало, глядя на своё отражение: тогда Хайзаки только сбрил волосы и теперь ничто не скрывало белое лицо, гнилые виноградины вместо глаз с сеткой лопнувших капилляров и впалые щёки. Ситуацию не спасали даже горы металла в ушных хрящах, наоборот, делали похожими на фриковатого рейвера. Чистый узник Освенцима. Бордовая кровь брызнула на стену, и густыми пятнами стала покрывать пол. И тут наступил этот момент. Время остановилось. Тело словно ноюще растеклось, магматическая материя, Хайзаки непонимающе уставился на осыпающиеся осколки зеркала. Это было очень тепло. Сердце, как раскаленный самоцвет, билось ему в рёбра. Маленькие осколки будто бы росли из его руки, прорывая кожу и пропитываясь кровью.       В тот момент он даже поверил, что ничего произошедшего и не было.       Он не мог отследить, ломается ли его голова, потому что не знал, была ли она изначально в порядке.       Как-то раз ему приснилось, как он пытался убить себя. Хайзаки выстрелил себе в голову один раз, но по какой-то причине не умер. При этом появилась сильная боль. Потом он выстрелил в голову ещё раз, и снова не умер, а боль только усилилась. Он решил предпринять третью попытку, при этом точно зная, что умрёт от этого выстрела. Он поднёс дуло к нижней челюсти, но остановился, заметив гофрированные розовые ленты вокруг. Упал на колени и почувствовал, как по щекам стекают слёзы.       Хайзаки вечно ощущал постоянное и привычное уже чувство вины. Ему так, блять, жаль. У него вечно дрожало тело и синели от приливающей крови конечности. Он полезен скорее мёртвый, чем живой. Балласт весом в пятьдесят четыре килограмма, намертво прикованный к шее родителей. Хайзаки привык к этому, Хайзаки смирился с тем, что во всем произошедшем виноват он сам. Но тем не менее, твёрдое решение уродовать своё тело самостоятельно, обращаться с собой так, как он этого заслуживал, пришло именно в день после того сна.       Вскоре все руки и ноги запестрели обилием глубоких воспалённых полос, из которых частенько вязко сочились густые капли темной крови благодаря отсутствию должного ухода. Обыкновенным занятием стали сигареты, крепко вжатые в тонкую кожу, которую непонятно почему, хотелось изрезать, уничтожить. На незаметных местах, уже, честно говоря, переставало хватать места. Сопряжение инфантицида с самыми настоящими легкомыслием, бездушием и эгоизмом.       01.09.2005, Шибуя.       Очередной стук в дверь. Воспалённые веки задрожали. Глаза открывались медленно, словно пробуя ресницами затхлый свет на вкус. В комнате было душно настолько, что Хайзаки было сложно дышать. Он словно собрал свое тело, растёкшееся ртутной лужицей в кучку и подошёл к вечно приоткрытому окну, чтобы вдохнуть хоть глоток свежего воздуха.       — Хайзаки-кун, — голос Нгуён с истеричными нотками подрагивал. —Поднимайся.       Парень не ответил. В былые дни их всегда вытаскивали из кроватей не так: они с братом всегда были предоставлены сами себе. Но сегодня не обычное утро. Не то утро, когда можно было драться с братом за посещение ванной первым, не то, когда можно было выслушать короткую тираду за опоздание к завтраку. Этого всего вообще больше никогда не будет.       — Хайзаки-кун, пожалуйста, — с мольбой в голосе донеслось из-за запертой двери.       Канашими не встанет. Не почистит зубы. Не выпьет, как обычно, остывший травяной чай. Смешно до грусти и грустно до смеха, что когда-то этим мелочи были чем-то незначительным и обыденным. В мыслях подобных горький привкус одиночества чувствовался отчётливо. Одиночества сизого и мутного, как затхлый туман. А в Шибуе было серо, как будто погода поддакивала общему настроению Хайзаки — привычные солнечные дни сменились на никакие. Небу было абсолютно никак. Всё поменялось. Солнце даже поднажать немного не хотело, чтобы подогреть промёрзшую уже за август землю и просто висело безжизненным светилом, скрывающимся за облаками, скомканными, как мокрая вата.       Всё те месяцы, пока он не посещал школу, Хайзаки отдавал предпочтение стабильно-рутинному затворничеству, нежели участию в какой-либо общественной жизни. Дом-больница, больница-дом, кабинет Тачибаны-сенсей, очередной допрос у офицера полиции, полное равнодушие к событиям вокруг, кодеин, сбитый режим сна, сбритые под тройку волосы, чтобы сальными сосульками не свешивались на лицо, викодин, старая чёрная толстовка на тощем теле, скрывающая болезные шрамы, такие же мешковатые чёрные джинсы, сутулая спина, алпразолам, конечности-палки и полный отказ от живого общения. Курокава застрял в вечном цикле погони за жизненной энергией, оторвался от привычной реальности. Этот манямирок нельзя было назвать удобным или комфортным, скорее наоборот: ему было плевать практически на все, что происходило вокруг. Думать не хотелось, но мысли сами набатом лезли в голову. Разлагаться в собственной комнате тоже не хотелось, в конце концов это не монашеская келья, а Хайзаки не шаолиньский монах, а просто еблан.       Хайзаки услышал, как за дверью зашуршали обёртки от леденцов в кармане Нгуён и ключ несколько раз повернулся в замке. Тачибана-сенсей много раз говорила, что всегда на его стороне, а позже подкинула такой неприятный подарок — сказала отцу, что стоит проверять, как дела у сына и не оставлять его одного надолго. И это её сочувственно-понимающее — вы же понимаете, в деле фигурировало самоубийство. И с тех пор, словно подчиняясь какой-то выверенной схеме, новая возлюбленная его отца заходила в его комнату, если он не отвечал несколько минут, ожидая, верно, увидеть будущего пасынка подражающим стоикам и вскрывшим вены на запястьях. Тёмные ворсинки ковра легко впитали бы кровь.       — Проснулся уже, — вздохнула женщина.       Сил хватило только на то, чтобы небрежно повернуться и схватиться синеющими пальцами за подоконник. Оглядеть мельком чужое лицо овальной формы. Хотя из-за нежно-персикового цвета кожи и хрупкого телосложения её можно было принять за куклу. Только вот подбородок был немного вытянут вперед. Да уж, постарался отец, поистине урвал себе женщину по статусу. Она чуть нахмурила тонкие брови и посмотрела на парня со странной смесью жалости и беспокойства.       — Ты в порядке? — когда они уже втроём сели за барную стойку на кухне, заменяющую стол, она посмотрела так долго-надрывно, что Хайзаки захотелось отвести взгляд.       — В порядке, — затяжная пауза. У молчаливого отца пронзительные недоверчивые глаза, а Хайзаки просто устал.       Один и тот же вопрос. Одна и та же ложь.       Будучи маленьким мальчиком, Курокава испытывал ко всей своей семье самые светлые чувства. Весь мир представлялся ему бесконечным катанием на аттракционах, да даже до неба тогда можно было дотянуться, стоило только подпрыгнуть и протянуть ладошки. Лишь с возрастом он начал понимать, что семье Курокава всегда не хватало привязанности и любви, пусть даже иррациональной, больной. Ну, прощай значит, детство, спи тихо.       Отец перелистнул страницу в газете и уставился на неё с таким интересом, будто эта полуопустевшая, не уютная, пусть и огромная квартира, невеста и ребёнок не существовали в его личной реальности. Заголовок гласил: «Новые находки в ледяной пустыне!». Я знаю, где ледяная пустыня, подумал Хайзаки. Она здесь, между всеми нами.       — Мы с Тачибаной-сенсей пришли к решению, что так будет лучше, — внезапно сказал отец будничным тоном, будто ничего не происходило. — Убегать от проблем — не для нашей семьи.       Хайзаки было нечего возразить. Он сам, пусть и под давлением, согласился на то, чтобы вернуться в школу после случившегося. Сам согласился, что Нгуён со своим больным сердцем не должна переживать ещё один стресс — переезд, согласился, что закрывать семейную фирму и открывать новую в другом городе будет слишком накладно. Да и как сказала Тачибана-сенсей, случившегося от мира не утаить.       На их двери в апреле несколько дней красовалось карминово-красное: «Убийцы».       — Я довезу тебя.       Неужели никто не понимал, что школа будет вечным напоминанием для Хайзаки о том, что его родной брат стрелял в людей, в себя, и, наконец, в него самого? Но он не ответил и молча уставился в свою нетронутую тарелку с кацудоном. Показ эмоций заставлял его хотеть содрать с себя кожу. Ему казалось, что он перестал быть подростком — придурковатым, с улыбкой во все лицо, но стал человеком вымученным, усталым, с вечным тремором цыплячьих конечностей, изуродованным шрамами телом и кровью из носа, пачкающей пол горячими каплями. Человеком Шрёдингера.       В чувствах своих разобраться тоже никак не получалось. Тревога постоянно сменялась шоком, шок злостью, злость непониманием. Жужжало в грудной клетке от желания ударить эти чувства о стену. А потом тарелку, стеклянный заварочный чайник, стойку. Свою голову. Разбить кости в черепушке до стеклянной пыли, вырвать глаза, выбить себе все зубы с корнями, напоминающими крашеный пенопласт, сломать нос последним точным ударом. Только бы без злости на мир, на Канашими, на школу, семью. И на погибших школьников.       Он накрыл свою тарелку пищевой плёнкой и отправил в холодильник. Может быть, потом как нибудь съест. Вечером например, после школы. Хайзаки направился обратно в свою комнату, попутно доставая с полки шкафа крысиный корм, своим появлением доведя своих двух питомцев до радостной истерики. Сахарок, чисто белый крыс, бегал туда-сюда по дну клетки, шурша наполнителем, а тёмненький Перчик лазил по прутьям клетки, генерируя больше звука, чем турбина реактивного самолета.       — Привет, чертяги, — улыбнулся Хайзаки, открывая клетку и насыпая в кормушку свежий корм. — Вернусь домой и посидим с вами, хорошо?       Крыс он любил. По правда говоря, завели их ради того, чтобы у Хайзаки был хоть какой-то повод жить, зная, что есть два маленьких существа, полностью от него зависящих. Идея Тачибаны-сенсей сначала показалась провальной, но позже, Хайзаки и сам не заметил, как начал привязываться к своим животным, не выпуская их из рук в свободное время. Достав из кармана толстовки вечно лежащий там пакет с крысиными лакомствами, он сунул ещё пару орешков сквозь прутья. Чересчур активный Сахарок перестал отталкивать своего брата от кормушки, и, косясь хитрыми красными глазками-бусинками, аккуратно взял протянутое зубами. И тогда Курокава позволил себе улыбнуться ещё раз. Абсолютно искренне.       В машине было тихо. Не играла любимая музыка отца, американский психоделический рок 60-х, меланхолия Лу Рида, очнуться где-то на юге Америки на томном и пьяном закате с бутылкой газировки и влажной на спине яркой рубашкой. Лишний раз Хайзаки старался не шевелиться, чтобы не привлекать внимание родителей, сидя в наушниках. Нгуён сильно напрягала музыка, которая нравилась Хайзаки, благодаря чему пришлось обзавестись наушниками и не вынимать их из ушей на протяжении почти всего времени, что парень проводил с семьёй. Она сидела на переднем сиденьи и глаз с него не сводила. Ожидала любого неверного действия, и тогда она смогла бы помчаться к психиатру и как всегда, просить Тачибану-сенсей о помощи. Ну а проще говоря, отдать «проблемного» подростка в другие руки и, наконец, сбросить с плеч груз ответственности. В этом мире с истеричной будущей мачехой и отвратительно холодным отцом не было теперь никакой отдушины, чтобы выразить свои настоящие чувства. В глотку будто засыпали колотое бутылочное стекло, которое острыми краями резало гортань и цеплялось за внутреннюю сторону щёк.       — Всё пройдёт хорошо, — Нгуён нервно постукивала аккуратно накрашенными ногтями по сумочке и, казалось, убеждала в этом сама себя. — Так?       Хайзаки решил промолчать.       — Так? — подал голос отец, шепот не шепот, почти что крик. Не время, не место.       — Так, — сил не осталось ни на то, чтобы спорить, ни на что либо еще. Курокава не смотрел, но знал, чувствовал нервный вздох и сосредоточенное лицо. Женщина хотела сказать что-то ещё, замялась, но отец припарковался у школы и замер, сжимая обеими руками руль.       Хайзаки выскочил из машины, и одернув рюкзак на плече, направился к школе через футбольное поле. Дышать стало легче, когда он вышел из машины, в которой напряжение можно было бы разрубить топором. Напряжение, впрочем, вернулось, стоило ему ступить на дорожку, отделанную плиткой, и взглянуть на здание. Благо, стоял уже сентябрь и у входа в школу не стояли зазывалы в школьные клубы, как это обычно бывает в начале года. Канашими всегда называл старшую школу мясорубкой. Он был прав, подумал Хайзаки. Это мясорубка — железная и устрашающая, возносящаяся над всеми и прячущаяся под личиной четырёхэтажного здания. Барабанный бой крови в ушах, шаг влево, шаг вбок — и уже перемололо вместе с костями внутренностями и прочей мерзостью, что живёт-поживает внутри, и о которой никто даже не подозревает.       — Ну здравствуй, — он невольно обернулся к нескольким фигурам, подошедшим сзади.       Хайзаки знал, что это местная группа гопников, но знаком был лишь с двумя, стоящими впереди. Парень, что повыше — это Макото из выпускного класса. У него всегда было удивлённо-идиотское выражение лица и слишком много лака на тёмных волосах. А второго человека он предпочёл бы не знать. Курута сделал непроницаемое лицо и вид, будто это не его глаза впивались ядовитыми стрелами в Курокаву, будто он не был на грани, чтобы избить парня до смерти прямо здесь и сейчас. Обезглавить, обоссать и сжечь. Вывернуть суставы. Выбить зубы. Уничтожить. Хайзаки был на самом деле удивлён, что Курута вернулся в школу после произошедшего — его лучший друг в тот день попал под пули. Он не выкарабкался. Я бы тоже ненавидел себя за это, подумал парень.       Курута подошёл поближе и уставился Хайзаки в глаза, стараясь, возможно, показать эдаким жестом своё превосходство.       — Ты не получал от нас раньше только потому, что сидел тихо и не выёбывался. Всё изменилось, как видишь. И знаешь что, Курокава? — парень развёл руки в стороны и ядовито прошипел. — За смерть платят смертью.       — Долго репетировал? — съязвил Хайзаки, не в силах совладать с недостойным желанием задеть, растоптать и сам удивился своей дерзости. Ему тоже было плохо. Человек, которому он доверял сильнее всего, совершил то, что не поддавалось даже описанию. Но никто этого не понимал или попросту отказывался понимать. Но свою жизнь Хайзаки не мог дать разрушить. В конце концов, он прекрасно справлялся с этим и сам.       — Да ты совсем охуел, — оскалился Курута и резко двинулся вперёд, занося руку для удара. Хайзаки не дёрнулся. Ну а что, расплывшийся синяк был бы хорошим дополнением к и так отвратительной картине.       — Наширо-кун, стой. Не сейчас, — Макото крепко взял друга за плечо и одарил Хайзаки презрительным взглядом. — Он не стоит твоего исключения из школы.       Парень резко сбросил руку со своего плеча и развернулся, видимо намереваясь свалить с уроков и отхерачить первого попавшегося человека, чьё поведение ему не понравится. Уходя, он бросил через плечо:       — Мы тебя ещё выловим.       Хайзаки вырвало, потом, через какие-то пять минут, когда он с ожесточением впивался в едва зажившие повреждения на руке поломанными ногтями, вывернуло так, будто организм хотел извергнуть кишки. Внутри было такое месиво, что сок из мякоти вытек бы без особых усилий, только нажать пальцами и подставить язык. Плитку в школьном туалете заменили. Теперь она была тошнотворного персикового цвета и Хайзаки почувствовал себя в кабинете у Тачибаны-сенсей. Расскажи же, что тебя волнует, мертвый мальчик. Раскрасневшаяся кожа, непроизвольная испарина, дрожащие пересохшие губы.       — Тошнотик, ты там сдох? — донеслось из-за двери.       Баджи, мать его, Кейске.       Каждый ученик в школе знал Баджи. Это был тот самый человек, который вечно с кем-то дрался, редко появлялся на собраниях школьных клубов(впрочем, этому все были только рады), по слухам, в которые Хайзаки не углублялся, был членом какой-то группировки. Всегда отдыхал за центральным столиком вместе с щуплым блондином; иногда упоминался на школьных собраниях в не самом хорошем ключе. В общем, был яркой фигурой, запоминающийся и сияющей.       — Отвали, Баджи, — прошипел Хайзаки и его вырвало снова. Что, как не красноречивый ответ?       Он поднялся с холодной плитки. В отражении металлической ручки увидел своё отражение — бледное, измождённое лицо, искажённое транслятором действительности. Отряхнул совсем не подходящую под школьный устав чёрную одежду, будто бы она стала от этого чище и высунулся из кабинки, чтобы лицом к лицу столкнуться с нарушителем уединения. Баджи самодовольно улыбнулся, прислонившись спиной к двери соседней кабинки. Блестящий, белый, не парень, а Apple Macbook Pro. Стоял, ухмылялся, а в раскосых глазах всё равно читалось «никуда не уйдёшь».       Хайзаки подошёл к ряду раковин, щерящихся словно белозубой улыбкой с рекламного щита стоматологии. Он несколько раз прополоскал рот ледяной водой и отчаянно начал тереть лицо, надеясь смыть самого себя.       — Куришь, малой?       — Ты меня на год старше, взрослый дохрена? — огрызнулся Курокава, отряхивая руки от неприятных капель. — Курю.       Я определённо схожу с ума, подумалось Хайзаки, когда он недоверчиво посмотрел на сигарету на своей испещрённой ранами ладони. Он стопроцентно-точно сошёл с ума, раз сейчас собирается покурить в школьном туалете с Баджи. В голове сплошной белый шум — но всё же что-то определённо сломалось внутри Хайзаки, когда он вставил сигарету в рот.       — Дашь прикурить?       Зажигалка Кейске подыхает, бензин едва плещется на дне. Свежая картина маслом, не тронутая мастихином упрямого художника: уже в первый день исписанные дурацкими надписями дверцы кабинок, два отброса с сигаретами в зубах и отчаянно щелкающая зажигалка, не в силах породить голубоватый отблеск пламени. Наконец у отчаянно чертыхающегося парня получилось, Хайзаки затянулся и ему показалось, что он вот-вот выблюет свои окровавленные, покрытые пеплом лёгкие на плитку, окрасив её в алый цвет и на стоящего рядом, словно сверкающего в своей белой рубашке. Курили они молча. И когда пришло время последней затяжки Курокавы, окурок впервые полетел в фаянсовый унитаз, затухая от холодных объятий воды, а не оставляя о себе напоминание на кисти.       На уроках пришлось не сладко. Мало того, что все учителя смотрели на него как на пустое место, так ещё и он стал катализатором масштабной ссоры одноклассников, предметом которой, конечно, стало его возвращение в школу. В столовую он не пошёл: ещё не хватало сидеть в одиночестве у какой-нибудь мусорки и стать главным объектом для обсуждений. Да и есть нормально он перестал уже давно.       Не в первый и не в последний раз он рассказал все на сеансе Тачибане-сенсей(упуская, конечно, момент с угрозами). От уложенных волос Макото до плача девочки на последней парте, случайно столкнувшейся с ним взглядом. Женщина взглядом прожигала, но не опаляла до костей как ученики, потерявшие близких в тот день, а сосредоточенно и молчаливо. Закончил Хайзаки словами о всепоглощающем чувстве вины и Тачибана-сенсей поставила светловолосую голову на скрещённые пальцы.       — Стрелял другой человек. Канашими. Не ты, Хайзаки-сан, — и эти слова словно бы проникли внутрь, обволокли, но ударились о преграду, созданную самим парнем.       Выйдя из светлого кабинета женщины, он уже привычно накинул капюшон на голову. Отъехавший грузовик открыл вид на побережье, на слабые волны и на небо, затянутое пресно-серыми тучами. Хайзаки любил море с его темной водой, в которой плескалось и рябило отражение набегающих с севера грозовых туч. Море любило Хайзаки — посылало ледяной ветер, дышало в лицо прохладой. И сейчас он смиренно молчал, принимая все невыносимые минусы мира, как должное.       Потому что всё равно. Должно быть.       Парня отвлекло от своих мыслей только резкое движение рядом, настолько неожиданное, что он не сумел отреагировать должным образом. Чья-то рука грубо подтолкнула его в спину, заставляя субтильное тело по инерции преодолеть нужное расстояние. Курокава не устоял на ногах, жёстко приземляясь на колени. Позже он заметит на своих джинсах дыру и почувствует, как мокрая от крови штанина неприятно прилипнет к плоти, но это потом, потом.       — Говорил же, что выловим, — сжал кулаки довольный донельзя Курута. — Сейчас разберёмся, урод!