Блёстки и гниль

      — Постарайся объяснить, почему ты каждый день уходишь с уроков? — лицо Курокавы-старшего озарилось вспышкой гнева. — Ты, видимо, ничего не понимаешь?       Хайзаки утратил надежду понять отца ещё в тот день, когда он отправил его назад на учёбу. Прошло какое-то время, но всё равно ничего не изменилось — для Курокавы Широтацу не было ничего важнее, чем положение в обществе. Когда-то Хайзаки хотел думать, что это не так, что это просто временный период после смерти матери. Хотел думать, что ещё чуть-чуть — и их семья возрадуется, будет жить в мире и взаимопонимании. Хотел думать, что всё идёт по плану.       Слишком много раз за свои пустышковые года Хайзаки видел эту холеричную особу, запрыгивающую зазевавшимся на плечи, словно ведьма из Гоголевского «Вия». Умерла мама. Умер Канашими, унеся с собой ещё несколько человек. Когда-нибудь останется один Хайзаки; кому, как не ему тащить на себе это бремя? Очередная смерть станет лишь новым звеном в его неприметной жизни — новым звеном, которое ещё сильнее обовьёт его ноги и утянет за собой на дно, подобно Ктулху. Хайзаки не помнил, каким был отец до смерти матери. Но от того Курокавы Широтацу он бы мог добиться какого-либо отклика.       В этой же реальности он снова получил по лицу. Отец весьма буквально сдержал обещание спустить с сына шкуру, если узнает об ещё одной оплошности. Всё чаще Хайзаки думал, что он ненавидел отца, но сейчас, он снова и снова покорно выслушивал обвинения, борясь со странным чувством внутри.       — Ты подставляешь нас всех, — гневно воззрился на сына отец. Хайзаки нервно заломал пальцы в кармане и замер перед мужчиной, чтобы собраться с духом и заставить себя абстрагироваться. Однако сегодня удача была не на его стороне. Широтацу явно был намерен выяснить всё, что так давно хотел.       — Каким образом? — в Хайзаки всё ещё жил задавленный и заживо похороненный обывателями человек, который был способен отстаивать себя. О нет, он не умер, не задохнулся под толщей сырой земли; выкопал себе путь наверх, раздирая рыхлую землю скрюченными пальцами.       — Тебе объяснить? — сухое горделивое лицо отца исказилось в бессильной усмешке. Он не знал точно, но догадывался, что тот Курокава Широтацу был мягче. И от того он мог добиться какого-то отклика. — Ты плюёшь на все мои старания! Прогуливаешь уроки, сбегаешь из дома, ещё и общаешься непонятно с кем! Совершенно не стараешься исправить прошлое!       — Твоя репутация важнее всего, как обычно, — зло прошипел Хайзаки. Красивое, но отстранённое лицо отца замерло. Он отшатнулся и пару секунд стоял, как вкопанный, не говоря ни слова. Вдруг Хайзаки прямо в нос прилетел сжатый кулак с характерным хрустом. Все будто исчезло на фоне острой боли. Хайзаки хрипнул, зажмурился, чтобы скрыть непроизвольно потёкшие слёзы, хватаясь за окровавленное лицо и делая пару невидящих шагов назад. По губам потекли обжигающие дорожки, пачкая домашнюю футболку.       Зрение захватывало расплывающуюся нефокусирующуюся картинку, сплошь состоящую из светоцветовых расплывчатых пятен. Курокава младший дрожащими пальцами ощупал нос, пытаясь оценить масштаб ущерба. Потрогав нос, у Хайзаки отлегло от сердца. Он был не сломан, перегородка не сдвинулась в сторону, осыпаясь битым стеклом, а кожа не свернулась целлофановым пакетиком. Но лучше от этого не становилось.       — Не смей так со мной говорить, — лицо Широтацу выделялось ярким пятном среди всей картины, и это, пожалуй, было единственным, что Хайзаки сейчас мог разглядеть. Нгуён, наблюдая за происходящим, молчала, смотрела и ничего не предпринимала, оставаясь стоять у входа, перебирая в руках клатч.       — Я тебя понял.       Курокава не спеша отвёл руки от лица и с горьким сожалением заметил, что кровь брызнула на пол, создавая впечатление того, что здесь произошло убийство. Он выдохнул, мысленно приняв тот факт, что сегодня ему придётся драить ламинат, чтобы не досталось ещё и за это. Хайзаки не знал, сколько времени он простоял в оцепенении, но вышел он из него только тогда, когда услышал хлопок входной двери, и шаги лжесемьи в коридоре.       — Ну и катитесь нахуй, — фыркнул себе под нос парень, со злостью пнув ни в чём не повинный рюкзак, который с характерным звуком отлетел куда-то в угол. Они всё равно не скоро вернутся, судя потому, что оба были одеты как на бал, так что насрать на то, что и как лежит.       Красными от натёкшей крови глазами он смотрел на своё отражение в зеркальной дверце шкафа примерно с секунду, прежде чем открыл дверцу и достал антисептик. Щедро полил антисептической жидкостью нос — возможно, он делал все абсолютно неправильно, но какая разница. Кровь зашипела, начала свёртываться и Хайзаки почувствовал, как на озябших голых ногах появилась отвратительная гусиная кожа. Он зачем-то налепил на ушибленную переносицу ранозаживляющий пластырь и вздохнул. Пиздец.       Хайзаки направился на кухню. Сейчас у него не было никаких желаний, кроме как нажраться во всех смыслах — накидаться таблетками, доесть лапшу и отправиться опустошать отцовские запасы алкоголя, чинно красующиеся в отдельном шкафу на кухне.       — Стрёмный у тебя папашка.       Хайзаки ждал охренеть какой неожиданный и такой же неприятный сюрприз, который заставил его резко застыть на месте. Пиздец. Крупно вздрогнув, Курокава отчаянно уцепился за мысль, что это прогрессирующая шиза, наваждение, мираж, иллюзия. Пожалуйста, пусть это будет работой воспалённого воображения. Он на секунду зажмурился, в тщетной попытке согнать видение, уже подозревая, что нихрена силуэт на стуле не подкинут сознанием.       Хайзаки ничуть не удивился, увидев Санзу, сидящего на своей кухне. Хотя стоило бы — как минимум ради приличия.       — Пиздец, Санзу, — он снова неумело набросил на себя маску спокойствия, на самом деле будучи в шаге от того, чтобы схватиться обеими руками за лихорадочно бьющееся сердце, как будто бы это остановило сердечный приступ.       Хайзаки необходимо было что-то, чтобы справиться со сложившейся ситуацией и именно поэтому он прошёл к отцовскому шкафу, доставая с верхней полки дорогущую бутылку сётю, которую подарили отцу на очередном вечере. Ну он и попал конечно. Вида, разумеется, Хайзаки не подал — лишь сел на стул напротив незваного гостя, чтобы стол разделял их и поставил на стол бутылку с алкоголем.       — Я не пью, — Санзу расслабленно откинулся на мягкую спинку стула и так посмотрел на Хайзаки, будто он не попал непонятно каким образом в чужую квартиру, а просто пришёл на чай.       — Похвально, — буркнул Хайзаки и приложился к бутылке. Огненная вода обожгла горло с непривычки. Что ж, в семье Курокава ещё никто не заканчивал алкоголиком. Приятно становиться первым. Ситуация с самого начала жутко давила на нервы — особенно беспокоил маньячина, развалившийся как у себя дома.       — Никогда не поверю, что соскучился и на огонёк заглянул, — горько усмехнулся Хайзаки, не отрывая взгляда от льдистых глаз напротив, неотрывно следящих за каждым его движением. Шестерёнки в голове закрутились, отчаянно пытаясь найти выход. Курокава мог бы запросто разбить бутылку и угрожая розочкой, заставить Санзу уйти. Это казалось совсем простым, сжать разбитую о край стола бутылку за горлышко, замахнуться и вложить в удар всю силу. Но здравый смысл победил и он остался сидеть.       — Весьма проницательно, — парень насмешливо наклонил голову набок. Он держался очень уверенно.       — Ты здесь уже сколько торчишь, а я всё ещё не понял, зачем.       — Торопиться некуда, Курокава, — он пристально посмотрел на Хайзаки, отстукивая пальцами по столешнице какой-то только ему ведомый ритм.       Парень повёл плечами.       — Ну, знаешь ли, интересно.       Не оттягивая больше момент, Санзу тонкими пальцами придвинул к Хайзаки маленькую стопку распечатанных фотографий. Не спуская глаз с длинноволосого, мало ли, что он может учудить, Хайзаки потянул стопку к себе. Она была маленькой — всего две-три фотографии, но раз Санзу припёрся ночью, чтобы отдать их, они явно представляли собой какую-то ценность.       Наигранная расслабленность тут же улетучилась, стоило лишь мельком взглянуть на первую фотографию. На ней было видно искажённое в гримасе ненависти лицо избитого Канашими и кучку смеющихся гопников на фоне, среди которых Хайзаки узнал убитых, а так же оставшихся в живых после того дня Киёмасу, Макото и Куруту. Все мерзко смеющиеся, сияющие и блестящие — ну не гопники, а медицинские халаты, сверкающие белизной. Хайзаки сделал ещё один глоток алкоголя для спокойствия под бременем родительского разочарования, и его карие глаза встретились с глазами Санзу.       Опухшие глаза были покрыты алыми вздувшимися сосудами, словно волокнистые сгнившие виноградины. Слизистую отвратительно пекло. Хайзаки снова направил бездумный взгляд на вторую фотографию.       На ней изображались те же люди, стоящие на фоне плаката, такого же гладкого и зеленого как поле для гольфа в развлекательном центре Токио. Хайзаки не сразу понял, на чём чёрном они стояли, а потом осознал, что это вбитое в грязь человеческое тело. Понять, что это Канашими, он смог только по тёмно-бордовому вязаному свитеру, который он не смог выкинуть — предмет одежды теперь лежал-пылился у него в шкафу.       — Что это за хуйня? — из горла вместо нормальной речи вырвался только сиплый хрип и Хайзаки поражённо продолжал смотреть на куски бумаги в своих руках.       — Вспомни, кого твой братец застрелил тогда, — Санзу хрипло хохотнул. — И сложи пазл в голове.       Пиздец. Хайзаки к хуям собачьим выбьет зубы тем, кто не понёс заслуженного наказания за то, что довели Канашими до вынужденной меры. Ебучие позёры. Ладно бы они позёрствовали чем-то незначительным, но бросаться моралью, изуродованной их грязными руками, было, как минимум, грязно с их стороны. Тупые животные.       А тупых животных — на скотобойню.