Змеи с лисами не дружат

Объективно это была максимально хреновая затея — идти за ним на кухню чужой хаты, поддавшись шалившему по венкам аперолю, и жать к подоконнику. В жизни себе этого проеба не прощу. Пизда межгалактического масштаба, а не вечер. Жаль даже, что не нашлось в карманах стикера и ручки, чтобы нацарапать и на лоб себе приклеить напоминалку не делать больше глупостей, достойных премии «Золотой гондон». Тащиться за ним на кухню — Олег Андреевич, ты вообще в курсе существования туалета и щеколды? Нет? Вот и получай усраться какой нечаянный — или показательный, тут бы еще разобраться на трезвую голову, — облом от Гоши и иди. И я ведь шел, провожая его по-джентльменски до дома. Глотая холодный воздух кубометрами и загребая ботинками свежий снег. Пытался на Елисея лишний раз не смотреть. Чувствовал же, что дыры прожигал карими глазищами, а еще — что от случайного столкновения взглядами только хуже сделаю. Жалел ли он? Гадал, как мне совести хватило тянуть к нему грязные клешни посреди вписона и думать — в теории, которая для меня была фактом, а для него-то, наверное, теорией, — тоже грязно? Спасибо, белье не обкончал, когда он выдохнул мне в рот и потянулся выше, закрыв глаза, как будто хотел, чтобы я дожал момент, впился в его губы до подбитых слабостью коленок, обнял… Ага, да. А пососать не завернуть? Мне вообще фортануло, что пугающе активное нечто в розовых тонах и с зефиркой вместо мозга прилетело однажды ко мне за парту, сократив дистанцию влажных фантазий с «Я просто посмотрю на дистанте, что это» до «Смотри, любуйся, вот он я». Свезло, просочившись в статистическую погрешность, что наивность Елисея пробивала стратосферу и его не смутила плата за репетиторство. Ох и присел же я тогда на очко. Не знаю, собирался ли его спугнуть, гарантированно губу закатать заранее, пока не разыграется больное эго и не начнет мерещиться, что такой, как я, такому, как он, нужен позарез. Или все же надеялся втайне на правдивость подцепленного в универском толчке маркерной росписью по облупленной дверце слуха, что у них вязалось в начале года со Славой Решетовым. (Стало быть, не только по девушкам.) А Елисей взял и согласился. Закрадывались уже после, когда я узнал, какие бананы у него иногда в ушах, подозрения, что он меня не расслышал сперва и не понял. Но и не соскочил же, докопавшись до деталей состряпанного на коленке идиотского плана. Не зассал. В переписках шпарил так, что мне роговицу выцарапывало буквально каждое новое сообщение с пошленьким подтекстом. Тренировочка это у нас была такая. Репетиция. Только мне все сложнее было не накапать в буковки концентрата правды, а потом упереться в жестокое «Э, это чо, ты реально такой, типа, нежненький? Олег, нифига ты заигрался. Это же тупо чтобы секс был поинтереснее». Обжегся однажды на Гоше, хватило с лихвой. Историю с Гошей я закрыл, да и он закрыл, только, нервы крутить любитель, по привычке дергал за старые нитки. Может, его так на эмоции пробивало, которых не хватало в суровой изнаночно-уличной жизни. Но что-то подсказывало — история с Елисеем, если проберется под черный заржавелый моток в груди к заплатанному сердцу, так просто не закроется. Зашивать будет уже не по чему. Я играл на последнее. И все же — почему-то — продолжал играть. Мне везло на каждом ебаном шагу. Фартило не по-детски, обещая в конце заветный джек-пот. Но это ведь ни разу не значило, что Елисей хотел того же, чего и я. Он добрый. Он не циник, не прагматик, не безжалостный — он не такой, как остальные, он не гнилой. Он не умеет, кажется, ранить. Но тут и уметь не надо. В нашем случае ему достаточно будет признаться честно, что мне не светит. Хорошо бы это произошло раньше, чем я замечтаюсь. Правда, глядя на него, только слепошарый обдолбыш не захотел бы помечтать еще. Самую малость. Немножко. — Осторожнее. — Моя рука машинально вылетела из кармана, сцапав его за локоть, когда поскользнулся на корке льда. Блядь. Ну какой же он порой неуклюжий. У меня в моменты, когда он летел мордой вниз, случался мгновенный инсульт жопы, пестрили перед глазами мигалки скорой и слезы в больничной палате. А этот, облегченно пфыкнув, только коротко сказал: — Угу… Сука, дай домой добраться, я это запишу в длинный список твоих спотыканий на ровном месте в не менее длинном списке твоих грехов. Мне сейчас не помешало бы полистать тетрадочку с его минусами в качестве спасительной терапии. Только в последнее время все чаще посещали мысли, что на минусы это не тянет. Скорее на повод вспомнить, как я отхватил контакта — кожа к коже, — когда ловил его за руку. Больной. Вот же я больной ублюдок. И кстати, куда мы чешем, мы же уже? — Пришли. Падик твой. Никогда еще дорога не казалась мне настолько короткой. Может, все? Сейчас он скажет, что мы перебрали. Или, что ему некомфортно, если я вдруг считаю, будто это норм — лезть к нему, пьяному, только потому, что у нас вдвоем долгоиграющий план на тему доведения моих предков до ручки совместным гейством? Ну скажи же хоть что-то, хватит пристальных взглядов, от которых невозможно больно отворачиваться. — А. Да. Пришли… Нет, блядь, приплыли. Стояли и молчали, не спеша разбегаться. Не удержавшись, покосился на него, когда он отвернулся на секунду-другую к доске объявлений. Красивый. Не из-за шмоток, от цветовой палитры которых глаз подергивался, не из-за побрякушек и чокеров, пусть, признаю, ошейник на Елисее и выглядел пиздец как эротично. Не из-за волос оттенка жвачки. Корни отрастали светлые, даже не русые, блонд. Блондин с карими глазищами. Ну не идиот ли, такое перекраивать? Он был особенно красивым, когда не лез из кожи вон, лишь бы таким казаться. Не прилизывал челку, не кривился, проходя мимо зеркал. Хохотал до полусмерти над собственными шутками, или задумчиво пырил под ноги, или медитировал в потолок во время наших занятий. Отпускал контроль над тем, как выглядел. Вот тогда у меня кран подтекал и тянуло набрать санитарам. — Завтра к третьей? — спросил он вместо того, чтобы послать меня на хуй. Не понял я толком, плохо это или потянет на хорошо. — Договорились же. — Ну да, он меня вынудил, пока я был в парах неадеквата. Это я еще на трезвую голову держался, а лучше бы ему не знать, что он мог из меня веревки вить с одного заискивающего взгляда. «Смотри, я напился. Ты же не потащишь меня в универ ни свет ни заря?» — Ну да. — Ну да. — Я шмыгнул носом и поднял шарф, чтобы он не заметил, как мне рожу перекосило от необходимости прощаться. Или все же сходить с ума так сходить — и взять этот поцелуй себе на память?.. Ведь большего мне не видать. Не в этой жизни. Но я не мог требовать от него. Не имел никакого морального права. — Иди, замерзнешь… «Иди ко мне. Я согрею». Был бы смелее в нужные моменты, а не там, где все решается адреналином, дракой и правом физически сильного, сказал бы. Но я же ссыкло обыкновенное. Хотя Дима меня щадяще обзывал пессимистом. — Иду… — Елисей сделал крохотный шаг назад и остановился. Ну зачем? Зачем он остановился? Зачем мучил догадками, молчанием, взглядом карих глаз из-под темных ресниц? — До завтра… — вырвалось. Из меня же, сука, вырвалось тихое, потому что я только и бредил в последние дни, как называю его вслух: — Солнышко… — Чего? — Посмотрел испуганно. Черт, блядь. Я его напугал. Он меня испугался. — Извини… что ты сказал? — Завтра не опаздывай слишком! — ответил я четко и позлее, лишь бы подумал, что послышалось, оттянув шарф ото рта. — Как сегодня. Знаю, на тридцать восемь секунд, но все же. — Хорошо… Я на него больше не оборачивался. В висках стучало, хотелось зарыться глубоко под снег и там же остаться. Нетвердый шаг обратно в дворовую темень, протиснуться между тачками и рвануть побыстрее отсюда. Дать себе шанс отдышаться. И опомниться на знакомой лестничной клетке у знакомой двери, за которой, возможно, он никогда больше не рискнет оказаться.

***

Как же меня штормило. Душевно и физически. Озноб колотил дикий, пришлось вытащить из шкафа оба зимних пледа и замотаться в них, камнем упав на кровать. Позвонил пьяный в дупель Дима. Вытрахал мозг тем, что я пессимист — ага, он же ссыкло. Велел открыться миру и искать лучик света в беспросветном мраке моей шизы, а я угукал и слушал краем уха, гадая, как вляпался во всю эту историю, но, главное, как мне мозгов хватило рассказать про Елисея друзьям. Знаю, в этом, наверное, и крылся ответ. Мне пиздец как нужны были друзья и их трезвый (или не очень, но кого ебет) взгляд на вещи. Без них я бы уже валялся в сточной канаве, сам себе исполняя панихиды. Трубку у Димы отнял Гоша с тяжким «Дай сюда» и велел резко, как предугадав: — Сбрасывать не смей. — Угу. — От Елисея заразился. Да и Гошу, честно, слушать не хотелось, он слишком часто тянул одеяло разговора на себя. Но Гоша, походу, не собирался. То ли захмелел нормально, то ли рубильник в его башке после короткой сцены у окна в спальне сорвался с деления «Выебистый бывший» до «Вообще-то, я все еще твой друг». — Я не понял, — протянул Гоша и, судя по смолкшим битам, вышел в коридор, — вы ж, типа, мутите? — Ущербный сленг, — прокомментировал я сквозь зубы, глубже закопавшись в плед. — Не мутим. — Нет? — И вряд ли замутим теперь. — Я реально не собирался вам малину ломать. — Знаю. Да нет на самом деле. Ничего я не знал. Но голос Гоши звучал серьезно, искренне и даже с сожалением, которое я от него в принципе слышал редко. — Ну так позвони ему, — предложил Гоша. Рубрика ценные советы из разряда «Чтобы попить, налейте в чистый стакан воды». — Скажи, что это я мудак, а вы не закончили — и надо перетереть. — А если он скажет «нет»? — спросил я глухо. Не ждал я Гошиного ответа, скорее сам с собой и своими сомнениями бодался, но он все же высказался: — Не скажет. — И засмеялся. Не понял. Ему смешно? — Да у него ж ебальник засверкал, как начищенный таз, когда ты вошел в комнату. И в рот он тебе смотрел, пока чесал. «Заметь, заметь, заметь меня», — последнее Гоша пропищал. И снова, сука, засмеялся. — Змей, да у него башка почище твоей едет. Только ты можешь очевидное игнорировать… — Гоша помолчал недолго под мое молчание и добавил с нажимом: — Ты ему нравишься. Очень. — Как друг — возможно, — осторожно признал я. — Змей, кончай себе мозг ебать, — в голосе Гоши не осталось мягких и ленивых нот. — Друзей глазами не раздевают. И не вбрасывают «О, Олег Андреевич тащится от этого». «А это Олегу Андреевичу не очень нравится, он считает — это дичь»… Кстати, чо еще за фетиш на имя-отчество? — Неважно. — Просто по приколу. Который зашел слишком далеко, чтобы разрешать ему перейти на «Змея». Да и нравилось мне, что Елисею приходилось больше звуков выговаривать, когда обращался ко мне. Клиника? Еще какая. — Завязывай ссаться. И звони. Или пиши, чо вам там ближе, — произнес Гоша твердо, и биты в трубке вновь набрали мощность. — Там тебя не предадут. И не говори, что не веришь в это, дурак. Он сбросил звонок. А я открыл чат с Елисеем. Перечитал последнюю нашу переписку, отстраненно подивившись тому, каким смелым могу быть, не глядя ему в глаза. Перечитывал снова и снова. Эту переписку и другие. Вот, например, из свежего. «Солнышко: Сегодня в меню боррррррщщщщ! Буду тебя кормить)» «Вы: Сам готовил?)» «Солнышко: Жить расхотелось?? Конечно нет! xDD» «Солнышко: Но могу для приличия надеть фартук)» «Солнышко: Или для неприличия))» «Вы: На голодное тело?)» «Вы: На голое!* Ебаный Т9» «Солнышко: Хах. Так и знал, что ты не жрал утром». «Вы: Ты собираешься всю пару проторчать в раздевалке? Выходи. А то влеплю парашу». «Солнышко: Ты же в курсе, что физрук тебя просто матч поставил судить, а не назначал своим заместителем?))» «Солнышко: И ты вообще судишь или со мной переписываешься?;)» «Вы: Одним глазом. И то, и другое». «Солнышко: А вторым?» «Вы: Смотрю на журнал физрука, который он оставил на скамейке. Как непредусмотрительно с его стороны:)» «Солнышко: НЕ СМЕЙ!! Мне еще немного… Пять минут! Шнурок завязываю!!» «Вы: Елисей. Если ты там решаешь судоку, будет две параши». «Солнышко: МИНУТА». «Вы: Десять секунд». «Солнышко: Сучара…». Я заблокировал телефон. Снова разблокировал, гипнотизируя взглядом предательское «в сети» в диалоговом окне. Заблокировал, чтобы не было соблазна. И еще сотню лет лежал неподвижно, разглядывая край отклеившейся обоины на стене. На кровать запрыгнул Лось и принялся гонять по мне что-то мелкое и ярко-желтое. Я выхватил игрушку у него из-под лапы, поднес к лицу. Брелок в виде Пикачу обвиняюще уставился на меня матовыми черными глазками. И когда Лось успел обшмонать Елисея? Его было так много. В мыслях, под ребрами, в этой квартире. Мне даже его смех померещился в гуле ветра за окном. Вспомнилось, как мы сидели бок о бок на диванчике на кухне и смотрели «Вам и не снилось…», соприкасаясь плечами. Он был мне нужен. Нужен настолько, что меня до сих пор не пугала игра на последнее. Я все еще был готов напороться, обжечься, не излечиться. Нужен. «Танечка говорит, что жизнь — больше любви, — в фильме том и услышал, задело по живому. — А глаза у самой тоскливые, как у больной собаки». Тоскливых глаз я насмотрелся в зеркале. А мог бы насмотреться на него. Мог бы, как те герои из фильма, смелые, отчаянные, хоть попытаться. Я взял в руки телефон, разблокировал. Вгляделся под частый бой сердца в строку набора, равнодушно ждущую — зассу или нет? Он был уже не в сети, но мог ведь не заходить в вотсап, а решать свои чертовы судоку. Заметит, быть может, во всплывающих. И может, напишет ответ. «Вы: Елисей, спишь? Не хочешь чай?» Так тупо. По-детски, завуалированно, но все же с намеком. Он не отозвался ни через час, ни через два. Но и после трех часов ожидания я не позволил себе нажать на сообщение и его удалить. Он проснется и обязательно увидит. И даже если в рукавах не осталось тузов — суть не в везении и шансах, победе или проигрыше. Суть в том, что он достоин всех моих рисков.