Змеи с лисами не дружат

— Я просто урою этого ублюдка, — если бы даже не приоткрытая дверь в спальню и распахнутая — на кухню, слышимость в квартире у Змея была отменная, а Боря и не пытался понизить голос. Вряд ли, конечно, добивался того, чтобы услышал я. Скорее — чтобы наверняка услышал Леший. Но тот лишь ответил мрачно: — Тоже хочешь отчисления? — Змея не отчислили! — вскинулся Дима вполголоса. — Пока не отчислили… — подлила масла в огонь Маша. Я думал, это отзовется во мне хоть как-то. Ведь из-за меня Змей полез утром в драку. Но не почувствовал ничего — только оглушительную пустоту в том месте, где еще пару часов назад все болело и царапалось острыми осколками, мешая нормально дышать. Меня выпотрошило до голого, абсолютного минимума. Все, что я чувствовал, было внешним. Теплая шерсть Лося, которую я гладил бездумно. Запах кофе, слабое табачное веяние Бориных «Вог», долетавшее с кухни. И больше ничего. — И ты туда же! — возмутился Дима. Было бы больше сил на раздумья, задался бы вопросом, как они все поместились на крохотной кухне Змея. — Ну, стипухи лишили… не конец света. — А отстранение от занятий на неделю? — хмыкнула Маша скептически. — Зная некоторых преподов, пропуск одной хотя бы лекции, пусть со справкой, уже лишает возможности заработать автомат. — Да нахер Змею эти автоматы? — буркнул Боря. — Сдаст сам. А вот Сла… — Ты не будешь ни с кем драться, — отрезал Леший. Не знаю, сколько я пропустил, пока спал, но Леший, похоже, по горло уже сыт был сыпавшимися из Бори угрозами физической расправы. — Точка. — Еще скажи, что не хочешь меня совком от стен отскребать, — огрызнулся Боря резко. — Мне влом будет тратить силы на отскребание этого Славы, — без паузы, спокойно произнес Леший, — убирая за тобой улики. Послышалось шуршание, скрип дивана. Короткое, насмешливое и виноватое «Придурок» и звук поцелуя. Красиво Леший выкрутился. — А Лис точно спит? — спросил Дима с беспокойством, когда вскипел чайник, и кто-то — судя по приглушенным матам, Леший — расплескал кипяток мимо чашек. Я напрягся, прекратив гладить недовольно мяукнувшего Лося, но Маша высказалась с ехидным: — Если Боря продолжит орать, проснется точно. Раздались шаги, тихий хлопок закрытой кухонной двери, и ответную реплику Бори я уже не расслышал. Никто, к счастью, не собирался меня проверять. Около получаса я лежал, пялясь на пятно тусклого солнечного света на потолке. И с каждой протекшей мимо минутой желание свалить прямо в пижамной кофте, оставив застиранную от капель крови рубашку сушиться в ванной Змея, становилось все крепче. Мне бы духа не хватило посмотреть им в глаза после истерики, которая накрыла меня у дверей медпункта. После того, как Змей и Боря волокли меня, безвольно, как кукла, повисшего, в четыре руки мимо удивленно озиравшихся студентов, приползших на пары. Маша несла наши с Борей сумки и рюкзак Змея, рыча на любопытных «Чего уставились?», а Леший уже ждал у корпуса с первой попавшейся тачкой каршеринга. Мне бы духа не хватило посмотреть Змею в глаза, зная, что я позорно предал его поддержку. Не справился. Сплоховал и сломался от короткого приветственного взмаха из прошлого. Слабак. Громыхнула тяжелая входная дверь, табаком потянуло сильнее. — Я договорюсь с Пашкой, тебе смены поставим, раз пока свободен от универа, — проговорил тихо Гоша. Шелковая подкладка его пальто с мягким шелестом соскользнула с плеч, клацнула металлическая петелька о крючок для верхней одежды. В попытке Гоши говорить о делах чувствовался деликатный, но слишком явный маневр в обход острых углов. — Все равно буду заниматься, — глухо ответил Змей. Его пуховик прошуршал громче, хотя сам Змей старался не шуметь. — И я не могу сейчас его… Змей запнулся. Либо сам, либо увидел что-то во взгляде Гоши. Сердце мучительно сжалось. Разогналось немного, и в грудную клетку таки хлынула горячая, неразбавленная вина, заняв образовавшиеся пустоты. Я подставил его. Он не должен был из-за меня страдать. — Тебя одного может быть недостаточно, — сказал Гоша после долгой паузы. — Ты не должен себя чмом чувствовать из-за этого. — Да пошел ты, — прошипел Змей. Судя по звукам, попытался вырвать руку. — Олег, — с нажимом, серьезно предельно, произнес Гоша, когда он успокоился и замер. — Я знаю, ты все сделаешь. Но иногда… этого недостаточно. Знаешь… у Саши есть контакт хорошего специалиста. Цена умеренная. А специалист реально хороший. Я… был у нее. Мне помогло, правда. — Гоша вздохнул. Видно, на лице Змея вычитал сомнение. — Я дам тебе номер. Необязательно пушистый захочет. Но если захочет поговорить — не с тобой, не сразу — дай ему такую возможность. В глазах застыли холодные слезы. Сейчас я был благодарен Гоше, насколько липкий комок, скрутившийся в груди, позволял благодарить, а не болеть стыдом. Не за то, что искал выход для меня, а за то, как он подставил плечо для Змея. Хотя бы просто сказал, пусть даже Змей ему не поверил сейчас, что он не должен считать себя корнем всех моих бед с головой. Я зажмурился и спрятал лицо, мокрое от слез, в подушке, когда услышал робко приблизившиеся шаги и скрип двери. — Спит, — сказал Змей на выдохе, и голос его спустя секунду зазвучал глуше — дверь закрылась: — Нужен кофе. — Другой разговор. — Гоша хлопнул его по плечу. Я дождался, когда оба уйдут на кухню, голоса на которой вмиг оживились, но по-прежнему доносились неотчетливо, как из глубокого колодца. Снова зашипел включенный чайник, забормотала голосовая запись с чьего-то телефона с сообщением от старосты Никиты. Боря возмущенно фыркнул. Наверное, пришла очередная санкция для Змея. Мне даже думать не хотелось, что еще могли на него повесить. Желание свалить. Оно никуда не делось и теперь занимало все мысли, не позволяя забить, переждать и оправиться. На меня чисто физически давило присутствие друзей, присутствие Змея. Их неминуемое сочувствие, с которым я вот-вот рисковал столкнуться, когда бесполезно будет и дальше притворяться спящим. Я отпихнул Лося на смятое одеяло, спустил ноги с кровати. Пошатнувшись от легкого головокружения, ставшего, видно, подарком за срыв и больные крики, встал. Отдышался, наскреб сил на то, чтобы снять со спинки стула и натянуть джинсы, подобрать с пола сумку. — Не выдавай меня, — шепнул Лосю, закрыв дверь перед его сунувшейся было следом мордой. Выскользнул в коридор и, убедившись, что за смутным шумом на кухне никто моих шагов не заметил, влез в ботинки и осторожно снял куртку с крючка из-под пуховика Змея. Ключ поддался беззвучно. Дверь я постарался захлопнуть так же. И, едва оказавшись в подъезде, своровав обманчивую, временную свободу из рук тех, кто хотел мне помочь, но чью помощь я не хотел сейчас принимать, рванул вниз по лестнице и на улицу. Домой. Дворами, утопающими в сумерках минута за минутой.

***

Квартира встретила меня спасительной тишиной. Маман ушла на сутки в пожарку, Рената и Коля уехали домой еще пятого числа. Я был предоставлен сам себе. Ровно на пять минут, которые бродил по комнате, не представляя, что собираюсь делать. Ровно пять минут — и мне позвонил Змей. — Привет, — ответил только потому, что не имел никакого морального права заставлять его переживать и рисовать в воображении, как меня выкрали, связали по рукам и ногам и увезли в неизвестность. — Елисей? — его голос прозвучал с таким облегчением, что вновь стало трудно дышать. Я потер пальцами переносицу, сдерживая слезы. — Куда ты… Ты где? — Я дома, — слава богу, мой голос не дал слабину, пусть и звучал без намека на притворную бодрость. — Все в порядке. Просто… захотелось побыть одному. — Мне… — Змей споткнулся на полуслове, тяжело вздохнул и замолчал. «Черт, я знаю, любимый мой человек, как трудно тебе подбирать слова. Прости, что тебе приходится. Прости меня». — Мне точно не?.. — Нет. Пожалуйста, — вырвалось из меня почти умоляющее. С носа капнула, ударившись о стол, над которым я застыл, крупная слеза. — Я буду в норме, только… Оставь меня пока одного, пожалуйста, ладно? После звенящей мучительной паузы он произнес еле слышно: — Ладно… Мать дома? — Да, — ложь соскочила с языка, не отозвавшись ни единым уколом совести. — Ладно, — он мне не поверил, по тону чувствовал. Но позволил себе это проглотить. Какой же я мудак. — Ты будешь дома? — Буду, — согласился легко. Меня бы не хватило на побег. Да и куда бежать? От самого себя? От мерзкого зуда под кожей и мыслей, ныряющих в голову сквозь открытое пулевое ранение. «Тебя ничему не научила школа?». — Олег?.. — Да, — отозвался он быстро, решительно. «Знаю, ты все сделаешь». И даже больше, Гоша. Но ты прав. Иногда этого недостаточно. И Змей не должен себя винить за то, что рука моя сорвалась с перекладины в неподходящий момент. Спортсмен же не винит группу поддержки в том, что не дожал на снаряде. — Я тебя люблю, — произнес я тихо, отняв трубку от уха и прижав динамик к губам. Зажмурился до мутных светлых пятен на обратной стороне век и повторил твердо: — Я очень сильно тебя люблю. Пожалуйста, не переживай за меня… Я просто отосплюсь… просто… — еще немного, и мой голос не убедил бы его ни разу, что поводы для беспокойств меньше, чем есть на самом деле. — До завтра? — До завтра, — слышать его таким было невыносимо. Растерянным, рвущимся навстречу. И понимающим отчетливо к собственной беспомощной ярости, что прямо сейчас он не сделает мне легче. Не сможет разделить со мной боль, принадлежащую только мне. — Я люблю тебя, Лис. Я буду рядом, как только ты позволишь. Я… люблю тебя. — Пока, — сказал я и сбросил звонок. Дрожащими пальцами открыл вотсап и скинул ему геолокацию. Подписал «Я здесь». Как глупо. Но может, ему будет немного спокойнее, что в этом я не солгал. Кровать встретила меня холодом, к горлу подступил комок, и я разрыдался, больше не сдерживаясь. Каким же неуверенным, каким жалким я был тогда, что до сих пор не мог собрать себя по кусочкам в того, целого и счастливого, которым уже было себя почувствовал? Солнечный свет сменился тяжелыми сумерками. Зажглись фонари на улице. Я плакал так долго, что притерпелся к тянущей боли в носовых пазухах и практически ее не замечал. В голове прояснилось, опустело, как днем. И появилась вдруг новая мысль — откуда? С чего вдруг я подумал, когда говорил с ним пару часов назад, про перекладину и сорвавшуюся руку?.. Откуда родом эта нечаянная весть? Голова кружилась опять, когда я встал и включил торшер. Опустился на колени, откинул плед и достал из-под кровати пыльную большую коробку с потертой временем надписью на длинном куске бумажного скотча сверху: «Елисей Гладков. 14 л.» Провел пальцами по мягким потрепанным краям крышки, не решаясь заглянуть внутрь. Вот оно, мое прошлое, более давнее, забытое и зарытое глубже, чем то, свежее, что все еще било в лопатки, догоняя тревожными звонками. Вспомнилось лето из детства. Гимнастика, спортивные сборы, суровая Лидия Аркадьевна и ее скакалка, со свистом рассекавшая воздух и бившая по спине поверх новенькой куртки с триколором. Гордость и горечь обиды, с которой я сносил удары, чувствуя, что достоин каждого. Может, все началось тогда? Из ее уст. С первым «Недостаточно идеален». Когда маман увидела синяки, на нее было страшно смотреть. Не помню точно, но Лидию Аркадьевну, вроде, исключили из комитета, отстранили от тренерства с волчьим билетом. Маман хотела закрыть эту коробку куда раньше, но я так уперся. Зараженный до глубины души детской мечтой, орал, срывая глотку, как хочу получить кандидата в мастера спорта, как она губит и душит мою надежду своим упрямством. И маман скрепя сердце позволила — с другим, куда более мягким тренером. Но как же мне недоставало жесткости, напоминаний, где идеал, а где я. Может, из-за этой мягкости или моего нежелания ей подчиниться разряд я так и не получил, и коробка с детской мечтой навсегда закрылась и покрылась слоем пыли под кроватью. Может, потерянность и выученная внеспортивная ненужность, оставшаяся на месте ушедшей из жизни гимнастики, ребята из школы, с которыми я до того практически не общался из-за тренировок, а теперь не знал, как подружиться, и стали фундаментом моей нелюбви к себе и своему бесполезному, «недожавшему» телу. Может, с тех пор я и стал таким. Неуклюжим, хотя раньше моя ловкость на брусьях была предметом моей гордости. Сомневающимся в каждом движении, хотя прежде я знал наверняка, куда двинется корпус и какие мышцы напрягутся в следующий момент. Неуверенным без подсказки. Где идеал, а где я. Я ненавидел гимнастику так сильно за то, что она не дала мне желаемого. Ненавидел за то, что отняла лучшие годы для дружбы и воспитания уверенности среди сверстников. За каждую насмешку, каждый толчок. За ту издевку от мальчика, который солгал, что будет со мной водиться. За Славу, который глушил плечом мои рыдания после десятки раз разосланных и высмеянных всей школой сообщений: «Вова, как же так? Мы же вместе. Ты и я». Который сказал, что я глупый и доверчивый, а надо бы быть осторожнее с людьми. Ведь не все будут такими, как Слава. Я ненавидел то, что раньше так отчаянно и чисто любил. Но проблема была не в спорте. Он по-прежнему был красив и хрупок, пронизан статью, недосягаем, дорог. Проблема была в том, что я не отделял себя от него, а когда его не стало, чувствовал себя, будто мне переломали ноги и бросили без костылей. Крышка коробки отлетела в сторону. Сердцебиение ускорилось, когда пальцы потянулись и коснулись ткани моего старого гимнастического купальника. Вспомнились живо, как будто вчера это было, последние вольные упражнения. Отдача. Рывок на пределе сил. Мелькнувшее в голове понимание, что мне не хватило баллов. И все же я выступал. Так, как хотелось. Свободный, как птица в полете. И в тот ослепительный прощальный танец тела я вложил все, чем жил и дышал. Может, именно сейчас настало время достать это прошлое и спросить себя, как мне быть дальше? По старой памяти рука потянулась к телефону, открыла плейлист, а взгляд нашел в мелькнувшем мимо списке песен ту самую. Я под нее никогда не выступал. Но под нее я выпил бутылку отвратительно теплого пива на крыше спортивного комплекса после поражения. Под нее я отпустил нечто важное в прошлое. Под нее же я о нем вспоминал теперь — впервые за годы. Голос Sia и ее House on Fire, заигравшая на полную громкость динамика, разбудили во мне те ощущения. И я не думал — я просто отпустил тело двигаться, как ему привычно. Шаг, разворот, слабая попытка в элемент. Джинсы мешали, я скинул их и переоделся в шорты. Пижамная кофта полетела на кровать. Пространство между шкафом и столом в теплом свете торшера стало моим ковром для вольных. И ничего больше не существовало во всем мире. Только неосознанный танец, в котором сквозила то тут, то там, легкими напоминаниями о несложившемся, подзабытая простенькая база, которой мне было достаточно. Только до дрожи знакомая песня на репите, под которую разгонялась по венам кровь. Я танцевал — не выступал, не двигался по программе, канувшей в лету. Я просто двигался и существовал в пространстве, задевая невидимые точки, достигая их одну за другой, как маленькие судьбоносные баллы на пути к большой победе над страхом оказаться неточным. Мышцы помнили. Руки помнили. Та непередаваемая легкость в ногах вернулась — на этот час. На эти долгие усердные минуты, что я тек по воздуху и отпускал из-под ребер гниль обид и ненависти. «…Я намеренно иду в языки пламени…» «…Я будто пылающий дом и хочу, чтобы огонь этот не погас никогда…» «…Хочу продолжать гореть, сгорать снова и снова...» Снова и снова, до тех пор, пока не иссякнут силы. Передышка, дойти до кухни и выпить залпом стакан воды, чтобы вернуться к музыке, вернуться к себе. И окунуться с жадностью в любимое, нужное, неоправданно растоптанное и оторванное от сердца. Пропустить насквозь, пропитаться и выложиться не для невидимых судей, а для единственного, кто имел право вынести решение. Для меня. Упасть в бессилии на пол, задыхаясь. Улыбаясь и задаваясь вопросом — когда я решил, что движение прожито зря, если я не знаю наверняка, насколько оно идеально? Музыка все еще касалась слуха. Сердце билось в груди по-новому. Я не знал точно, сколько продлится это чувство, но знал наверняка, что не хочу закрывать коробку. Я хочу снова быть тем, кем когда-то себе быть запретил. Я хочу любить то, что делает мое тело счастливым, несмотря на то, что забыл твердость брусьев, забыл нормативы. Телефон в руке. Его номер, оборвавшаяся музыка, недолгая серия гудков и гулкое, надежное: — Привет. — Привет, — сказал я, глядя на пятно света на потолке. Представляя, как заговорю о важном с тем, кто важен мне. — Мне нужна твоя помощь. Ты придешь? — Конечно, солнышко.