Змеи с лисами не дружат

Елисей занимался почти два часа, забыв обо всем на свете. Но, если честно, я бы смотрел с удовольствием сутками напролет, как он, в новых шортах и безразмерной майке, гнется на резиновом розовом коврике с этим милым светлым хвостиком, в который затянул отросшие по бокам волосы и челку. Как поднимается легким прыжком и вдруг задорно, хулиганисто, с щемящим сердце от нежности блеском в глазах выполняет замысловатый элемент, названия которого я не знаю. Чтобы вновь вернуться к растяжке. Или немного потанцевать под музыку — просто так, без знакомых позиций, но плавно и в такт. Зная, что он может запросто споткнуться о собственную ногу, я бы в жизни раньше не вообразил его столь пластичным и ловким в движении. Но стоило увидеть его в деле в первый раз, картинка сложилась четкая. Это был он. Нет, не так. Это был самый что ни на есть настоящий он. Его впору сидящая куртка, его кожа родная, в которую ему не терпелось вернуться. Когда он занимался, казалось, воздух вокруг него искрился энергией чистейшего кайфа. И я рад был, что он решил на время оставить подработку вовсе и вернуться к тренировкам — в своем собственном ритме. Они давали ему то, чего я дать при всем желании не мог. Ревность к спорту присутствовала, скрывать не стану, но куда больший объем занимала жгучая благодарность. Даже к старой коробке, которую Елисей показал мне пару недель назад, когда я примчался к нему, едва услышав «Мне нужна твоя помощь». Психолог Мила, к которой Елисей сходил уже на три приема, тоже согласилась, что занятия пойдут на пользу. Она, к слову, и посоветовала студию йоги недалеко от дома, абонемент которой позволял просто использовать одно из помещений — небольшой зал с зеркальной стеной, теплым деревянным полом и целым стеллажом мягких валиков. Елисей рассказал Миле. Но сперва рассказал мне. Про непростое спортивное прошлое, про запылившуюся под кроватью мечту. Пустоту, оставшуюся на месте, где раньше было чувство причастности к прекрасному, что дарило эмоции, которые больше Елисей не мог достать ниоткуда. Про школьные компании, давно сформировавшиеся без него и отторгавшие его. Про то, что делал ублюдок Слава, продавая тупой газлайтинг за проявление любви, извращенной и мерзотной. Елисей рассказывал долго, до самой ночи. А я слушал молча, чувствуя, что ему не нужны слова — ему нужен я, чтобы поделиться наболевшим, о чем он не говорил вслух никогда. Мы так и заснули на полу, где нас нашла на следующее утро его мама. Тогда мы сели все вместе на кухне. И Елисей признался, что хочет две вещи. Заниматься вновь спортом — хоть как-то, как душа лежит. И обратиться за помощью к психологу. Две недели прошло. И я понимал: короткий срок не решил вмиг всех его проблем. Но Елисей действительно выглядел счастливым и готовым к переменам, занимаясь, танцуя или дурачась под музыку. — Тебе по душе больше классическая?.. — спросил Елисей, вытерев лоб розовым напульсником. Я очнулся от бестолкового разглядывания портативной колонки на подоконнике и прислонил корешок учебника к губам, поняв, что он неверно истолковал мой задумчивый взгляд в пространство. Елисей усмехнулся, наклонился, схватился за щиколотки и посмотрел на меня вверх тормашками между разведенных ног. Поймал болтающийся на цепочке кулон губами и спросил, хихикнув: — Или металл?.. — Фу, — сказал я, показательно скривив губы. Отлип от стенки, к которой спина за два часа едва не приросла. Стоило согласиться и подложить под одеревеневшую задницу один из валиков для йоги, сложенных на полках стеллажа. — Металл? За кого ты меня принимаешь? — Классическая, значит, — пропыхтел Елисей, поставив ладони на пол и оттолкнувшись от него, чтобы грациозно выплыть в вертикальное положение. Подошел к подоконнику, подобрал телефон, покопался в нем, и спустя минуту зал заполнили, вытеснив бодрую попсу, звуки венского вальса. Елисей положил телефон обратно, повернулся ко мне и подмигнул. — Потанцуем? — Ты приглашаешь меня на танец? — уточнил я с улыбкой. — Я настаиваю, — поправил Елисей, подошел и протянул мне ладонь, — чтобы ты меня научил. — Он добавил со смешком: — И размял свои старые косточки. — Я младше тебя на месяц, — напомнил я, отложив учебник, и схватился за его ладонь. Поднялся не без помощи и поморщился от покалывания в затекших ногах. — Ладно, окей. Возможно, старость не за горами… Я показал Елисею, как двигаться приставными вальсовыми шагами, как держать спину и голову. Он слушал внимательно, еще пристальнее следил за тем, что я демонстрировал. Мелодия зашла на второй круг, и мы попробовали в паре: он устроил левую у меня на плече, а правую вложил в мою руку. Не попадая в музыку, мы описали один круг по залу под мой счет. Ускорились, Елисей подстроился, позволив вести, и на втором круге мы поймали нужный темп, хотя босиком мне было едва ли привычнее, чем ему, поддерживать скользящую манеру шагов. — А ты не безнадежен, — отметил я с благосклонным кивком. — Спасибо, маэстро, — Елисей сопроводил ответ тем же театральным кивком и улыбнулся. Он принимал с благодарностью, что я не держал его под стеклянным колпаком, как теплолюбивую розу, оберегая от любого дуновения ветерка. Что мы продолжали подкалывать друг друга или шутить. Что я не думал о том, есть ли двойное дно у любых моих фраз, — он услышит сам, что я имею в виду, а что нет. Он справится. И я не буду трястись над ним, зная, что Елисей умеет просить о помощи вслух, если она нужна. — Посчитай еще, — попросил Елисей, хотя прекрасно зеркалил мой шаг. — Ты такой горячий, когда считаешь… — На примеры из домашки это тоже распространяется? — прыснул я, чуть не сбившись от смеха. — Так и знал, что тебя заводят цифры! — Ты просто не представляешь, — вкрадчивым шепотом произнес Елисей, будто страшную тайну, — как велико желание сбросить штаны посреди матана… Останавливает только Екатерина Мироновна и ее очочки в роговой оправе. — Раз… два… три… — послушно озвучил я, сотрясаясь от тихого смеха, и почувствовал, как ладонь Елисея на секунду-другую переползла вверх по плечу и погладила меня поверхностно по шее. — Раз… два… три… Мы танцевали и танцевали. Венский вальс играл по третьему кругу, эхом отражаясь от стен. Я то и дело ловил, кружа Елисея по залу, наше отражение в зеркалах. Мои джинсы и рубашка против шортов и майки Елисея. Его розовые напульсники и светлый хвостик. Разница в росте. Разница в том, как мы двигались, пусть и нашли общий ритм: я — академически и строго, Елисей — интуитивно и плавно. Мы выглядели так странно, но неожиданно органично посреди нечаянного вальса в пустом зале для йоги. Музыка объединяла нас, движение нас роднило. И я вообще задумался о том, что сейчас нас связывало куда больше, чем в те наполненные ожиданием и страхом — «Срастется или нет?» — дни, когда все, что я о нем знал, ограничивалось грубо пришитой картинкой гиперобщительности и яркой внешностью. Я его не просто знал теперь. Я его чувствовал. — Пора закругляться, — объявил Елисей, когда музыка кончилась и грозилась устроить нам четвертый заход. Он вышел из танца, изящно взмахнув руками, и отошел к телефону, чтобы вернуть попсу. — Давай делать так почаще? — предложил я, вернувшись к забытому на полу учебнику. — Танцевать вальс? — Елисей усмехнулся. — Танцевать вместе, — сказал я, расстегнув пуговицу у воротника. Странно, но, когда я учил однокурсников к новогоднему концерту, сам практически не вальсировал — все кусками, урывками, простыми демонстрациями. Да и раньше моим танцам недоставало той свободы, которую привносил в движения Елисей. Из меня вырвалось вдруг: — Хоть под Бритни Спирс. — Бритни? — Глаза у Елисея загорелись, он застыл с раскрытым ртом, словно я объявил, что по ночам натягиваю капроновый чулок на голову и прыгаю по стенам домов, косплея Человека-паука. — О нет… — Я прикрыл глаза рукой. — Зря я это сказал… — предпринял слабую попытку: — Я… люблю металл? М-м-м. Жесткий металл. — Олег Андреевич, какой металл! — расхохотался Елисей. К своему ужасу, я услышал, как из колонки заиграла подозрительно знакомая мелодия. Елисей коварно захихикал и произнес невинным тоном: — Упс! Ай дид ит эген… Умираю, как хочу увидеть тебя под нее! — Ставь громче, — сдался я, фыркнув, и расстегнул и вторую пуговицу.

***

Мы возвращались ко мне домой, деля на двоих одни проводные наушники, в которых дубасила Toxic Бритни. Мой наушник то и дело вылетал: Елисей складывался пополам от хохота, кидая на меня косые взгляды и замечая, видно, как дергались мои губы от тщательных попыток удержаться и не подпевать на припеве. — Клянусь, я никому не скажу! — завопил Елисей, когда я, обернувшись и убедившись, что мы одни тащимся по скверу с черепашьей скоростью, сграбастал его в охапку и зубами сдвинул шапку ему на глаза. — Я унесу эту тайну в могилу, клянусь! Ах-ха-а… А-але-е-ег!.. Мы чуть не повалились в сугроб, но Елисей вовремя выкрутился из объятий и поймал меня за рукав пуховика. Я поправил его шапку. Посмеиваясь, мы снова воткнули по наушнику и продолжили идти, обмениваясь взглядами: я — наигранно обиженными, Елисей — наигранно виноватыми, хотя получалось у него из-за широченной улыбки не очень-то убедительно. Я вздрогнул, когда в ухо вдруг заорал Пресняков своим синим Зурбаганом. Елисей ойкнул, выдернул наушники и поставил входящий вызов на громкую связь. Мы тут же остановились у скамейки и склонили головы к его телефону. — Лис, ты далеко? — буркнул Боря из динамиков. На заднем плане что-то зловеще вжикало, как зубья активно работающей пилы. — От дома Швецова далеко? Мы с Елисеем переглянулись. Я в первый раз услышал, чтобы Боря величал Лешего по фамилии. Прозвучало как откровенная угроза его жизни и безопасности. Учитывая звуки пилы. — Нет, не очень, а что? — уточнил Елисей. — Мне надо все вещи обратно в общагу оттащить, — прорычал Боря. Так, ясно. Кажется, никто никого не пилил, а просто пытался закрыть неподдающийся замок молнии на чемодане. (Хотя тут закрадывались недобрые подозрения, что или кого мог упаковать Боря в таком состоянии). — Один не справлюсь. — Зачем тебе перевозить вещи в общагу?.. — недоуменно уточнил Елисей, не успел я судорожно показать руками крест и предупредить его от роковой ошибки. — Ты же живешь… — Крест был сложен поздно. Три секунды, две, одна… — …у Лешего. — ХА-А! — прокричал Боря так громко, что странно, как нас ударной волной этого звука не размазало по скверу. Елисей проморгался удивленно, а Боря продолжил орать, забив на молнию чемодана: — Я ТУТ НЕ ЖИВУ! НИ ДНЯ БОЛЬШЕ! ЕБАНЫЙ СТУЛ ПУСТЬ ТЕПЕРЬ ТУТ ЖИВЕТ!.. — Какой стул, Боря? — робко вставил Елисей. — И С НИМ ПУСТЬ И ТРАХАЕТСЯ! — Боря, я ничего не… — И ОН ПУСТЬ ЕМУ ЖРАТЬ ГОТОВИТ! — Кто такой этот Стул?! — ИСЧАДИЕ ИКЕИ, ПОДЖОПНИК НА НОЖКАХ! — Причем тут… — НЕНАВИЖУ ЕБАНЫЕ СТУЛЬЯ! — и чуть тише, но не менее агрессивно: — Приходи, я тут почти собрался, но не могу закрыть чемодан, ты попрыгаешь, а я закрою! Боря сбросил звонок. — Кажется, — объяснил я ровно, потому что в глазах Елисея по-прежнему читалась ошибка четыреста четыре, — они поссорились. — Со стулом?.. — выдавил Елисей глухо. Я вздохнул с нервным смешком и коснулся его подбородка пальцами. — Надеюсь, наша первая бытовая ссора произойдет хотя бы из-за холодильника… в этом как-то больше смысла, — пробормотал я тихо. — Ты надеешься со мной поссориться? — Глаза у Елисея чуть на лоб не полезли. — Я надеюсь посмеяться с тобой потом над этим, — добавил я с ухмылкой. — Хочу-то я с тобой только хорошего. Но особенно — чтобы хорошее было и после непредвиденного хуевого. Теперь зазвонил телефон в моем кармане. Естественно, это был Леший, и его я тоже поставил на громкую связь. — Змей, скажи Лису, если Боря будет ему звонить, — проинструктировал мрачно Леший, и по звукам у него на фоне я сделал вывод, что несчастный любитель мебели застрял на работе в самый неподходящий момент. Выходной был у всех, даже Гоша, кажется, укатил с Сашей за город, а я поменялся сменами на стройке, но Леший после расслабона на новогодних ебашил не покладая рук, — чтобы не вздумал помогать ему паковать чемодан… И пусть скажет Боре, чтобы не трогал стул! — Вы ебу дали оба? — не выдержал я, поглядывая на Елисея, явно ушедшего в мир своего богатого воображения, что уже нарисовало ему нашу первую бытовую ссору. Уголки губ Елисея подрагивали от смеха: походу, он пытался представить, как орет: «Пусть ебаный холодильник трахается с Олегом Андреевичем, у них температурный режим одинаковый, у-у-у, сучара!» — Что за тема со стульями? Леший глубоко вдохнул и протяжно выдохнул. — Корольков решил, — процедил Леший, наверняка думая, что он в злости офигенно оригинальный с манерой звать Борю по фамилии, — что икеевский стул, который я купил, потому что царской жопе присесть негде, когда мы с Машкой, ним и Димой на кухню набиваемся, не гармонирует со стенами. И покрасил его в салатовый. — И? — подбодрил я, потому что Леший, кажется, посчитал, что информации достаточно для моего пораженного и полного осуждения «Да как он мог?!» — И! — Леший не орал, но его бешенство сверлило мне барабанные перепонки дистанционно. — Хуевой краской покрасил. Откопал же под раковиной, Микеланджело доморощенный. Она уже вся комками внутри… А этому хоть бы хны — взял и покрасил! — Плохо вышло? — признаю, я мог вложить чуть больше сочувствия в вопрос. Но не мог говорить серьезно, глядя, как Елисей шатается вокруг меня, подпрыгивая беспокойно на носках зимних ботинок и покусывая костяшки, чтобы не заржать в голос. — Нет, блядь, произведение искусства! — рыкнул Леший. — Он только сел с довольной рожей, типа хоба, смотри, как намалевал, встал, а у него вся задница в краске цвета детской неожиданности! Задница МОИХ новых, ебаться-всраться, треников. И на стуле отпечаток ЖОПЫ! Сука. — Леший затих и произнес с угрозой: — Я слышу, как ты хрюкаешь. Змей, я ж тебя урою. Елисей, чьи хрюки меня только что нехило подставили, зажал рот обеими ладонями. — М. Прости, — я тоже был на грани. Но понимал, что Лешему, в общем-то, было далеко не до смеха. Ведь это его парень паковал вещи и драматично намыливал лыжи в общагу. — Так вы из-за этого разосрались?.. — Конечно нет, я на клоуна похож? — фыркнул Леший раздраженно. Помолчал недолго и произнес убито под далекий стук молотка: — Бля. Я клоун. — Не переживай, — посоветовал я, посерьезнев, — Боря отойдет. Чемодан закрыть не сможет — и отойдет. — А может и нет, — голос Лешего зазвучал на крайне мрачных частотах. — Я… на него наорал. Сам понимал, что хуйня, но так заебался на смене, бухгалтерша все уши откатала своими расчетными листками. А тут этот стул ебучий… Наорал, а он все схавал. Весь вечер не говорили. Боря лег на диване спать. А утром я опять этот стул увидел. И… — Леший вздохнул тяжело. — Еще раз наворчал, перед уходом. Он ничего не сказал. И тут его накрыло. Позвонил и высказал все, что думает обо мне и этом стуле. И что съедет до того, как я с работы вернусь. — То есть ты не извинился? — вмешался Елисей, нахмурившись. — За то, что наорал? — Лешего, кажется, ни капли не удивило, что в разговоре нас участвует трое. — Нет… Собирался. Когда с работы приду. — Леший застонал сквозь зубы. — Вот я, блин, конечно… А он ведь извинился. За треники и за стул… Исправить предлагал. — Просто поговори с ним, — посоветовал Елисей мягко. — Подожди, пока выпустит пар… Извинись и поговори нормально. Не поверишь, как много может исправить простой честный разговор. Елисей смотрел прямо на меня и ободряюще улыбался. «Спасибо, — пронеслось в голове, и я сильнее сжал трубку в руке, — что сам теперь знаешь. И что научил меня». До него я не знал цены честности, принимая ее за слабость. До него я не знал цены молчанию и терпению на пути к проявленному в благодарность доверию. — Пацаны, — хрипло попросил Леший, — вы можете его, пожалуйста, задержать? Он от меня трубок не берет. Я передам дела и подъеду, но мне час где-то понадобится, а он ведь может… — Без проблем, — заверил я его решительно. — Нам тут недалеко. — Благодарность, пацаны, — выдохнул Леший. — С меня простава. Он сбросил звонок, и я убрал телефон в карман. — Торжественно обещаю, — сказал Елисей, покачав медленно головой, и протянул мне оттопыренный мизинец, — работать с тобой над хорошим после любого непредвиденного хуевого. — Торжественно обещаю, — сказал я, зацепив его мизинец своим, — работать с тобой наравне. — Пойдем, Боря может догадаться залезть на чемодан, чтобы его закрыть. — Елисей поболтал в воздухе нашими руками, и мы направились в противоположную от моего дома сторону. — Кстати… я такую эпопею с холодильником развернул в голове, не поверишь. — Мы хотя бы выжили? — Превращение в гигантский говорящий кабачок в конце считается? — Не уверен. — Тогда нам лучше не ссориться из-за холодильника.