Змеи с лисами не дружат

Мне было девять, когда я понял, что родители взглянули на меня по-другому. Не знаю, любили ли они меня до злополучной валентинки, но после нее я будто резко стал в их глазах не родным сыном. Не мышонком, не лягушкой, а неведомой зверушкой, которая не должна была получиться из маленького, но подающего надежды Олега. Мои наивные откровения, преданные огласке и осмеянию, бросили на всю семью мрачную тень, от которой родители пытались отмыться скипидаром, моими слезами и постоянными напоминаниями о том, что грязен я — и грязно все, что я бы ни делал. Мне было четырнадцать, когда я понял, что назад дороги не будет. Что родители не смирятся со мной, какой я есть на самом деле, никогда. И выбор у меня простой — притворяться до конца жизни, играя по их правилам, или бежать без оглядки, бережно смотав в кулек осколки разбитого сердца в надежде, что однажды найду для них клей. То есть, выбора мне не оставили. Я лишь зря потратил пять лет жизни, съедая без остатка их долгие холодные взгляды, недовольные гримасы, попытки выбить из меня все до белого листа и нарисовать на нем что-то новое. Правильное, незапятнанное. Мне было четырнадцать, и я неистово, по-черному завидовал взрослым и обласканным с ног до головы любовью Игорю и Ире, которым никогда не говорили, что они чей-то позор. Мне было пятнадцать, когда Игорь приехал к нам с бабушкой в очередные выходные и рассказал за чашкой чая про свою невесту, надежды жениться и съехать в собственный дом. Про страх заводить детей — потому что его не научили, как быть хорошим отцом. Мне было пятнадцать, я цедил вонючий жасминовый чай, жевал свежую ранку на разбитой в уличной драке губе, ухмылялся горько и сверлил Игоря полным ненависти взглядом. Мне тогда противно в нем было все: от понурых плеч, до непонятных жалоб от старшего, на чью долю не выпадало боли страшнее сломанной на регби руки. Я был на редкость противным подростком, до краев налитым жаждой бунта и злобой, и когда Игорь спросил, буду ли я его свидетелем на свадьбе, я только рассмеялся ему в лицо, встал из-за стола и ушел. Заперся в комнате, которую мы делили с бабушкой, рухнул на свою раскладушку за шкафом и твердо вознамерился не выходить, пока Игорь не уберется нахрен. Бабушка пришла ко мне спустя полчаса тихого разговора с Игорем, едва за ним хлопнула входная дверь. Присела на край раскладушки, положила сухую ладонь на мой горячий, потный лоб и сказала грустно: — Олежек, ты еще поймешь, что твоя доля послаще. Терпи горе, пей мед… — Ага. Мы с тобой терпилы, — процедил я, уцепившись за ее слова. — И отщепенцы. Бабушка на меня никогда не обижалась. Только хмурилась сильнее, когда приносил с улицы новые синяки и шрамы. В тот раз она тоже не обиделась. Даже рассмеялась негромко и без намека на неодобрение. — Мы-то с тобой как раз вольные птички, — сказала она, погладив меня по волосам. — Ты моего оперения, Олежа. Нам с тобой не страшно вылететь из золотой клетки. Мне было семнадцать, когда я стоял над ее могилой, безутешно рыдая в пиджак молча и охотно обнявшего меня Игоря. Мне было семнадцать, когда они с Ирой отбили у родителей мое право остаться жить одному в записанной на меня квартире. Целых два года прошло, и я только тогда понял смысл бабушкиных слов. Игоря с Ирой ставили перед тем же выбором. Только они, взрослые, понимали, что билет на волю нам дан один на троих. И приберегли его для меня. Я бы многое отдал, чтобы вернуться в тот день на знакомую кухню, за родной стол, к кружке с вонючим жасминовым чаем. Чтобы сказать бабушке, что все-все понял, чтобы дать Игорю уже тогда больше любви, которую он заслуживал. Он подарил мне билет в будущее, не зависящее от воли людей, которые не смирились с моей сущностью. А теперь, когда я понадобился родителям, чтобы убедиться, что потерян я безвозвратно, — или попытаться в последний раз меня исправить, я тоже невольно подарил Игорю исковерканную путевку в свое «долго и счастливо». Хотя бы так, но я возвращал ему давний должок. И делал я это не один. Елисей ехал со мной в такси, уставившись в окно на проплывающие мимо дома городской окраины, которые вот-вот должны были смениться сперва пустым, голым лесом, а затем и цепочкой коттеджных поселков. В надраенных до блеска ботинках, брюках и бледно-розовой рубашке под пиджаком, при галстуке, с уложенными назад светлыми волосами — он уже не казался таинственной, требующей разгадки и недостижимой яркой картинкой из сентября. Елисей был совсем понятным и родным. Он одевался при мне утром. Носился по квартире в поисках второго носка, попутно целуя меня в губы — пробегая туда-сюда мимо. Гладил свою и мою рубашки на расправленной поверх матраса простыне. Душился. Пританцовывая, укладывал волосы перед зеркалом в ванной, врубив Бритни Спирс в телефоне, оставленном на краю раковины. Ворчал на Лося, липким валиком собирая с нас обоих шерсть перед выходом. Обещал ему, что пришлет вместо мамы Ренату, которая зажмет ему вкусняшек, если не перестанет драть наши брюки и швыряться в нас плюшевым мячиком. Я знал, какой Елисей. Внутри и снаружи. В быту и на людях. Знал, что он любит на ужин и чего никогда не станет есть на завтрак. Знал, что ему нравится, если кусаешь в плечо. С какой стороны ему привычнее лежать и как его обнять, чтобы он заснул. Знал, какой его поцелуй говорит «я люблю тебя», а какой — «ну ты и чудик, Олег Андреевич, продолжай, сейчас попкорн принесу». Он успокаивал меня одним своим присутствием, даже если я ворчал, что он меня убивает. Он размотал кулек, с которым я сбежал однажды из дома, и достал тюбик клея для терпеливо ожидавших внутри осколков. С ним я поверил, что заслуживаю счастья. И у всего, что я делаю сейчас, на собственном пути, есть цена. — Порядок? — спросил Елисей, поймав мой долгий сосредоточенный взгляд. — Угу. Полный. — Я вымучил улыбку, которой он, естественно, не поверил. Елисей положил руку мне на колено и произнес, проникновенно глядя карими глазами прямо в душу: — Я тобой горжусь, Олег Андреевич. Я бы, наверное, зассал возвращаться в место и к людям, которые столько натворили. Даже ради Ренаты — и она бы поняла. И Игорь бы тебя понял… А ты офигеть какой сильный. Всем бы так бороться за себя и ради тех, кого любишь, как это делаешь ты. Его пальцы погладили мою коленку невесомо поверх брюк. На большее в такси мы пойти не могли, но я почувствовал, как Елисею мучительно хочется меня поцеловать. — А еще… — подумав, добавил Елисей, когда мы уже свернули по указателю к нужному поселку и мне пришлось на секунду-другую высунуться из окна, чтобы показать охраннику на посту приглашение на свадьбу. Я сел обратно, прижавшись к Елисею невольно теснее, не испытывая ни малейшего желания считать четыре поворота по узким ухоженным дорожкам до нужного дома, и Елисей продолжил мысль: — Еще они, небось, думают, что ты пожалел о самостоятельности и захочешь вернуться. — Еще чего, — фыркнул я небрежно. — Вот и я говорю. — Елисей улыбнулся. — Ты зарабатываешь бабки, тратишь их как хочешь. Да, меньше, чем мог бы с ними, но тебе и этого хватает — и тебя никто не попрекает каждой копейкой. И ты всего лишь первый курс заканчиваешь, а тебя уже пригласили на летнюю стажировку! Старосту Никиту даже не пригласили! — Я думал, мне придется заплатить таксисту за ожидание, чтобы убить Елисея, если он сейчас пошутит про тупого качка-домохозяйку при умном трудяге-экономисте. Но Елисей браво заявил: — Ты крутой, а они пусть сосут жопу. — У него вдруг сделалось смешное лицо, отразившее всю палитру сложной мыслительной деятельности. И он глубокомысленно изрек: — Блин. Так, наверное, все же нехорошо говорить про твоих родных?.. — Змеи с лисами не дружат, — сказал я, когда мы заехали на территорию дома, проехали мимо припаркованных на гостевой площадке авто и остановились у крыльца. Елисей и таксист в зеркале заднего вида уставились на меня с одинаковым непониманием. — Мне нравятся рыжие уши, — сказал я с ухмылкой. Волнение отступило, даже лучше — его не было всю дорогу. Я пытался откопать его внутри, вызвать искусственно, заподозрить себя в самообмане. Но я не волновался вообще. С этим местом для меня больше не было связано ничего, что могло бы отозваться внутри бурей сожаления о несбывшемся. И я не переживал. — Нравится рыжий хвост. И уютная нора. Змеи с лисами не дружат — и мы с ними тоже. Так что да. Пусть сосут жопу. На выходе из такси нас встретили Игорь и Ира. Игорь в стильном костюме-тройке и с бутоньеркой в нагрудном кармане, Ира — в темно-синем коктейльном платье. Они обняли сначала меня, а потом и прибалдевшего от таких нежностей Елисея. — Я беру фамилию жены, — шепнул мне на ухо Игорь, пока Ира, невозможная болтушка по жизни, нашла благодарного собеседника в лице Елисея. Серьезно, я только моргнуть успел, а они уже обсуждали ремонт в Ириной новой квартире — и какие обои лучше, в цветочек или однотонные. — Погоди, что? — Я уставился на Игоря. Впервые заметил на контрасте с его темной, как у отца, шевелюрой посеребренные виски. Игорю в мае стукнет сорокет, а для меня ему будто все еще двадцать пять, и он катает меня на плечах, хохоча и приговаривая: «Лети, лети, лепесток, через запад на восток…» Но именно сейчас он выглядел куда бодрее. Не таким усталым, как обычно. Готовым расправить крылья. И не готовым после стольких лет, даже прочно застряв в паутине семейного дела, ждать и днем больше, ждать милости или немилости кормящей руки. — Только никому пока не говори. — Игорь подмигнул и поправил мою бутоньерку, выбранную в тон его, как и условились. — Будет сюрпризом. Я кивнул и улыбнулся. Еще один беглец из змеиного гнезда, получается. — Буду рад, — хмыкнул Игорь, — к концу дня широким жестом отказаться от доли в бизнесе, не дожидаясь просьбы на выход. Мне родители пытались втюхать брачный контракт с условием не заводить детей — мол, породу не порти, да и где время найдешь на работу с подгузниками и сосками? Бред да и только. Мне уже не двадцать и даже не тридцать, чтобы это кушать и не давиться. Ленка моя тоже не против навести шороху. Так что не стесняйтесь с Елисеем, окей? Это мой праздник. Можете держаться за руки или целоваться, если хочется. — Пра-а-авда? — Елисей резко обернулся на Игоря, глаза его заблестели. — Ты открыл ящик Пандоры, — пожаловался я Игорю. — Тебя спасает только то, что ты жених. Игорь захохотал. — В следующий раз припасу безрассудные действия для еще одного весомого повода, который помешает тебе меня придушить, — пообещал он, хлопнув меня по плечу. — Например, когда сделаю тебя дядей… Мы вчетвером зашли в дом и на время разделились. Игорь отправился в сад узнавать, готова ли арка для выездной регистрации, Ира проводила нас до фуршета и поднялась наверх узнавать, готова ли невеста. Елисей, по первости растерявшись в просторном холле, на широкую руку отделанном в мраморе и мотивах безвкусной эклектики, от которой у меня всегда подергивался глаз — эдакое смешение греческих мотивов с барокко, — собрался довольно быстро, сфокусировав взгляд на башне из бокалов с шампанским. — По два, иначе маман зарежет, — предупредил он, вручив мне бокал и отхлебнув из своего. Притулился у столика с канапе, наблюдая за оравой нарядных гостей, большую часть из которых я не знал не то что по именам — в лицо. Все тоже поглядывали на нас с недоумением. Я слышал временами, как кто-то шептал собеседнику, проходя мимо: «Олег, младший» или «Как вырос-то, а?» — Умоляю, — произнес Елисей, к середине бокала и пятой канапешке попривыкнув к бьющей в глаза роскоши, и качнул головой в сторону, — скажи, что ты катался в детстве с перил этой ебанутой мраморной лестницы. — Хочешь прокатиться тоже? — засмеялся я. — Хочу так вынести торт молодым! Мы допили свои бокалы, и я провел Елисею небольшую обзорную экскурсию по первому этажу. Приоткрыл дверь в полуподвальную кухню, где, конечно же, не протолкнуться было от штатных и приглашенных поваров и снующих с пустой и нагруженной едой посудой работников кейтеринга. Показал зимний сад, открытую летнюю террасу, где уже накрывали к близящемуся банкету. Провел по столовой, гостиной с массивным камином, показал спуск к бассейну и сауне. Гостей мы на пару насчитали без малого семь десятков — и я уверен был свято, что и на втором этаже, и в саду людей оставалось немало. Похоже, отец пригласил всех своих партнеров по бизнесу с их женами и детьми, своих друзей. А вот друзей Игоря на празднике было всего двое. И трое подружек со стороны невесты. Родители Лены остались с ней наверху, оно и понятно — на их месте я бы со своими предками тоже лишний раз не встречался. Да я и на своем месте с ними умудрился пока ни разу не пересечься. И казалось, что мы с Елисеем сможем отгулять всю свадьбу, не напоровшись на скандал. Но глупо, наверное, питать надежды, что действо, разрешенное в том числе затем, чтобы вытащить меня, не подведет к этой встрече. — Я в туалет, — сказал Елисей, заметив дверь, заботливо помеченную табличкой со свадебными вензелями. — Поторопись, — посоветовал я, выглянув через окно в сад, куда постепенно начинали стекаться гости из дома и занимать плетеные стулья, рядами выставленные перед аркой. — Скоро церемония начнется. — Одна нога здесь, другая рука расстегивает ширинку! — отрапортовал Елисей и сиганул за дверь. Я решил прогуляться до большого напольного зеркала в другом конце коридора и быстро оценить свой внешний вид. Как никак свидетель. Внешний вид оказался сносным. Даже умиротворенная улыбка соответствовала свадьбе любимого брата. Я поправил выбившуюся из-за уха недостаточно отросшую прядь, которая упрямо торчала в сторону, несмотря на количество использованного персонально под нее лака, и пошел обратно. Ира нетерпеливо махнула из сада через распахнутые двери и постучала по запястью. Кивнул ей, невнятными жестами объяснив, что заберу Елисея и прибегу. Ускорил шаг в заходящем на полукруг коридоре и остановился как вкопанный. У двери туалета стоял Елисей, а рядом с ним — моя мать. В таком же темно-синем платье, как у Иры, высокая, худая, и будто ни на грамм не постаревшая, несмотря на полностью укрытые сединой волосы, собранные в сложную прическу. Я не услышал, что она сказала Елисею напоследок, но понял, что разговор между ними уже состоялся. По лицу Елисея сложно было что-то прочесть. Он молча повернулся ко мне. Этот его взгляд — он был мне чертовски знаком. И означать мог только одно.