Змеи с лисами не дружат

Клянусь, скримеры из «Проклятия монахини» меня так не пугали, как внезапная встреча с мамой Олега на выходе из туалета. О том, что это именно Инна Петровна Змейкина, догадался по знакомым серым глазам. Разве что у Олега они были теплые, а те, что пригвоздили к месту меня, казалось, промерзли насквозь. И все же я попытался быть вежливым мальчиком. — Здравствуйте, — сказал, отчаянно надеясь, что не забыл застегнуть ширинку. А то, когда я особенно сильно задумывался — а сейчас меня как раз завлекли мысли о свадебных церемониях, кольцах и медовых месяцах, — Олег меня обычно встречал тяжким цоканьем и молча сам застегивал мне портки. — Вы, наверное, мама Оле… — А ты, должно быть, тот самый Елисей Гладков, — сказала Инна Петровна миролюбивым приятным тоном, который никак не сочетался с резкостью фразы и пристальным взглядом. — У нас с тобой состоится очень короткий разговор, который коснется моего сына и твоего участия в его судьбе. — Что это значит? — спросил я, понимая, что не услышу ничего хорошего, но не понимая, куда конкретно свернет наша беседа. — Меня интересует возвращение Олега в семью, тебя, надеюсь, интересуют деньги, — прямо ответила Инна Петровна, поправив несуществующую складку на темно-синем платье. — Большие деньги. Речь, Елисей, идет о тех деньгах, которые позволят тебе и твоей матери безболезненно сменить место жительства… на какое-нибудь крайне приятное местечко. И жить безбедно довольно долго. Я вздернул брови. Она что, на полном серьезе пытается меня подкупить? Бабки в обмен на что — наврать Олегу в глаза, что прошла любовь и завяли помидоры? Или я должен устроить ему полноценную драму в трех актах? Или на коленях умолять не быть геем? А это еще про таракана из «Спанч-Боба» говорили в свое время в моей началке, что он неадекватный. Да он верх благоразумия — отдайте уже ему секретный рецепт крабсбургера. — Боюсь, — произнес я, тщательно борясь с желанием рассмеяться, — ваши большие грязные деньги меня не интересуют. Вот вообще. Ни капельки. — Успехи в спорте? — уточнила Инна Петровна, как будто не удивившись моей несговорчивости. Ух ты. А она на меня покопала информации. — Они-то тебя интересуют? — Купленные? — спросил я, вдруг резко устав от этого разговора. Безнадежный случай. — Простите… но вы издеваетесь? — Какие бы то ни было, — спокойно ответила Инна Петровна, чуть улыбнувшись. Опять слишком мягко и приятно для слов, которыми улыбку сопроводила. — У меня достаточно много связей в сфере спорта. Чтобы перекрыть тебе возможность достигать и своих — не купленных — успехов. Ах, вон оно что. Угрозы. — Как много усилий — и ради чего? — фыркнул я и попытался воззвать хоть к чему-то материнскому в ней: — Инна Петровна, он другим не будет. Просто дайте ему быть счастливым. И он сам пойдет с вами на контакт, если усилия приложите правильные. Вы же не чужие друг другу люди совсем. По лицу Инны Петровны пробежала еле уловимая судорога не то брезгливости, не то разочарования. Она поджала сухие губы и произнесла: — Он может быть другим. Если повзрослеет и поймет, что ты… и тебе подобные — забава и затянувшийся подростковый протест. Если тебя не пугает бесперспективность спортивного будущего, тогда, быть может, задумаешься о своей матери? По спине от ее слов пробежал холодок. Видно, что-то и в выражении моего лица промелькнуло, потому что в глазах Инны Петровны замерцал огонек отдаленного торжества. — Стать пожарным не так просто, — произнесла она вкрадчиво, — а вот вылететь без выходного пособия, даже имея за плечами приличный стаж, довольно легко. Если обнаружится… допустим, преступная халатность при исполнении. Мама, как в воду глядела, сказала мне вчера вечером. «Такие люди могут ни перед чем не остановиться и ничем не бояться запачкать руки. Если вдруг зайдет разговор и обо мне… не волнуйся. Ни в коем случае за меня не волнуйся. Моя часть будет стоять за меня горой. И у меня есть пара удобных знакомств в нужных местах. Против непорядочных людей — даже пропасть наперекор гордо. Но мы не пропадем. Поступай по совести и по сердцу. Уж это ты у меня умеешь». Я не думал, что зайдет так далеко. Но зашло. — И что же вы требуете от меня взамен? — спросил я хрипло. — Откажись от моего сына, — сказала Инна Петровна, кажется, полностью уверенная в собственной победе. — Пусть твои… чувства… — Она скривилась, — остынут. Скажи, что полюбил девушку и жить без нее не можешь. В общем, исчезни из его жизни. Можешь не переживать. Мы встретим его с теплом. Место, куда мы его пристроим, сделает его богатым — а там и счастливым. Все забудется, и все будут при своем славном итоге. Я остолбенел. Кажется, у меня даже сердце перестало стучать. Когда я прожил ее слова. Когда… — Мы поняли друг друга, надеюсь? — спросила Инна Петровна напоследок. Я услышал приближающиеся шаги, обернулся на Олега, но почти его не видел. Моя фантазия уже заработала на полную катушку, и ее трагизм было не остановить. Я представил, как зомби, инопланетное вторжение или говорящие кабачки, такое вот поганое ближайшее будущее. Как я изображаю, подыхая медленно изо дня в день внутри этой жуткой игры, что остываю. Не хочу его, не люблю его — засматриваюсь на других. Все чаще остаюсь ночевать у матери, вру и ей в глаза, вру сам себе в зеркало, просыпаясь, что так будет лучше. Уже неделю мы с Олегом видимся только на парах. Он разбит, хуево спит, не понимает, в чем дело. Я назначаю ему встречу в забегаловке. Долго смотрю в окно, избегая его взгляда, сухо сообщаю, что, кажется, это конец, поднимаюсь и ухожу. Он мне не верит. Звонит, пишет, ловит в коридорах между парами, пытается узнать, что мне наговорили его родители. Я все отрицаю. Повторяю, как заведенный, что больше не люблю, и других причин нет — я же не продажный, чтобы вестись на деньги его предков. Мы не видимся вообще пару-тройку дней, потому что я не хожу в универ. Мне звонят все из «Логова». Полные праведного негодования Гоша, Боря и Леший, Маша и Дима. Мама сходит с ума. Рената остается у нас на неопределенный срок. Я лезу на стенку. Мне мерещится тепло его объятий, его губы на моих губах, его голос, наши разговоры перед сном. Его улыбки, наши шутки, наигранные споры над домашкой, наше ничегонеделание после тяжелого дня, прогулки, танцы, сообщения в сети. Я напиваюсь вдрызг и поздно ночью приплетаюсь знакомой дорогой к его дому. Он впускает меня, и я падаю прямо на пороге, потому что ноги не держат. — И что мне теперь?.. Оглядываюсь в темноту коридора. Не вижу, но знаю, что если пройти прямо шагов пять, будет дверь на кухню, направо — в туалет, совмещенный с ванной, налево — в гостиную-дефис-спальню, комнату общего и никакого конкретного назначения. Но коридор темный, а я просто по памяти воскрешаю планировку. И там, за кругом света, который дает одинокая лампочка в прихожей, все кажется холодным, неуютным — туда не звали. Там свет не включили, а значит, там меня не ждут. Тут, на коврике перед дверью, если правде в глаза смотреть, меня не ждали тоже. Но я уже. И вопрос закономерный: — Что делать-то теперь?.. — с моей нифига не остывшей любовью. — Трезветь. И спать, — лаконичная и предельно ясная инструкция пассивно-агрессивным тоном. Только есть одно «но». — Что, прям здесь? — тычу пальцем в коврик, на котором сижу. Коврик жесткий, с пластиковыми ворсинками, между которыми забились мелкие камешки, пыль дорожная и клочья кошачьей шерсти. Я сейчас для него как наполнение этого коврика, наверное, — мерзенько, но вытряхнуть лень. В поле зрения появляются ноги. Классные ноги. Я бы — как там поется? — целовал песок, по которому они ходили. В клетчатых домашних штанцах ноги. И в тапочках, которых мне не выделили. Меня же тут не ждут, я не забыл. Я вообще стекл как трезвышко. Он ни слова не говорит, даже не вздыхает тяжело и с фирменным педагогическим намеком — хотя никакой он в жопу не педагог и даже меня младше на целый месяц, — в котором поразительным образом звучит обычно все: «Елисей, по тебе плачет параша в полугодии», «Елисей, ты меня убиваешь» и «Елисей, глаза б мои тебя не видели». Нет, вздохов на меня уже нет, видимо. Кончились. Он просто хватает меня за капюшон куртки и вздергивает одним движением. Р-р-раз! — и я стою, даже прямо стою. Два — и кроссовки он с меня снимает хитровыебанным способом: берет по очереди за каждую ногу и трясет, пока не свалятся. А я вцепляюсь ему в плечи. Знаешь, сучара, а не настолько я и стекл, чтобы устраивать с моим участием акробатические номера. С кроссовками закончили. Теперь пытается, пока держусь за него, боясь отпустить и шлепнуться обратно на задницу, поднять меня и закинуть на плечо. Ключевое слово — пытается. — Змей, спина! — предупреждаю сердито. Хлопаю ладонью по этой самой спине — труженица и бедняжка твоя спина. Пожалей ее, я ведь не принцесса, которая весит, как пук в пакетике, а ты и так горбатишься грузчиком по выходным. — Спина, сука!.. — возмущаюсь активнее и верчусь, мешая себя поднять. Ору в сердцах: — Змей, отъебись! — «Олег Андреевич, отъебитесь, пожалуйста»! — рычит, поправляя на автомате. И поднимает все-таки, чуть не заставляя поцеловаться с дверным косяком. Ясно, я тупой. Я взял его на понт. Его жесткое плечо мне давит под ребра. Пол, что удивительно, отсюда кажется куда ближе, чем на самом деле. А сучара моя — хотя теперь уже не моя, — меня тащит, удерживая за ремень, который грозит пикантно сползти с задницы вместе с джинсами и трусами. Тащит в ванную. Ну все, топить будет. Как котенка плешивого. Одна радость — теперь меня хоть где-то ждут. Пусть и под душевой насадкой, из которой хлещет будь здоров спустя секунду после того, как включается яркий, слепящий свет. Пусть и в одежде, грязного, пьяного и матерящегося. Теперь и мокрого насквозь, опрокинутого — чудом затылком в кафель не влетевшего — в ванну. — В одежде!.. — говорю, задыхаясь от возмущения, встаю на четвереньки, хватаясь за бортики, и смаргиваю воду с ресниц. Хотя бы теплая. — В одежде! Как я… пойду… Как я так, мокрый до трусов, через дворы пойду? Апрель месяц на дворе не кончился, холод собачий, ветер колючий. Меня мать на порог не пустит. Меня пустят максимум на шаурму в подворотне. — Никуда ты не пойдешь, — припечатывает и срывает душевую насадку с крючка, чтобы мне в лицо направить. Плююсь, матерюсь снова, а он все льет и льет. И говорит тихо сквозь шелест воды и мои крики: — Елисей, ты меня убиваешь… И это звучит так больно и с таким усталым пониманием. Он, конечно, не верит тому, что я наплел про конец своих чувств. Не верит — и прощает мне мерзкую неудавшуюся игру. Потому что это мой Олег. А я его Елисей. Но какого, собственно, хрена, дурацкая манера все живо и с полпинка обрисовывать в своей несносной башке? Не собираюсь я его предавать! Врать ему и себе. Пососать не завернуть? Фантазия отключилась, я вернулся в реальность резко, как ушатом холодной воды за шиворот, и вдруг испытал такое, мать его, неистовое облегчение от того, что бред, проигранный в голове, никакого отношения не имеет к нашей жизни, что чуть не подпрыгнул, когда кинулся Олегу навстречу. — Эй, ты чег… — он не успел договорить, но машинально раскинул руки, поймав меня, и тогда я просто поцеловал его, обняв так крепко, что у самого заныли ребра. — Я люблю тебя, — сказал я на выдохе, отстранившись от него. Посмотрел ему в глаза — и Олег посмотрел в ответ, даже не оглянувшись на Инну Петровну, стоящую где-то позади. В родных серых глазах было столько «люблю», что никакие вонючие деньги и угрозы рядом с его «люблю» не валялись. — Я тебя никуда не отпущу! И никуда от тебя не уйду. Через мой труп ты со мной расстанешься, сучара! Олег приподнял брови. — Она что-то тебе… — Его взгляд метнулся поверх моего плеча, он нахмурился. Я обернулся тоже, чтобы посмотреть на Инну Петровну, бледную, как будто увидела кровавое жертвоприношение, а не невинный поцелуй ее сына с любимым парнем. — Мне кажется, я столько угроз и попыток подкупа слышала только в зарубежных боевиках, — произнесла Лена, которую я признал, конечно же, по пышному белому платью невесты, вдруг выйдя из соседнего, женского туалета. Она сжимала в одной руке телефон, другой придерживая подол, но смотрела с прищуром на Инну Петровну. — На всякий случай записала. Но вряд ли понадобится. Когда Игорь узнает, что вы тут собирались провернуть, ни одному вашему звонку «нужным людям» не принести результата. — Леночка, ты что здесь?.. — Инна Петровна беспомощно переводила взгляд с телефона на Ленино лицо. — Туалеты наверху заняты, — невозмутимо ответила Лена с хитрой улыбкой. — Ну… или я совершенно случайно оказалась в нужное время рядом с покоя не знающей свекровью. Я издал короткий смешок и снова обернулся к Олегу, обхватив его лицо ладонями. — Я такой ужас испытал, — пробормотал я тихо. Он скривил губы в усмешке и понимающе откликнулся: — Твоя фантазия? По глазам понял. — Олег покачал головой с показательным осуждением. — И что моя мать тебе наговорила? — То, что в жизни бы не наговорил человек, который знает, чего мы захотели на лавке у пожарки, — сказал я убежденно. — И в чем клялись на мизинцах. И что мы значим друг для друга. И что сто сорок солнц Маяковского так не горят, как моя задница, от того, что она могла подумать, что я — в трезвом и нетрезвом уме и твердой и нетвердой памяти — тебе дам от ворот поворот. Я люблю тебя. — Я люблю тебя, — сказал Олег твердо. Он с жаром ответил на новый поцелуй, прижав меня теснее к груди и запутавшись пальцами в моих волосах, не услышав или не захотев слабый оклик Инны Петровны по имени. Мы бы, наверное, так долго простояли, не отлипая друг от друга. Если бы Лена не покашляла и не вклинилась между нами аккуратно, взяв каждого за локоток. — Смею напомнить, что это моя свадьба, — сказала она, засмеявшись над нашими пристыженными взглядами. Потянула нас за собой, и мы втроем направились к выходу в сад, оставив Инну Петровну позади. Лена добавила: — Но вы можете повторить после наших с Игорем клятв. Мы пустим голубей и сделаем шикарные снимки! Мы передали невесту ее отцу на выходе в сад. Взялись за руки и переплели пальцы. — Идем? — спросил Олег с улыбкой. — С тобой, — сказал я, — куда угодно. Но учти, — добавил, пряча усмешку, — что я тоже хочу голубей. — О боже. — Что? — Ты меня убиваешь. Но продолжай это делать. У тебя хорошо получается.