Слишком много лжи в одной маленькой комнате

Вместе с ней в распахнутое вихрем окно его комнаты врывается ночной холодок и легкий запах одуванчиков откуда-то из-за городских стен. — Мастер Дилюк сказал — тебя давно не видно в таверне, — перевешивает Люмин ноги через подоконник и соскакивает вовнутрь. — И значит, либо ты заболел, либо уже в муках умер... Ни тот, ни другой вариант мне не по душе. У Кейи вырывается хриплый смешок. — Однажды мастер Дилюк научится говорить «Навести его» словами через рот, и у него отвалится ж… Что-нибудь тогда ж точно отвалится у него, очаровательная, великодушная моя рыцарь Люмин, — болтает он нарочито непринужденно и весело. — А вот твоего беспокойства легкая простуда точно не стоит, хоть твоя манера навещать больных чрезвычайно лестна. Не каждый день красавицы вот так залезают в мое окно. — Предпочитаете лазать по окнам красавиц сами, капитан Альберих? —  приподнимает Люмин бровь с очень серьезным лицом и с насмешкой чуть-чуть, и остается только руками беспомощно развести. Привычное кружево лживых-правдивых слов плетется удивительно неловко сегодня — горло ноет, в голове тяжело и липко, словно слизь из гео-слайма застыла, и даже привычную улыбку не так легко отыскать среди вороха теплых одеял. На столе тяжелая артиллерия пузырьков с лекарствами на все случаи жизни, теплый шарф и носки от малышки Ноэлль, под салфеткой булочки по фамильного рецепту магистра Джинн и остывший бульон — он не забыт друзьями, не заброшен, не страдает ничуть… Только вот отравленная ложью доброта убивает не хуже самого опасного яда. Да от простуды изрядно знобит. Люмин присаживается перед ним на корточки — не прячет беспокойство и огорчение в больших карих глазах. Это так глупо ей винить себя, хоть именно ее вихрь и смахнул его случайно в добела выстуженную крио-магами воду при очередной ее безумной вылазке на Драконий Пик — давний страх однажды узреть потерявшего разум монстра в зеркале все равно леденит Кейю много, много сильней. — Ну что ты, почетный рыцарь Люмин, — тянется он поправить смятое перышко в ее мягких как одуванчиковый пух волосах — Не разбивай мне сердце, прошу. Тут же осекшись, кладет руки себе на колени. В другой день, когда он был бы на коне — капитан мифической кавалерии — очередная попытка поддразнить и смутить ее, и весь мир разом, еще одна заготовка въевшейся под самую кожу роли не сделала бы ничего хуже. Сейчас в простом жесте отыскалось бы непозволительно много нежности. Без объявления войны, без милосердия Люмин вдруг сжимает его темные от загара и врожденной смуглой чуждости руки в своих, маленьких, шершавых, горячих. Невольно Кэйя жмурится от немудреного удовольствия. — Такие теплые у тебя руки. — А твои — лед, — Люмин осторожно растирает его длинные пальцы один за одним, и грубые, мозолистые от рукояти меча ладони тоже, пока кожа и впрямь не согревается, не затлевает мягким теплом. Усилием воли Кэйя смеется и уворачивается от ее рук и ее доброты с себя самого спасающей ловкостью. — Я и есть лед. — Никакой ты не лед. Как и я — не ветер. Она глядит укоризненно как на сущего дурака — спасибо что не как на сволочь и предателя. Пока еще нет, и если капитан Ордо Фавониус Кэйя Альберих вправду не лёд — лёд ведь не мучается, у льда не может так страшно и долго болеть в груди, она самый ветер и есть. Порыв теплого, летнего ветра над золотым полем одуванчиков. Промелькнувшая звезда — того и гляди истает на злом тейватском небосводе, отправится в новое путешествие среди миров. Иногда Кэйя думает — поскорее бы. Иногда это больно. — И сам замерз, и меня совсем выстудил, — вдруг со смехом Люмин забирается под ворох одеял, тянет его за собой, прижимается через тонкую ткань домашнего. — Мы с братом часто грелись вместе. — Люмин! — Ох да ладно вам, капитан. — по-детски бесцеремонно жмется она еще ближе. — На Драконьем Пике у костра все вообще грелись вповалку и никто не был недоволен. Слишком юная, слишком тонкая, слишком смотрит куда-то вглубь… — Это другое, — выдыхает он в последней просьбе о снисхождении. Жаль, что острые звезды и колючки шипов остались на снятых перчатках. Руки абсолютно бессовестно обхватывают его за шею — к интимности чужих родственных обычаев у Кэйи сейчас много, много вопросов, но если бы прямо сейчас Люмин обернулась горящим или заряженным слаймом, он все равно не нашел бы сил оторваться. Измученное собственным льдом и ознобом тело ищет в чужом, щедром тепле спасения — инстинкт любой ценой выживания слишком силен, чтоб его одолеть. И даже мысль об утренней горечи не спасает — Люмин не одарит похмельем раскаяния, как не одарит и коротким как вспышка мгновением забытья. — Разве не хорошо? — пригревшись, шепчет она. Подбородком прижимаясь к теплой, мягкой макушке, уже в полудреме Кэйя обреченно признает свое полное перед ней поражение. — Хорошо. Уступает ей, потому что сейчас никак не может иначе, и проваливается в сон — в кои-то благословенные веки без снов. Утром Люмин не исчезает рассветным туманом — он просыпается от того что осторожными пальцами она разбирает путаницу его длинных волос, старательно избегая тайн, хранимых повязкой. Теплое дыхание мерно касается щеки, а в прикосновениях столько нежности, что хочется прямо сейчас умереть. Или дать себе поблажку хоть на чуть-чуть любить ее так же нежно - хоть по правде вся его жизнь и так одна сплошная себе поблажка и есть. — Слишком много лжи для такой маленькой комнатки, капитан Альберих, — вдруг негромко замечает Люмин, с сосредоточенным видом разбирая особо затянувшийся узел в длинной пряди его волос. — Дышать от нее тяжело. Паникой Кэйю прошивает хуже разряда молнии — во имя всех проклятых богов и архонтов Тейвата, что во сне, в бреду он умудрился ей разболтать. А потом вдруг накатывает злая, отчаянная радость как давно не бывало — захотела меня, так бери; с проклятиями и тайнами, с давно уже выгнившим нутром, бери и суди — я устал быть судьей и мучителем себе самому, справедливый и безжалостный приговор Дилюка уже слишком давно не подлежит пересмотру. Но Люмин не дочь Мондштада и не исчадье грешного Каэнри'ах… Маленькая, упавшая с небес бабочка-однодневка с памятью о десятках миров. — Во-первых, я солгала, сказав что с тобой как с братом, — так же спокойно кается Люмин, водя пальцами по его груди и шершавой от щетины линии челюсти. — Во-вторых, я не невинное дитя, даже если мне не наливают вина в Доле Ангелов. Я видела, как умирают целые миры в огне и крови… Ее тонкое, бледное лицо вдруг заостряется, становится пепельно-серым, в застывших карих глазах словно блестят искры неведомых Кэйе пожарищ. Хочется закрыть от всего, уберечь — и от боли, и от боли собственной… Невозможно. Получается только поцеловать — так неловко, жадно, почти неумело, словно весь нажитый опыт куда-то истаял вместе с маской, которую он так и не смог, не успел надеть. — Это жестоко и эгоистично, я знаю, — почти беззвучно шепчет Люмин ему в губы. — Но я теперь всегда и везде одна, теперь я везде чужачка. В Мондштадте, в Ли Юэ, в Инадзуме ночь за ночью мне снятся злые, дурные сны, сны о бездне, об огне и крови, но сегодня я спала так хорошо, так спокойно. В объятиях предателя и лжеца — это ли не воистину худшая ирония. Но разве саму Люмин он хоть раз предавал? Не считать же ту глупую шутку с придуманным дедом-пиратом. — Разреши побыть еще хоть немного жестокой, — просит она Кэйю с обезоруживающей честностью. — Оставь себе свои тайны, а мне отдай все остальное. От нее пахнет сталью, пьянящим летним ветром и вином из одуванчиков — мучительный, сладкий коктейль: полуденная смерть и полуночная боль в одном стакане. Не одарит ни похмельем раскаяния, ни коротким как вспышка мгновением забытья, даже если осушить до дна залпом. Почетный рыцарь Люмин просто уничтожит его совсем — или все же спасет, наверное. Если честно, Кэйя Альберих согласен на любой вариант.