Слишком много лжи в одной маленькой комнате

— Когда ты так пристально смотришь на меня, я смущаюсь, — замечает Кэйя вполголоса. Взгляд Люмин, по-птичьи устроившейся на подоконнике, похож на прикосновение — нет даже нужды поднимать головы от бумаг чтоб ее поймать. Да она особо и не скрывается, а ему уже порядочно надоело возиться с отчетами после нагоняя за особо безрассудную выходку от магистра Джин. — Знаешь, в Ли Юэ есть такие каменные сады, — любопытная, осторожная улыбка прячется в уголках ее обветренных до трещин губ, в ямочке на щеке. — когда смотришь на расставленные валуны с разных мест, их видно всегда меньше чем есть, и только с одной точки можно рассмотреть все до единого.  Вдруг я случайно наткнусь на твою идеальную перспективу. С небрежной и ленивой улыбкой он откладывает исписанные, острым, угловатым почерком листки в сторону. — И в какой же перспективе ты хочешь видеть меня, моя прекрасная? Если хочешь, могу подсказать пару довольно занятных... Сквозь просторные окна штаба Ордо Фавониус его небольшой кабинет заливает солнцем и вечерним, мягким светом. Скулы Люмин слегка окрашиваются алым, а профиль на фоне облитого закатом как густым соком закатника Мондштадта кажется словно бы нарисованным, тонким-тонким. У Люмин за спиной уютный пейзаж из вечернего неба и пестрых черепичных крыш, впереди поиски Итэра — у него же надежды проклятого богами народа, приемный отец, которого он не спас, брат, которого он подвел, и город, который придется предать. От Люмин пахнет сталью и летним ветром, и еще одуванчиковым вином; в этом городе она уже совсем как своя, с раскрытым, искренним сердцем прижилась даже может быстрее и легче чем Кэйя за целую жизнь. Так легко она и уйдет однажды. Кэйя улыбается ей и снова немного сходит с ума от боли, от ненависти и еще от любви. Иногда он и впрямь ненавидит Люмин так сильно, что всей выпивки Мондштада не хватит чтоб залить ядовитое пламя внутри; оно жжет, оно разъедает до язв так что хочется сделать больно ей тоже: что думала, вот так вломится, перевернет всю его и так корявую жизнь, узлы в груди развяжет так что снова захочется жить и дышать, и смеяться с ней и верить во что-то хорошее, а потом возьмет драгоценного братца под руку и вновь растворится среди миров? Запал проходит, едва она как сегодня снова появляется на пороге, тихая, одуванчиковая, упрямая. С этой улыбкой своей в уголках обветренных, ярких губ, и и все что он может — от силы подразнить ее иногда, как мальчишка дергая за воображаемые косички. А лучше бы оттолкнуть побольнее. Так чтоб больше не мучила его, чтоб ушла один раз и больше не возвращалась… Сегодня у него что-то перемыкает немного. Со скрипом отодвинув стул, Кэйя подходит к ней медленно — это шанс уйти, отступить, убежать, которым Люмин не пользуется никогда. Лишь наблюдает внимательно — не за тем как его смуглые, шершавые пальцы скользят по молочно-белой внутренней стороне бедра, очерчивая кромку шорт под подолом. Взгляд внимательных карих глаз устремлен на его лицо, она ловит каждый жест, каждый взгляд и молчит, никогда ни о чем не спрашивает, хранительница своих секретов. — На твоих обожаемых аналогиях с выпивкой, — говорит она вдруг. — ты как коктейль: верхний слой сладкий, пьянит, кружит голову, после лед… И под ним что-то еще. Всегда что-то еще. — Разве ты сама не полна доверху тайн? — приподнимает он бровь. — Несправедливо, моя прекрасная. — Справедливости нет. — Это ты верно подметила, — кивает он и снова улыбается ей совсем без веселья. — Подо льдом может быть горечь, может быть мертвечина или злая отрава, и сам Барбатос не знает какая еще дрянь… Ладони на белизне ее платья и бедер кажутся особенно смуглыми, ткань подола цепляется за звезды и шипы на перчатках, пока Кэйя медленно собирает его к ее талии. Так же медленно стягивает с нее шорты вместе с бельем. — Дверь! — запоздало вскидывается Люмин, когда он стаскивает ее с подоконника и усаживает прямо на захламленный бумагами стол в кольцах от следов стаканов и кружек. Она говорит "дверь" и не говорит ему "нет". Хотя стоило. Что-то падает на пол — кажется, как будто с оглушительным грохотом, от которого все караульные штаба Ордо Фавониус вот-вот сбегутся как по тревоге. Глаза широко распахнуты, вся она натянута как струна. Но вместо того чтоб ударить его, оттолкнуть — лишь замирает. Любопытная, храбрая, нежная девочка. Глупая. Если кто и глуп тут на деле - это ничуть не Люмин. — Говоря о коктейлях, — усмехается сам над собой Кэйя, с силой разводя ее колени шире. — любопытство лишь безвозвратно испортит прекрасный вкус. Так что забудь все это, моя прекрасная, и просто-напросто наслаждайся лучшей из всех перспектив. Мимолетным ожогом целует ее теплый, обветренный рот и ключицы, и ложбинку между грудей, и напряженный живот, каждое мгновение ощущая на себя ее взгляд; прежде чем она успевает сказать хоть слово, соскальзывает губами ниже. И по правде Кэйя в упор не помнит чтоб запирал тяжелую, дубовую дверь, зато знает что забьет льдом глотку любому, кто попробует вломиться без разрешения. Его рот умелый, почти жестокий — он заставляет ее теряться в этом удовольствии, безвольно растекаться по столешнице, вскидываться и снова и снова обмякать в стальной хватке сжимающих ее бедра рук. Все что Люмин может сейчас — комкать в дрожащих пальцах разбросанные бумаги и кусать свое же запястье чтоб не слишком громко стонать. Это похоже на не пойми с кем соревнование в попытке выбить из ее тела все доступное удовольствие мира как искры из кремня. Или может, желание вырезать себя в ее памяти на все оставшиеся ее в Тейвате дни. И еще дальше. Люмин запускает пальцы ему в волосы и в то же время инстинктивно пытается высвободиться — на коже бедер наливаются красные пятна, когда он с силой прижимает ее к столешнице чтоб удержать хоть иллюзию контроля над ней, над собой. Будущих синяков жаль и не жаль. В конце концов, думает Кэйя с безотчетной злостью, с самого начала он не обещал ей быть добрым и правильным. Не просил, вот этого всего не хотел, не хотел и в тоже время хотел отчаянно, больной и немного поехавший от адской смеси боли, любви и ненависти внутри. Наконец, ее выгибает всю мелкой дрожью; Люмин все же вынуждает себя открыть зажмуренные глаза и смотреть на него, и еще острее чувствовать, и ее выгибает снова. Красная, растрепанная, дышит так словно задыхается. Нижняя губа, похоже, лопнула и немного кровит. За дверью отчетливо слышны голоса и шаги. Люмин еще сильней заливается краской до самых корней волос и кусает и так уже распухшую губу. — Тебе стоило остановить меня вовремя, моя прекрасная, — Кэйя бесстыже облизывает влажный рот и даже вежливо помогает ей подняться и поправить задранный, измятый подол. В паху ноет так что согнуться впополам охота. Но нет, использовать ее чтоб самому быть использованным сейчас кажется куда более правильным, подходящим. Он улыбается ей так же очаровательно и легко как тем, в чьих глотках мечтает однажды оставить нож, и думает что для ее губ, которые он заставил ее вкровь искусать, в ящике точно должна найтись заживляющая мазь от невест Барбатоса. — Терпеть не могу когда ты начинаешь так улыбаться, — вдруг тихо смеется над его пустыми стараниями Люмин. Вытянувшись на носочках, вдруг сжимает его лицо в маленьких ладонях — от неожиданности Кэйя послушно наклоняется. На его губах ее собственный вкус, ее — тоже солоны, но от крови. Поцелуем оба насквозь захлебываются как морской водой. — Что ты делаешь? — выдыхает он, забыв про все разом, и уже сам прижимает ее к стене, к двери. Руки Люмин забираются под его плащ, под рубашку, она торопится, ругается, сама путается в замысловатых застежках и ремнях. — Ну попробуй, останови меня. Каэрниа’х, Мондштадт, интриги, уходящие в самую глубь времен долги — все остается где-то снаружи, за этой дубовой дверью. Далеко. Все не так, все не так как бывает привычно и просто - потому что в Люмин и в том что теперь между ними, ничего привычного и простого нет. Просто крышу сносит от боли, любви и чуть-чуть ненависти, а она лишь смеется и стонет беззвучно, сама ласкается, прикасается пальцами к его скулам, губам, подбородку, целует шрамы где только дотягивается, о шипы на запястьях ранит ладони. И вскоре Кэйе уже кажется, что он скулит и ластится к ней как одичалая, голодная псина за костью — на самом деле ловит тонкие, сильные руки, переплетает пальцы почти нежно, что-то в беспамятстве шепчет, шепчет, шепчет ей на ухо, задыхаясь от боли, ненависти, любви. Приемный отец, которого он не спас, и брат, которого он подвел, город, который будет разрушен, и Люмин… Все, что уже потеряно и что ему еще придется отдать, вся боль его жизни вдруг доходит до предела, почему-то именно сейчас лопается как перетянутая струна, и в груди становится легко. Даже ненависть растворяется во вспышке удовольствия, и все на что Кэйю хватает — в последний момент выплеснуться на ее живот, испачкав и так измятое платье. Это не то что она заслуживает — наградить ее еще одним наследничком проклятой крови Каэрниа'х (иногда эта мысль кажется невыносимо, упоительно сладкой). В ватных коленях слабость и дрожь. — Капитан Альберих! — раздраженный голос Джин Гуннхильдр раздается едва не под ухом. — Отчеты… Два часа назад. Никогда еще не приходила она так не вовремя. — Он там, магистр, клянусь ветром, — ябедничает какой-то рыцарь за дверью. — Я собственными ушами голоса слышал. — и Джин взвивается еще сильней, дергает закрытую на их счастье дверь. Где-то рядом успокаивающе бормочет Лиза про пирожные и успокаивающий же чай из трав. Чтоб унять дрожь Кэйя с размаху бьет кулаком по каменной кладке стены и шипящим шепотом ругается, потирая ушибленные костяшки, а потом еще злее костерит слишком узкие штаны. У успевшей кое-как натянуть шорты Люмин вырывается тихий смех. — А если он там заболел? Умирает? — финальным штрихом доносится из-за двери звонкий голосок Кли. — Я иду, братец Кэйя! Я тебя спасу. Округлив глаза, Люмин хватает его за руку и бежит со сноровкой и реакцией бывалой искательницы приключений; они вываливаются из окна, раскрыв планеры, за мгновение до того как тяжелая дверь из дуба разносится взрывами в мелкие, мелкие щепки. Растрепанные, помятые, раскрасневшиеся, из своей нереальности попадают прямо в мирный, облитый закатниковыми лучами солнца Мондштадт, и у фонтана Кэйя плещет себе в лицо холодную воду словно после изрядной пьянки. — Это все ты виноват, — ворчит тихо Люмин, замывая украдкой в фонтане подол чтоб тут же высушить его легким порывом ручного ветра с ладони. У нее губы распухли, а глаза смеются; нечасто ее увидишь такой свободной и такой беззаботной, словно тяжесть потерь и бесплодных поисков хоть ненадолго упала с плеч. — Ты это куда? — в удивлении поднимает она брови, когда он, утерев мокрое лицо рукавом, встает. — Каяться, — весело подмигивает Кэйя вместо ответа. — Раз уж я виноват. Под недовольные возгласы следующей за ним Люмин он твердыми шагами возвращается в штаб Ордо Фавониус, гудящий как улей. И впрямь сумасшедший, веселый и пьяный без капли вина. Того и гляди местные кабаки начнут терять в прибыли, потому что зачем платить… Посреди его взорванного кабинета в окружении рыцарей мрачнеет встревоженная и злая Джинн. Рядом Лиза, и мечется под ногами у взрослых Кли. — Во имя Барбатоса, — в праведном возмущении восклицает Кэйя, окинув рыцарей взглядом чистого льда. — Стоило на полчаса отойти поесть… Если не можете постеречь даже несчастных дверей в штабе, парни, может, вам стоит на ферму наняться свиней стеречь? Лучше бы все поправить до вечера, и даже не вздумайте снова сваливать работу на Ноэлль. Прошу прощения, но в таких условиях просто невозможно работать, магистр, — церемонно кивает он Джинн и следом прячущей смех под ладонью Лизе. — Мисс Лиза, прелестная шляпка. Ну и пусть та же самая что вчера… Кли! — Что?! — звонко и радостно вскрикивает маленькая разрушительница, выныривая к нему из-под чьих-то ног. — Ты просто солнышко! А я, пожалуй, пойду. Рык выведенной до предела Джинн настигает его уже в расширенном взрывом дверном проеме, из-за которого видно Люмин, на лестнице зажимающую от смеха рот. — Капитан Альберих! Кэйя, демоны тебя раздери! — Я обещал отчеты до четырнадцатого, магистр, — торопливо выкрикивает он на ходу, и через две ступеньки они с Люмин удирают, сшибая рыцарей и растревоженных взрывами посетителей. — До четырнадцатого в следующем месяце! — Дурацкие твои шутки! —  фыркает Люмин, когда вдвоем они находят укромный уголок на одной из теплых от вечернего солнца крыш. — Не зря Диона предупреждала: с выпивохами и гуляками себе дороже путаться. Она говорит очень серьезно и даже укоризненно и тут же тихо смеется, еще уютнее устраиваясь в кольце его рук. Уткнувшись носом ей в затылок, Кэйя бездумно соглашается. — Ты ее лучше послушай. Она умница. —  Вы бы с Итэром точно поладили, — перезвоном ветряных колокольчиков вдруг смеется Люмин. Упоминанием ее брата словно льдом обжигает. Молча Кэйя кусает губу изнутри и так же ровно, спокойно заставляет себя дышать. Это настолько острое, пронзительное счастье, затопившее, перекрасившее как будто весь мир разом в цвет себя самого, что если б Итэр сейчас бы тонул прямо на его глазах, Кэйя не только бы не протянул ему руки, но еще и укрыл бы сверху прочным ледяным куполом чтоб никому и в голову не пришло искать. Брат — все что держит Люмин здесь, потеря расколотила ее сердце, освободила для него краешек места, и эти мысли уродливы и мерзки, и если б он только мог… — Нет, правда, думаю, вы бы поладили, — повторяет Люмин безжалостно как в насмешку. — Он тоже любитель глупых шуток и раздражающих розыгрышей. И может ему понравился бы Мондштадт… Если… — ненадолго она сжимает плотнее веки, плечи поникают как будто вновь ложится тяжелый груз, о котором она ненадолго забыла. Но она с отчаянным упрямством, позволившим ей зайти так далеко, почти сразу заставляет себя распрямиться. — Когда я найду и верну его. Когда, — торопливо одергивает она себя, но слабина все равно звенит надтреснуто в голосе. Ветер щекотно тревожит светлые, короткие волосы, концы шарфа и легкие перья, касается ласково ее распухших губ. На фоне города профиль Люмин тонкий-тонкий, как будто бы нарисованный, и даже в странной своей, чужеземной одежде она сейчас словно кровь от крови Мондштадта. Как и сам этот проклятый город с лениво крутящимися лопастями мельниц, мягким ветром и вечными песнями о свободе, с шумным говором горожан, с теплыми ароматами овощного рагу и курицы с сахарками из трубы «Охотника» вросла куда-то под кожу, обвилась вокруг сердца болью, любовью и чуть-чуть ненавистью. Без приглашения перевернула всю его жизнь разом, распутала тугие, болезненные узлы в груди так что хоть на время стало легче дышать, а потом вместе с братом вновь растворится среди десятков миров. Если ей нужен Итэр, чтоб снова счастливой, свободной и целой стать… — Когда ты его вернешь. Обязательно вернешь, иначе быть и не может, — обещает Кэйя, привлекая ее к себе ближе, и Люмин успокоенно и благодарно вздыхает, жмурится как мягкая кошка, кутается в него потеплей. —  А пока что хочешь еще одну глупую шутку? Что общего между тобой и Мондштадтом? — Мы прекрасны и полны солнца, свободы и света? —  со смехом подхватывает она его веселый тон так же небрежно и ловко как детский мячик. Где-то рядом мяукают беглые кошки из Кошкиного хвоста, которых снова разыскивает, ругаясь, Диона. Кто-то снова вспугнул голубей Тимми, и они как одержимые мечутся над стенами в похожем на разлитые по холсту краски небе. Кэйя не может оторвать взгляда от мирных вечерних улиц, от мягких перышек в светлых волосах, и что-то вроде до странного спокойной, обреченной улыбки вдруг намечается в уголке его губ — Я никогда не смогу причинить вам обоим зла.