Слишком много лжи в одной маленькой комнате

— Почему вообще людям нравится делать с друг другом странное?.. Завязывать глаза там. Связывать. Причинять боль, — вскользь бросает Люмин за ужином, с обманчивой небрежностью покручивая в пальцах вилку. Почти сразу смеется, заметив его озадаченный вид. — В постели, я имею в виду, господин капитан. Конечно, в постели. В мирном, тихом уединении ее магической обители по спине Кэйи под рубашкой неприятно ползет холодок, словно морозным ветром с Драконьего хребта ни с того ни с сего потянуло. — Ты отправила малышку Паймон погулять с Эмбер, чтобы обсудить со мной это? — смеется он почти непринужденно и вновь прикладывается к вину, пряча напряженность рта за краем бокала. — Люди бывают странными, моя прекрасная. Как и их пристрастия. Взгляд карих глаз Люмин — безмятежно-внимательный, любопытный, как всякий раз, когда она знает что получит лишь разной глубины ложь в ответ, и с любопытством наблюдает за его попытками выкрутиться. Или нет. Все еще ждет ответов. — Пресыщенность. Любопытство. Жажда экспериментов, — перечисляет он, с усмешкой подперев рукой щеку. Отвлечение. Облегчение. Как будто вскрывается нарыв где-то в больной от вечного напряжения голове и в груди, ненадолго все забывается, чтоб спустя время снова стать прежним; как в игре проживаются те сценарии, те роли, что навсегда гниющей занозой остались где-то в глубине сознания. Об этом сказать он напрочь уже забывает и только надеется, что это был случайный, пугающе меткий выстрел. А не распустила так некстати язык милая сестра Роз. Среди множества шрамов на его смуглой коже прячется парочка оставленных ножом монашки на добрую память, ободранные веревкой кожу запястий всегда легко было под перчатками скрыть. Ощутить себя мальчишкой, вышвырнутым в чужой, враждебный к нему-настоящему город, в самую паутину древних проклятий и клятв; в груди снова вскипает потерянность, страх той ураганной ночи — и целой жизни. Выстроенной на лжи. Фальшивой. Неправильной. «Они возненавидят тебя, если узнают» «Твой брат уже ненавидит тебя» Позволить себе утонуть в этих мыслях, от которых он обычно бежит, захлебнуться ими как темной, гнилостной водой, и боль внутри становится невыносимой, но переплавится скоро в простую и сладкую боль тела, с которой несложно справиться. А потом взрыв… и с ним пусть и временное, но облегчение, которого временами он по-прежнему так мучительно жаждет. Желает ли он все еще этого? О да. Желает ли он этого с Люмин?.. Пару мгновений Люмин задумчиво постукивает черенком вилки по столу, устланном белой скатертью — а потом вдруг оказывается за его спиной, прежде чем он сам себе успевает ответить. Невольно он жмурится, напрягает плечи. — Кэйя, Кэйя… — негромко смеется она, в темноте под веками водя кончиками теплых пальцев над краем перчатки по его предплечью. Острый, упрямый подбородок упирается в его плечо. — А что бы ты хотел, к примеру, сделать со мной? От ее дразнящей близости, от теплого, чистого запаха — как в первый раз — до озноба жаркая дрожь по коже. В паху понемногу уже тяжелеет. — Ничего, — говорит Кэйя абсолютно искренне. — Знаешь, а я, пожалуй, хочу попробовать… — тихо, долго и нежно шепчет она ему на ухо, обещает, и он знает что будет сладко. Пусть в этой манящей сладости есть что-то от осколков стекла в ядовитом меду, но со странно безразличной усмешкой Кэйя кивает. Люмин улыбается. Позже, за дверью спальни шарф, горьковато и нежно пахнущий ветряными астрами и ее кожей, мягким прикосновением закрывает ему глаза — оба; тот, что под повязкой тоже. Инстинктивно он все равно пытается поймать ее в фокус, чутким слухом улавливая легкое, теплое дыхание, пока она со знанием дела расстегивает, распутывает застежки и пряжки его одежды, опускается на колени, чтоб стащить с него сапоги. Всякий раз пальцы Люмин не там, где он ждет, и в темноте под веками каждое новое, даже невинное прикосновение кажется почти болезненно острым как ласка. В спальне тепло, но воздух прохладой касается разгоряченной уже кожи. Член начинает понемногу твердеть С трудом удается не вздрогнуть, когда через постель потянувшись за чем-то — к прикроватной тумбочке? — она словно невзначай задевает его бедром. — Что ж, моя прекрасная, — иронично усмехается Кэйя, приподнимаясь на коленях — Это и впрямь могло бы стать довольно занимательным, будь я и впрямь наполовину слеп. Если хочешь, ради тебя могу притвориться, что мне немного страшно. — С чего ты взял, что я хочу чтоб тебе было страшно? — удивляется она — почти? — искренне. Все с той же усмешкой он бездумно и привычно протягивает ей руки, удобно скрещенные уже в запястьях. Повисает странно неловкое молчание — Люмин медлит. Обнаженной кожей он отчетливо чувствует на себе ее взгляд. — С чего ты взял, что я собираюсь тебя связать?.. — наконец, мирно, почти сочувственно говорит она, и Кэйю словно кипятком с головы до ног обжигает. Кретин. Идиот. Болван. — Ну, в целом это бы было логично, — от злости на себя самого кусает он изнутри щеку и кривит угол рта в небрежной улыбке, внутри напряженный, натянутый словно струна, что вот-вот лопнет. — Разве нет? В темноте теплые, немного обветренные губы Люмин вдруг касаются сначала голого плеча, потом затылка. От неожиданности он все-таки вздрагивает. Зубами снова впивается в нижнюю губу — на этот раз до крови. Медно-соленым привкусом во рту растекается боль, легкая, дразнящая, как осколки стекла теряется в тягучей сладости возбуждения. Член становится по-настоящему твердым. — И правда, — вздыхает Люмин, милосердно решая словами больше пока не терзать и не загонять в угол сомнительно-грязных признаний. — Стоит попробовать. Заведи руки за спину. Это могла бы быть прочная тяжесть камня или упругость древесных лиан, но в том как витки веревки в какой-то странной последовательности медленно ложатся на его запястья, локти, охватывают грудь и следом нетугой петлей — шею, есть что-то особенно завораживающее. Закончив, Люмин вдруг ненадолго отстраняется — в темноте под повязкой нет ее прикосновений, нет ее голоса, нет, кажется, даже самого ее дыхания больше, и ощущение это тревожным, колючим ознобом жжет где-то внутри. Нетугая веревка на запястьях почему-то вдруг больно впивается в кожу. — Хочешь чтоб я просил тебя, моя прекрасная? — насмешливо кривит Кэйя рот, но голос едва заметно просаживается напряженными, самого раздражающими обертонами. Против воли вспоминается каждый раз, когда он сам бывал к ней жестоким, ласками и удовольствием вырывая из нее слова и признания. — Я не буду заставлять тебя просить, — обещает она вдруг очень спокойно, очень серьезно. — Зря. Попробуй, может понравится? Внезапно Люмин смеется, игриво водя по его голому бедру кончиками теплых пальцев. — Пока что мне нравится на тебя смотреть. — Тебя возбуждает это так сильно, да, Люми? — подменяет он нервозные нотки привычной бархатно-соблазнительной хрипловатостью голоса. — Просто признай, что ты от меня совершенно без ума, испорченная, развратная девчонка… — О, как всегда пугающе проницательны, господин капитан кавалерии, — ее губы вдруг прижимаются поцелуем над ключицей к яремной вене, и Кэйя забывает всю заботливо сплетенную уже в уме паутину слов. — Раскрыли разом все мои маленькие, грязные тайны. Влюблена в вас просто по уши. И да, — шепчет она ему на ухо, кончиком языка дразняще играясь с сережкой. — Ты даже не представляешь, как мне сейчас горячо просто смотреть на тебя. Ненадолго он теряется, позволяя ее губам безнаказанно скользить по шее, груди. Ее дыхание быстрое, торопливое, влажное, кончики мягких волос щекотно касаются кожи. Языком Люмин влажно проходится по чувствительному шраму, наискось рассекающему живот, и пальцами под спиной он невольно сминает простынь. Темнота под повязкой на его глазах становится жаркой, тягучей как мед. Ей хочется наслаждаться, смаковать ощущения как эту сладость на языке. Тает многолетний лед внутри, под которым скрывается все болезненное, уязвимое, раненное, и так сложно что-то скрыть теперь, защитить себя... Потому что не хочется защищаться. — Ты гадкая, гадкая… — со вздохом Кэйя запрокидывает голову, слепо глядя куда-то в потолок. — Ну вот как теперь прикажешь тебя смущать и дразнить? Я буду скучать по тому прелестному румянцу на твоих фарфоровых, нежных щечках. Двумя пальцами Люмин неспешно ведет по его скуле вдоль края своего шарфа. — Знаешь, а ведь тебе румянец тоже к лицу, — так же медленно обводит она линию его рта, но убирает руку, едва он сам тянется к ней прикоснуться. — И веревки невероятно красиво смотрятся на твоей смуглой коже. Они красные — ну, просто чтоб ты знал… Хочется застонать, но вместо этого Кэйя смеется тихо и кусает губы, когда внезапно ее ладонь накрывает его член. — Почему мне кажется, что все было спланировано заранее? — Помнишь, мы однажды застряли в храмовой ловушке? Темно и так тесно, что мы шевельнуться не могли, чтоб не тереться друг от друга, — в такт словам ее пальцы скользят по его члену, вырывая из груди низкие, тяжелые выдохи. Коротко и мокро кончик ее языка обводит головку, и снова, словно Люмин увлекается и даже с некоторым сожалением возвращается к словам. — Я чувствовала как ты прижимался ко мне сзади, слышала как ты называл меня трусишкой и как обычно насмешничал… Но по правде совершенно не разбирала слов, потому что в темноте все было таким, таким… возбуждающим. Твоя близость, твой смех, твой голос… Каждое мгновение гадала, смогут ли нас вытащить отсюда прежде, чем я начну тебя умолять прикоснуться ко мне. — В то время как я перебирал в голове расписание патрулей на месяц вперед, чтоб не упираться в тебя стояком, — вырывается у Кэйи полусмех-полустон. — Темнота может быть весьма интересной, не так ли?.. Ее ладонь влажно скользит по его члену, вынуждая беспомощно вслепую подаваться навстречу бедрами в немой просьбе о большем. Хочется ее больше, больше, еще… Даже когда к ее пальцам присоединяется горячий, тесный рот. Внезапно для себя он расслабленно откидывается на постели. Просто отпускает себя в этой жаркой, состоящей из Люмин и удовольствия темноте, и она оказывается удивительно безопасной, спокойной и сладкой. Может поэтому, когда Люмин вдруг отстраняется и, кажется, встает, без ее близости, ее голоса, ее тепла, его начинает болезненно колотить дрожь. Каждое мгновение кажется слишком долгим как бесконечная пытка во времени и пространстве. Веревка, сдирая кожу, врезается в руки. — Люми, — слепо пытается он повернуть лицо в ее сторону, и самого тошнит от того каким жалким, тусклым кажется голос. — Дай мне себя, пожалуйста, Люми. — Но я еще не закончила, — игриво вновь она проводит языком по его члену от головки до основания и обратно. — Ты говорила, что не заставишь меня просить. Но это уже похоже на просьбу, болезненно похоже на просьбу, потому что сейчас он не может прятать себя за иронией и насмешками, не может защитить все больное и уязвимое, ничего больше не может, незаметно оставшись безоружным, раскрытым, разобранным. И какой-то надломленной, жалкой частью себя унизительно чувствует что сейчас сделает все, что Люмин захочет, будет таким как Люмин захочет, все что Люмин захочет, просто чтобы она была рядом. Сейчас. Любила его. — Я не буду, — торопливо выдыхает Люмин, прижимаясь к губам — поцелуй получается жадный, влажный, такой же сбивчивый как ее шепот; она вновь опускается ниже. — Не буду. Я не хочу причинять тебе боль, никогда не хотела, нет… Прижавшись, она тянет Кэйю к себе, путаясь в и так разворошенной ими постели переворачивается, оказавшись теперь под ним. Неловко пытаясь удержать равновесие стянутыми за спиной руками, он щекой проезжается по внутренней стороне ее бедра. Его лицо теперь между ее широко разведенных ног, и, Архонты, да, это то чего бы он сейчас хотел, то, в чем нуждался. Вкус Люмин, солоновато-терпкий, на губах, на кончике языка. Ее влага. Ее дрожь, вырвавшийся у нее громкий стон, когда языком он в первый раз широко проводит по ее влажным, набухшим складкам. Под ним ее тело вздрагивает от удовольствия. Руками она с силой сжимает его бедра, запрокидывает голову, глубоко, жадно вбирая ртом твердый, ноющий от желания разрядки член. Теснота ее горла сжимается, вздрагивает, когда она кашляет, давится, тяжело сглатывает слюну. Когда Кэйя кое-как пытается подняться над ней на коленях, чтоб дать ей вдохнуть, короткие ногти ее впиваются в его задницу, в бедра, вновь вжимая его член в ее горячий, влажный, податливый рот. Тяжелый, жаркий ком возбуждения внизу живота едва не выплескивается из него семенем. В темноте под повязкой на его глазах все плывет, вспыхивают ослепительные круги перед глазами. Уже непроизвольно он уже сам толкается глубже в жаркую, влажную глубину, одновременно так же жадно пытаясь скорей вышибить из нее оргазм словно искры из кремня. Не хватает связанных рук и пальцев, но он достаточно выучил тело Люмин, чтоб получить и без них желаемое. И не собирается играть честно. Губы становятся почти ледяными, язык остается горячим, и от первого же прикосновения к чувствительным складкам Люмин громко вскрикивает, дергается под ним всем телом, но его тяжести достаточно чтоб ее удержать. Горло ее вибрирует от все более громких вскриков, стонов, которыми она давится, захлебывается, сжимаясь вокруг его члена. Наконец, удовольствие обрушивается на нее словно лавина. Бедрами она с силой сжимает его голову, лишая удовольствия слышать ее голос сейчас, но то как она бьется под ним, как содрогается ее тело сладкими спазмами, заставляет Кэйю улыбнуться более чем удовлетворенно. Рот Люмин вновь обхватывает его теснее, настойчивее, она скользит по стволу вниз и вверх. Бархатистой поверхностью языка проходится по почти болезненно чувствительной головке, и его скручивает с такой силой, что он задыхается, роняет голову, влажной щекой прижимаясь к ее бедру. Уже сбившийся шарф, наконец, окончательно сползает с лица. Мягкий свет в спальне кажется слишком ярким, заставляет его сощурить неприкрытый повязкой глаз, но он успевает заметить как с невозмутимой улыбкой Люмин слизывает белесые капли с уголка губ. — В бездну боль, — вдруг негромко фыркает она, утыкаясь раскрасневшимся, влажным от пота лицом ему в плечо и в шею. — В бездну, в бездну все эти игры, все это дерьмо. Давай лучше просто любить друг друга. Неловко прикрыв взгляд затекшей рукой с содранным, ноющим запястьем, Кэйя откидывается на сползшую подушку и почему-то смеется, наслаждаясь ее вкусом на губах, теплом ее тонкого, сильного тела. Внутри спокойно, тихо и хорошо — наверное, потому что так как-то и впрямь оно легче и правильней. В бездну боль. Звучит хорошо. Пожалуй, немного любви сейчас более чем достаточно.