Слишком много лжи в одной маленькой комнате

— … а хочешь знать как давили виноград для самого лучшего вина во времена аристократии, милая моя госпожа почетный рыцарь? — нарочито занудным голосом лектора вещает Кэйя, проходя мимо массивного, современного пресса для вина. В густых уже поздних сумерках на винокурне медово-карие глаза Люмин блестят задорно и весело, щеки разрумянились от пары праздничных бокалов, и ненадолго он забывает и шутку, и то что за полный скучнейших хлопот день себе ни глоточка вина так и не успел толком урвать. — Ну так и как же? — напоминает она о себе. — Исключительно босыми ногами юных, прекрасных девственниц. Пару мгновений Люмин щурится, пытаясь понять шутит он или серьезен. А потом так же серьезно кивает. — Благо что современные виноделы предпочитают механические прессы, иначе могу лишь представить как господин Дилюк бы измучился подбирать себе персонал. А потом еще и караулить чтоб никто его не попортил. Не удержав живого воображения, Кэйя представляет картину в красках и давится смешком. Вдыхает глубоко-глубоко. В пору осеннего сбора на винокурне всегда пахнет виноградом, сладко, тепло и чуточку терпко — точно так же как помнится. Слишком многое из детства помнится, вспоминается здесь, на винокурне, поэтому Кэйя и любит сюда ходить и чуть-чуть ненавидит. Дилюк ему тоже не рад. Предательское желание поболтать об этом с Люмин подкатывает к горлу, но сегодня она слишком легкая, слишком светлая, слишком по праздничному веселая — нет нужды перекладывать это груз с себя на нее. Пусть завтра вечером отправляется в свой Сумеру с легким сердцем. И он еще слишком трезв. Вместо этого Кэйя говорит ей протянуть руку — целует ее в доверчиво раскрытую ладонь и следом ссыпает в нее горсть блестящих кристальных бабочек, пойманных когда они проходили мимо обобранных уже виноградных шпалер. Помнится, в детстве у него почему-то выходило ловить их ловчее всех — мастер Крепус и Аделинда смеялись, а Дилюк, проиграв, даже чуточку злился — недолго, необидно и совсем невсерьез. Так как уже давно не умеет злиться. — Ты точно уверена, что Дилюк одобрил эту экскурсию? — усмехается Кэйя, когда они входят в пристройку, где хранят свежесобранные гроздья прежде чем пустить их под пресс и превратить в скучнейший, но обладающий прекрасным потенциалом сок. — Он сказал — попроси кого-нибудь на винокурне тебе все показать, — пожимает плечами Люмин, с любопытством оглядываясь и вдыхая виноградный аромат, такой густой и сладкой, что кажется его пить, пока не опьянеешь. — Разве я виновата что работники уже давным-давно на празднике?.. К тому же «не проси Кэйю» он точно не говорил, а что не запрещено прямо, — строит она очаровательно невинную мордашку, дразнясь, словно случайно показывает кончик языка, — то дозволено. Пока он неспешно извлекает из памяти то, что о виноделии когда-то рассказывал Крепус Рагнвиндр, она наклоняется к самому низу пирамиды заполненных крупным душистым виноградом ящиков, поставленных один на другой. Как будто невзначай подол задирается выше на стройных бедрах, обнажая краешек ее шорт. Случайно Люмин не делает почти ничего — это он уже отлично успел выучить ценой многих ошибок. Сегодня Люмин настроена веселиться. А завтра уедет, вернется нескоро и кто знает вернется ли… заглядывать в будущее Кэйя совершенно не хочет ни одним глазом. Достаточно здесь и сейчас. — Знаешь какой виноград самый сладкий? — вкрадчиво усмехается Кэйя, отщипывая от тяжелой грозди сразу несколько упругих, прохладных ягод. — Бесплатный? С улыбкой Люмин тут же подхватывает за ним; чуть прогибается в спине, как послушная девочка закладывает за спину узкие, изящные кисти. Когда тянется за виноградиной, касается открытых перчатками пальцев теплым, влажным дыханием — по спине Кэйи тянет ознобом самым далеким от холода. Прикосновение мягких губ, медленное, дразнящее. Словно предвкушая, она неспешно забирает налитую соком, темную ягоду, напоследок не забывая невзначай задеть кончики его пальцев языком. Люмин не делает ничего случайно, Люмин довольно прищуривает свои невозможные, золотистые, словно теплый мед глаза от удовольствия, смакуя виноградную сладость во рту. Тут же тянется за новой. Нет, ни о старых ссорах, ни о Сумеру думать сейчас не хочется. Следующую виноградину она напротив отправляет в рот почти сразу, уже не скрываясь, проводит по его шершавым, смуглым пальцам кончиком языка, один за другим, добираясь до края обрезанной у костяшек черной перчатки. То и дело поднимает на Кэйю взгляд, убеждаясь что он своего не отводит, словно зачарованный. Ее рот теплый, влажный, немного липкий от винограда и, наверное, сладкий. На мгновение Кэйя чувствует на языке эту самую сладость. В благодарность за еще одну ягоду Люмин сначала невинно касается губами его ладони через перчатку, повторяя его же недавний жест. Соскальзывает по запястью по внутренней стороне руки, добираясь до уязвимого, открытого кусочка кожи между перчаткой и манжетой. Выступающие дорожки вен, царапина, старые шрамы — пара резаных и один обожженый; губами она исследует, изучает его словно карту сокровищ, и это заставляет Кэйю тяжело сглатывать. Это приятнее и горячей, чем ему иной раз отсасывали. Воздух опьяняюще пахнет виноградом, землей, теплой, теплой осенью и Люмин… — Архонты, какой же я неловкий… — с невинной улыбкой оперевшись локтем на ящики с виноградом, разжимает он пальцы и последняя виноградина с идеальной точностью исчезает в ложбинке между ее упругих, округлых грудей, приподнятых лифом платья. Прикусив губу, Люмин бросает на него дразнящий взгляд. — Непростительно неловкий для рыцаря. Придется теперь достать. Пальцами Кэйя проводит по ее загорелой, тонкой шее, под замысловатым верхом платья повторяет очерк ключиц. Люмин прикрывает глаза и глубоко вдыхает этот осенний, пьянящий хуже молодого вина воздух. Даже не думает скрывать и стыдиться своих желаний — обычно сдержанная, скрытная, замкнутая, то ли его сокрушительный шторм, то ли звездный ветер. — Не распускайте руки, господин капитан кавалерии, — вскрикивает она в притворном возмущении, когда его смуглая кисть спускается ниже по белой ткани лифа. Но тут же сама распускает шнуровку платья, которое податливо сползает, чуть приобнажая груди. Растрепав золотистые волосы, выбирается из замысловатого перекрестия лямок темного топа. — Без рук, господин капитан, без рук, — смеется она еле слышно. И что тут еще скажешь кроме: — Будет исполнено, госпожа почетный рыцарь. Прежде чем вспомнить о винограде, Кэйя почти целомудренно касается поцелуем плеча с красноватым следом тугой бретельки — прихватывает зубами, добавляя еще один маленький след; Люмин вздрагивает, тянется ближе тугой, напряженной струной. Опускаясь, он дышит теплым, нежным запахом ее тела, ее кожи, пьянеет от него сильнее чем от любого вина, но какое-то время старается ее лишь самыми кончиками губ касаться. Если на то пошло, в ее игры могут играть и двое. Наверное, это любимая их игра. С жадностью Кэйя зарывается лицом в ложбинку между ее грудей, без труда ловя виноградину губами. Ягода уже теплая от ее тела, на гладкой, блестящей кожице кажется отчетливый привкус кожи Люмин, привкус этот мешается с чуть терпкой, солнечной сладостью, растекшейся во рту, стоило раздавить ее языком. Даже самый спелый, самый лучший в Мондштадте виноград еще никогда не был кажется таким хмельным. — Ты же знаешь, вообще я не великий любитель сока, — хмыкает Кэйя хрипловато, наконец, разгибаясь. Искры и демоны в золоте глаз Люмин не обещают ни милосердия, ни пощады. — Повтори-ка это еще раз, — на ощупь нашаривает она в открытом верхнем ящике тяжелую, спелую гроздь, сжимает ее в маленьком, сильном кулаке, и сладкий, липкий виноградный сок брызгает во все стороны. Стекает по ее приоткрытым губам, по шее, по ключицам, влажными ручейками собирается между ее грудей. Бросив на него взгляд, Люмин улыбается торжествующе и облизывает свои влажные, липкие от сока пальцы, и это больше чем может выдержать живой человек. — Напомни, пожалуйста, — хрипло бормочет Кэйя, языком собирая с ее кожи каждую, даже самую мелкую капельку. — Что я там только что тебе сказал про сок? Они целуются жадно, влажно до головокружения — губы от сока сладкие, терпкие, липкие; сшибают открытые ящики с виноградом — выходит как нельзя лучше. Ухмыльнувшись, он подталкивает Люмин к ним, слегка давит на плечи, вынуждая наклониться — не удержавшись, она рушится прямо в несчастный давленый уже виноград бесстыже открытой сползшим платьем грудью. Прижав ее сверху собой, Кэйя торопливо накрывает ладонями ее маленькие ладони. Целует в открытую платьем спину с созвездием родинок. В переплетении пальцев в такие моменты есть какая-то особая близость. Спелые, сочные ягоды лопаются под руками, когда Люмин сжимает кулаки в поиске хоть какой-нибудь точки опоры, ахает, громко вскрикивает в такт каждому его толчку. Запах давленого винограда мешается с запахом ее возбуждения, и если где-то все-таки есть какая-то вечная, запредельная нирвана — она выглядит именно так. Когда выставленные друг на друга ящики все-таки падают, они продолжают прямо на полу, и так еще удобнее слизывать с ее кожи виноградный сок и ловить ртом ее стоны… Позже, кое-как поправив одежду, они еще долго сидят на его расстеленном на полу плаще — растрепанные, мокрые, перемазанные во всем подряд. Люмин устало и благодарно кладет голову ему на плечо, так же нежно целует куда-то в липкую от сока шею. Обнимая ее — тонкую, звездную, невероятно любимую, Кэйя отчетливо чувствует что-то вроде счастья, и как будто ничего в целом мире нет кроме мгновения — ни будущего, ни прошлого. Это почти болезненно хорошо. Все ломается о негромкий, но отчетливо недовольный голос Дилюка. — Ну и что здесь происходит? — повторяет он снова скорее риторический, чем требующий ответа вопрос. Пристальным взглядом он обводит свои опороченные владения — спасибо, что не явился раньше, капитан справедливость, карающий меч расплаты. Впрочем, с его благородства бы сталось и постоять-подождать. Вот такая я все же дрянь, Люк, поднимаясь на ноги и помогая Люмин подняться болезненно думает Кэйя. После всего и перед всем решился побыть счастливым — с женщиной, которая любит меня вопреки всему, и которую вопреки всему я люблю. Он чувствует себя виноватым, он всегда чувствует себя виноватым, но сейчас это особенно невыносимо. Ничего не остается как ощерить зубы острей. — О, прошу, не делайте такое лицо, господин Дилюк, — усмехается Кэйя. — Подсчитайте убыток, пришлите счет в штаб Ордо Фавониус — пусть вычтут из моего жалования. — И как же по-твоему я должен буду обосновать эти расходы? — Представительские. — тут же весело и язвительно искривляет Кэйя в ухмылке рот. — Потому что «Только представьте себе, они потрахались прямо на моей обожаемой винокурне». Дилюк лишь молча приподнимает бровь. Люмин, по-прежнему державшая его руку в своей, вдруг искренне и легко смеется. Она спокойна и как будто совсем не смущена даже. Желание защищаться рядом с ней почему-то проходит. — Ладно, ладно, Люк, — вдруг морщится Кэйя — самому от своих кривляний тошно. — Знаю, ты скорее откусишь себе язык, чем решишь опорочить честь дамы. — И тебе бы стоило подумать об этом тоже. — По-моему моя честь достаточно опорочена, чтоб не переживать за нее. — без раскаяния вздыхает Люмин, вытирая липкий сок с волос и щек. — Это просто глупая история, над которой однажды мы все посмеемся. — История, которая будет стоить вам дорого, — качает Дилюк головой, и в его голосе не чувствуется ни льда ни злости. — А пока идите в дом. Вымойтесь и переоденьтесь. Вы двое сейчас похоже на хиличурлов, больше чем хиличурлы. С трудом Кэйя удерживается чтоб выразительно не поднять взгляд к звездному, потемневшему уже окончательно небу. Люмин улыбается Дилюку вслед. На мгновение Кэйя отчетливо вдруг жалеет о том мире, где они могли бы смеяться как раньше над глупой историей о винограде, беззлобно подкалывать друг друга, пока Люмин бы держала его за руку, смеялась и называла обоих дуралеями. И нет, в тот дом они все равно не пойдут. — Он не злится всерьез, — эхом говорит Люмин, когда следующим днем они прощаются на границе между Мондштадтом и Ли Юэ, и ее ждет дорога. Ветер, теплый, пахнущий травами, словно прощаясь, тревожит ее светлые волосы, играет с перышками. — Чуть больше — чуть меньше, — беззаботно пожимает Кэйя плечами и улыбается. — Какая разница. Люмин немного молчит, пока Паймон зовет ее и машет маленьким руками, призывая идти. Наконец, утыкается лицом ему в грудь. — Я вернусь, — но не говорит — когда. Так же молча Кэйя целует ее в светлую макушку, прощаясь. И не обещает ждать, хотя все равно будет, уже скучает и ничего не поделать с этим. Нет смысла заглядывать так далеко — проще жить настоящим. А история с виноградом и впрямь обходится ему недешево — видно, Дилюк включил в счет еще и моральную компенсацию. Впрочем, если честно, Кэйе на мору плевать. Хочет — пусть покуражится. Спустя пару месяцев он заваливается в Долю ангелов налегке — цепким взглядом проходится по завсегдатаям: Розы нет — жаль, у нее можно перехватиться. У стола в углу похрапывает упившийся уже Нимрод. Сайрус вместе с другими зелеными костюмами занявший целых два столика издалека приветственно машет рукой. У Сайруса для него есть лишний стакан отличного одуванчикового и письмо из Сумеру с оказией, от которого сердце немного ноет и бьется чаще. — Информатор, — сдержанно улыбается Кэйя и прикладывается к бокалу, пока конверт жжет ему пальцы болезненным нетерпением. Сайрус закатывает и так осоловелые от вина глаза, хлопает его по плечу и басовито смеется, ни капельки ему не веря. — Мастер Дилюк оставил тебе кое-что, — из-за стойки окликает его Чарльз с бутылкой вина в руках, когда Кэйя уже собирается уходить. — Сегодня я налегке, — беззастенчиво признается Кэйя в своем безденежье. — Он сказал что все уже оплачено. Дареному коню нет нужды смотреть в зубы, и устроившись прямо на крыше штаба Кэйя начинает с письма. Люмин возвращается — всего через три недели. Он зачем-то кусает губу чтоб не улыбаться как мальчишка и думает что весна обещает быть лучше чем еще утром казалось. А к вину приложена карточка. «Будущей осенью найдите другой рецепт» Похоже на вызов, нет правда. Все же его брат — тихушная зараза с отвратительным чувством юмора, думает Кэйя и все равно улыбается, постукивая кончиками пальцев по запечатанному горлышку, от которого словно бы так же сладко, терпко пахнет раздавленными, мятыми гроздьями. От письма Люмин, кажется, тоже пахнет виноградом, испорченным все-таки не впустую, звездной пылью, чем-то самым живым и нежным на свете. А весна обещает быть теплой. Впервые за много-много лет в будущее — осторожно — ему хочется посмотреть.