Гора идёт к Магомеду (и не только)

Проигрыш пролетает мимо. Мага впервые не замечает, как они всасывают Гладиаторам, падают в нижнюю сетку, всасывают Астеру, собирают вещи и возвращаются домой. И это, пожалуй, даже не удивительно. Чудо уже то, что он собирается с силами и вообще выходит на игру в следующее утро, тщательно скрывая любые вспышки боли, но все нечитаемые взгляды Найдёнова, Ильи, и уж тем более сам факт существования что Мирослава, что Дениса — всё пролетает мимо. Маги просто нет. Из Берлина он улетает, не помня себя и проклиная каждую блядскую улицу города, где произошло всё это, Сербия, Белград, буткемп, одно за одним — точки, этапы на карте, квесты в игре, в линейной рпг, в которой просто нужно идти дальше. Машинально, на автомате. Больше нет ничего. Нет Миры. Он никуда не девается и не исчезает по мановению волшебной палочки, он существует поблизости, но Маги нет для него, есть только оффлейнер Коллапс, и это совершенно иное состояние. Нет Дениса. И вот тут уже Дениса нет для него, для Халилова — есть только мидер Ларл. Мага злится. С каждым днём эта злость на себя крепнет и обретает форму. С одной стороны даёт силы наравне со всеми участниками неозначенной трагедии делать вид, что всё по-прежнему, участвовать в съёмках, улыбаться людям хотя бы, а не скалиться, с другой — внушает и нашептывает: тебе так больше нельзя. Мага плачет. Редко, всё-таки он мужик, ему так тоже нельзя, но однажды он просто случайно слышит Мирин голос за дверью собственной комнаты и лопается, потому что Мира просто проходит мимо. В другой раз он слишком долго смотрит на Дениса и ловит ответный взгляд, и не выдерживает тоже. Он вообще много чего не выдерживает. Мага постепенно, медленно, но верно решает: больше такого с ним не произойдёт. Он это спрячет. Спрячет всё, что видел в окне, в стекле, отражающем правду, в ту ночь, глубоко-глубоко внутри себя. Чтобы больше никто этого не узнал, не увидел, это как болячка, как… Как сифилис. То, что надо скрывать, то, что нельзя никому показывать, то, чем можно заразить. И, кажется, Мага даже находит облегчение в своём абсолютном одиночестве: рядом нет ни Миры, ни Дениса, и нет ни одной причины, почему это должно измениться. Нет ни единой причины, чтобы всё вдруг стало как было, а значит, Мага, вроде как, свободен. Значит он может всё изменить. Вне зависимости от того, насколько сильно каждую ебаную ночь оказываются измочалены простыни из-за того, что он не может уснуть, и злиться так сильно, что мочалит матрас кулаками от безысходности. Вот бы ещё Мира, уходя из его номера тогда, не забыл обрезать поводок, удавкой затянувшийся на его горле. Вот бы ещё собственный мозг смог вырезать воспоминания о том, как ему было поддаваться Денису и позволять, позволять, нырять в это тепло. Стоит только ночью закрыть глаза — и эти картинки встают под веками. Но они злят ещё больше и Мага объявляет им войну. Мог бы — объявил бы Джихад самому себе, но он не настолько ёбается, чтобы оголтело удариться в религию, как это было бы логично для него. Нет, эта внутренняя шизофрения, этот яд, мозги заполняющий, оставляет какие-то участки рассудка целым. Игра становится для него всем. Игра, стремление во что бы то ни стало вернуть себе прежнюю форму после очередного проёба в Берлине, и старательные попытки вычеркнуть из жизни все страницы, окрашенные зависимостью, нездоровой, больной привязанностью — две единственные вещи, которые у Маги остаются, и в этом замкнутом состоянии он внезапно выкатывается под ноги Славе. Сначала даже не понимает, о чём его просят. Да, они не перестали пилить контент, да, команда всё ещё функционирует и пашет на то, чтобы справиться на очередном, уже грядущем Мажоре, да, нам надо взаимодействовать с фанатами… Вопросы о Денисе? Серьёзно? Когда они обсуждают это, Мага ловит странный, пристальный, вдумчивый взгляд Ильи. И это непонятно: он вообще не участвует в разговоре, но почему-то смотрит и кивает Славе неопределённо. Мага думает: да похуй. Хоть про чёрта рогатого поговорит. Этого больше нет в его жизни, он натянет самую широкую свою улыбку, потому что ему похуй. Мага почему-то думает, что они не пересекутся лично. Запишут ответы, потом — реакт на чужие версии. И поэтому накидывает на камеру один на один внезапно щедро и отчаянно: бесят, бесят его эти гейские замашки, стыдно ему за то, как Денис себя ведёт иногда и как шутит, ничего он не знает о нём, просто как друг, зато вот как об игроке в доту осведомлён прекрасно. Лучший друг у него тоже вон — пусть будет Дима, и никакого лучшего друга Маги у него никогда не было, и переписок длиной в километр тоже. А следом охуевает, когда их усаживают смотреть собственные ответы за охренительно длинный стол. Хорошо, что он такой длинный. Хорошо, что Мага так хочет сделать вид, что всё в порядке, аж губы трескаются от улыбки, и похер, что в глазах — сплошное побитое стекло. Это неловко. Мага сам чувствует, что ведёт себя, как кусок долбоёба, упорно пытаясь предъявить Денису за эту гейщину, так старательно отгораживая себя от неё. Потому что этого нет в его жизни. Этого нет в нём. Потому что Денис должен убедиться, что он — мудак и мразь, что он готов выстебывать его за ориентацию, за то, что когда-то уже кажется очень давно он повёлся на чужую инициативу. Только теряется каждый раз, когда налетает на абсолютно ровную, непоколебимую стену вежливого недоумения, украшенного шутками. И когда они вдруг, внезапно, с его же, блядь, подачи неловкой вспоминают тот самый вечер в баре и общие шутки, теряется тоже. Проваливается туда, в воспоминания, о которых Денис говорит так легко, словно бы не случилось ничего важного. Но, когда они подводят итоги и Денис вдруг, словно бы теряя интерес к теме видео, заглядывает ему в глаза и пытается убедить в том, что понимает его, что его легко читать, что он — открытая книга, нервы перестают выдерживать обилие шуток, улыбок и попыток играть в «да, у нас всё супер, мы отличные не очень близкие друзья». Мага заканчивает скомканно и нервно, выговаривает зазубренные уже формулировки, озвучивает все необходимые общие места и совсем немного, кажется, подрагивающими пальцами сдирает петличку сразу, как только становится можно. Утирает мелким жестом неведомо откуда выступивший пот со лба, поднимает глаза и снова натыкается на взгляд Мулярчука, тусующегося вместе с ними за кадром неведомо зачем. Там есть что-то для него. Что-то невысказанное и пристальное. Что-то, что вдруг меняет планы Маги. Он ведь хочет поступить так же, как и всегда. Всем кивнуть и просто сбежать, исчезнуть первым, снова побыть трусом, ссыклом, которое не выдерживает и капли морального давления. Но он больше не такой. Его всё это не волнует ведь. Ведь правда же, блять, не волнует? Он в полном, абсолютном порядке. Он не нуждается ни в чём. И имеет полное право на то, чтобы не сбегать, а… Им ведь идти в одну сторону. Ну, вот они треплются бессмысленно со Славой о том, что, вроде бы, нормальный видос получился, вот Мага спиной чувствует всё тот же странный взгляд Ильи, пока они меняют форму на нормальные шмотки, а потом всё — расход по своим делам, и Маге нужно к себе в комнату, а Денису, видимо, к себе. Они идут молча и не вместе. На отдалении друг от друга. Как незнакомцы. Маге страшно хочется ускорить шаг, но вместо этого странная, лёгкая лихорадка, или, может быть, желание убедиться в том, что Денис достаточно капитально уяснил — к нему подходить бессмысленно, потому что Маге всё это уже больше не подходит, подталкивают его к совсем другим действиям. Вот уже на уровне чужих дверей, когда до того, чтобы разойтись, их разделяет пара секунд и лишний шаг в сторону, Мага, идущий чуть впереди, вдруг стопорится. Напряжение, росшее между ними невидимо с самого начала мотора, лопается, трескается и разламывается. И чёрный, нездорово блестящий, такой… Нехороший, диковатый взгляд цепляет лицо Сигитова. — Слушай… Нормально так отсняли, да? Странно только, что ты даже после этого уверен, что меня знаешь. Самоуверенно прозвучало, нет? Мага сам делает этот первый шаг. Первую личную попытку поговорить предпринимает, но только с одной целью — оттолкнуть ещё больше, доказать себе и всем вокруг, что вся эта история в прошлом и его больше не касается. И вот это — это выло и ныло внутри с того самого момента, как чужие слова произнесены были. И видеть Мага хочет чужое согласие. Согласие, неприязнь и отсутствие масок — то, что Денис действительно убедился: не знает он о нём нихрена и понимает, что ничего общего с ним не имеет. — А если я скажу, что на самом деле я негр и меня зовут Ержан, ты засомневаешься, что меня знаешь? Ох, зря Мага сам вступает на эту тропу войны. Он ведь держался. Изо всех сил держался, держал себя в руках, чтобы не пойти как обычно, напролом, пытаясь найти для себя все ответы на все накопившиеся вопросы. Вопросы, которых… Очень, очень много. Впрочем появляются и ответы на некоторые из тех, что были ранее. Например — почему решил сбежать. Пока Денис наивно предполагал, что у хардлейнера какой-то своего рода… Кризис ориентации, на самом деле это был кризис, блять, осознания измены собственному парню, о наличии которого у Дениса не было ни малейшего понятия до определенного момента. Пока это понятие не обрёл его нос. Но почему? Что пошло у этих двоих не так, что тем вечером Мага цеплялся за него почти так же как он сам, как утопающий за последнюю соломинку? А ещё, почему он всё равно испытывает чувство вины за то, с каким стеклом в глазах на следующее утро показывается на игре Мага? Даже не за то, что в итоге они всирают со свистом всё, что могут, а именно за ту пустоту, которая появляется в них. Не страх, как прежде, не попытки закрыться и спрятаться, а именно какая-то сосущая пустота и… Боль? Очевидно ведь, откуда всё это. Очевидно, что, получив такие вводные, Мира просто не смог об этом молчать. И ведь казалось бы, при чем здесь Дэн, наоборот — это ему недоговорили, он должен чувствовать себя обманутым, но вместо этого… Вместо этого какое-то мерзкое, щемящее чувство под рёбрами, будто это он, именно он только что разрушил своими руками что-то для человека… Который ему не безразличен. Не безразличен. Удивительно… Всеобъемлющее слово. С одной стороны такое абстрактное, но с другой стороны… Будто поглощающее своей глубиной и в то же время осознанным отсутствием каких-то лишних, неуместных, слишком возвышенных или громких слов. И идеально подходящее. Потому что ни одни попытки выкрутить в сознании хотя бы немного больше конкретики не заканчиваются чем-то более… Точно отражающим реальную действительность. Смотреть на Магу больно. И в глобальном смысле — на то, как он выглядит уже после Берлина, когда они возвращаются в почти родной Белград, с чем в глазах приходит в практис первым и уходит последним… И в локальном, на этом чертовом… Интервью? Контентном изыске? На который за каким-то издевательским хреном зовёт Славик. На какую-то секунду даже мелькает крамольная мысль — может они что-то знают? Может это какая-то попытка… Не то столкнуть лбами, не то примирить? Скорее примирить, конечно, но вот Халилов, похоже, решает иначе. И ведёт себя настолько… Не так, что фраза про «легко читать» произносится искренне, как никогда. И первая же находит подтверждение в этом столкновении, которое зачем-то первым начинает Мага. Для чего? Добить окончательно, так и не поняв, что его план раскрыли? — Зачем ты пытаешься наговорить гадостей? Это ведь даже не месть, для чего? Чтобы я тебя ненавидел? Я не могу и не буду тебя ненавидеть, можешь наговорить ещё больше, пока рядом нет камер, если тебе полегчает. Мага ведь пытается всё починить. Ну, вот было что-то. Какой-то мост между двумя берегами. Так? И он, нахер, рухнул, не выдержал веса, который на него был положен. Да ещё и был дурацкий, уродливый, явно херово построенный, раз всё закончилось падением несущих конструкций в грязную муть вод. Значит теперь, когда похороны этого паршивого, кривого и косого, неугодного моста прошли, траур положенное здоровому, нормальному человеку время выдержан, можно взяться за постройку нового. Крепкого, надёжного, способного вынести всё, что угодно, и ужасно холодного. Мага ищет в своей жизни место хорошему-парню-мидеру-Ларлу и думает, что, может, способен скопировать чужую стратегию. Ну, впихнуть его на полочку «околодружба с подъебами». На такую полочку, где всегда прохладно и не очень-то важно. Только не учитывает почему-то, что для этого ему следует как раз-таки поступить так, как поступает всегда: уйти. Вот это было бы правильно и в рамках выбранной стратегии. Нет, Мага зачем-то хочет показать, как ему похуй. Всё по классике: «Три дня я гналась за вами, чтобы сказать, что вы мне безразличны». И самое смешное — он этого даже не замечает, он абсолютно уверен в том, что прав, он ждёт подтверждений своей правоты, а напарывается… На то же, на что и десятками минут назад. На вот эту ебучую прямолинейность, под которой нет ничего настоящего — Денис понятия не имеет, как многого не знает о нём. И не будет иметь. Если бы Магу спросили прямо сейчас, какое качество в Денисе его больше всего раздражает, то так бы и ответил: вот эта привычка с твёрдым лбом пилить напролом и делать вид, что он всё понимает. Но его не спрашивают. И вместо этого у Маги только ухмылка на лице ширится, такая, натянутая, намеренная, демонстративная. Он делает вид, что ничего из чужих слов его не трогает. Что под рёбрами не скулит что-то растерянным щенком под аккомпанемент этого «не могу и не буду». Раз не понимает — надо донести, и Мага разворачивается к Денису совсем, полноценно, шаг делает навстречу уверенный, приближаясь и опуская взгляд сверху вниз. — Да ладно тебе. Какие гадости вообще? Пошутил же. Это ты, оказывается, не юморист, и шутки-то никаких гейских нет у тебя на самом деле, да? Преисполнился совсем? А мне, так если, похеру, так что не переживай, не ради тебя старался. Маге даже интересно: ведь что-то же Денис знает. Ну ведь точно вопросами задавался, набрался информации по поводу того, какой он блядский изменщик. У такого честного малого точно это должно вызвать треск в мозгах и диссонанс, только где это? Где? И вот он пытается отыскать. — А может и преисполнился. Как будто бы уже сто триллионов миллиардов лет проживаю на триллионах и триллионах таких же планет. Самое интересное, что информации-то честный малый набрался, а какие эмоции испытывать по поводу нее, так и не понял. Вроде бы «правильно» в этой ситуации чувствовать и себя несправедливо обделенным крайне важной информацией, отсюда — обиженным, недовольным, злым, вставьте еще сорок синонимов на эту тему. Вроде бы отношение поменяться должно, презрение какое-то появиться, неприязнь, отторжение сразу вдвое — ведь и ему недоговорили, лгали, и кому-то еще в этот момент тоже лгали. Кому-то конкретному, от кого он получил по ебалу. Два клейма — «лгун» и «изменник» вроде бы так и просятся по всем канонам, только выбери место покрасивее, но… Как будто это наклейки Стопхама, которые на навощенную поверхность приклеиваться никак не хотят, так и у Дэнчика что-то в упор не складывается. Ну никак, ни с какого боку все это не ложится на человека, который не безразличен. Как будто это какое-то испепеляющее в своей очищающей силе понятие. А если на самом деле… Где-то глубоко в подсознании кроется бессознательная мысль, что у всего есть свои причины. И у того, что этот человек, которого он знает как максимально доброго, отзывчивого, открытого поступил так, значит у него были на то очень весомые причины. Только Денис пока не знает, какие. Но почему-то уже беспрекословно верит, хотя его даже никто не просил поверить. — Так же пошутил, как я гейские шутки шучу, да? Взгляд, снизу вверх вздернутый гордо, уверенно и в то же время… удивительно спокойно совсем каплю тускнеет, но это лишь оттенок какого-то усталого выдоха, который не может не сорваться, когда человек рядом, человек, который не безразличен настолько… Сам не свой. — Зачем ты врешь? Ладно мне, черт с ним, но ты ж и себе пытаешься что-то доказать, только хуйня выходит какая-то. Магу лицо подводит: в ответ на все эти фразочки обличающие вроде как губы дёргаются, приоткрываются на секунду в попытке сорваться, — откуда сорваться, почему сорваться, как забрался на ту гору, с которой-то срываться собрался, за прошедшие ли несколько часов или давно он сидит уже на этой ебучей продуваемой горе, изничтожая себя в практисах? — но почти сразу ухмылка обретает прежнюю форму. На лбу морщинка закладывается сосредоточенная и хмурая. Такая с этим весельем не сочетающаяся, злая. Злая на кого только — на Дениса, на себя, за то что в этот разговор ввязался? — Я вру? Блин, как я дофига всего делаю по твоему мнению. Вру, ненавидеть заставить пытаюсь… Нет, если ты преисполнился, то тебе, наверное, виднее. Хотя… Чужая прямота раздражает. Раздражает растравленные нервы до горячки, до бесовства старательно сдерживаемого. Мага не в себе, не в адеквате уже чёрт его знает сколько времени, крыша течёт равномерно не день и не два, просто сейчас как будто пробоины крупнее становятся или особо сильный ливень заряжает. И самое забавное — она ведь даже не давит. Не надвигается глухой стенкой, но ей остаётся. Вот этой спокойной, практически равнодушный на оценку Маги усталой стенкой, как взгляд Сигитова, и никак не удаётся понять, почему её не выходить пробить. А зачем пробить — это уже совсем, совсем другой вопрос, на который у Маги ответа нет. Мага добить пытается наугад, стреляет вслепую, даже не зная, есть ли мишень там, куда дуло направлено. — Это ты, наверное, понял уже, что от меня только вранья ждать можно. Ну, тоже ничего. Круто, что хоть это дошло. А если думаешь, вру, что похеру — тут извини. Вот тогда это… Шутка была. Тоже. Так что не надумывай. И в противоположность самим словам по своей сути взгляд чужое лицо царапает, ищет что-то, реакцию любую ждёт, выпытывает практически. Что-то большее, чем простая, еле ощутимая реакция, Маге нужно. Хотя бы что-нибудь — кажется, только ради этого разговор и затевает, чтобы все точки расставить над «и» нравящимся ему образом. Вопрос лишь в том, получится ли это именно «нравящимся» образом, потому что реакции, которые в ответ на всё это выдает Денис вряд ли соответствуют тем, которые ждёт от него Мага. Точнее — не соответствуют совсем. Ведь он ждет чего-то привычного, такого, как должен был бы отреагировать нормальный человек, ровный парень, которого конкретно и откровенно пытаются попустить всеми возможными способами. Но Денис — не нормальный. Ему не безразлично. — Не вопрос. Поклянись, если не врешь. Только не чьим-нибудь здоровьем, пожалей людей. И даже это вроде бы в своей формулировке должно звучать с издевкой, иронией, легкой ноткой токсичности, а по факту выходит всё так же. обречённо-устало. Потому что здесь всё настолько очевидно, что даже спорить, кажется, нет никакого желания и смысла, а приходится, потому что Халилов из кожи вон лезет, чтобы вывернуть всё наизнанку в таком неприглядном виде, что обычно так утрированно это делают. ну, разве что, маленькие дети. Будто с тех самых пор, как пытался в глубоком детстве манипулировать родителями, как все нормальные дети, больше никогда даже близко к этому не подходил и просто… не умеет иначе? — Значит, то тоже было шуткой? Уверен? Абсолютно? А вот тут глаза всё же невольно щурятся, и отнюдь не так, как близорукий Сигитов обычно делает это в силу своих особенностей зрения. Щурятся не нехорошо, но как-то очень пронзительно. Вот теперь — его очередь делать шаг навстречу, сокращая расстояние до минимума. Того самого минимума, когда он уже совершенно точно внутри рамок чужого личного пространства, когда грудная клетка с чужой соприкасается, а от взгляда до взгляда не просто рукой подать, а, кажется, одно дыхание цепляет другое. Горячее и медленное — торопливое, поверхностное и чуть тёплое. Мага качается назад. Не шагает, полноценного шага, который отстранит его прочь, не случается, но ощутимо качается, как тонкое дерево от порыва ветра, и сдвигается назад на считанные миллиметры, нужные ему, чтобы собственная и чужая кожа не соприкасались так, даже сквозь два слоя футболок, чтобы не чувствовать ничьих вдохов и выдохов, кроме собственных. Это… Он и сам не понимает, что это такое. Почему-то наступить первым, оттеснить самостоятельно было легко, но когда этот жар, о котором он всеми силами пытается забыть, приближается по чужой воле, мозг коротит. Наверное, ни один идиот-самоубийца, получивший обморожение, не пойдёт на то, чтобы рыбкой нырять в баню с докрасна раскалённой печью. Будет знать, что сдохнет на месте. Наверное, да, дело именно в этом, и об этом мелькает какой-то… Не страх, но почти испуг, напряжение в глазах, выглядывающее из-под маски уверенной ядовитости. Вот только сбежать совсем, сбежать с концами и сразу, как сделал бы едва-едва переживший ломку наркоман, завидевший дозу, у Маги тоже не выходит. Мага гордость свою по кусочкам собирает и осколки мозаики этой пытается обратно на обнажённое нутро прилепить. Поэтому стоит. Стоит и копит яд для ещё одного удара, такого, который влетит прямо в сердце остро заточенной камой. — А замашками твоими клясться можно? Или как там, не замашки, да? Тогда клянусь. Даже если ему никак не удаётся пробить Сигитова какими-то общими местами, общепринятыми понятиями, то всё равно — всё равно есть место, куда бить. Мага его видит, чувствует, как натасканная на запрёщенку собака, ищущая её в жажде поставиться, только не для себя — а для своих хозяев, и знающая, что игрушку надо будет отдавать. Мага о нём, об этом месте, знает. Мага об этом думает каждую ебучую ночь, пока пальцами сквозь кожу к мозгу пробраться, прочесаться пытается, чтобы все эти мысли из головы выскрести, выдавить. — И не смотри так, глаза высохнут. Уверен. Шутка. Жалко, что такая неудачная. Поэтому советую забыть и не строить из себя всезнающего. Вот теперь, когда Мага контролирует собственное тело, можно сделать шаг. Один, широкий, назад, отрывая себя, отделяя от того, что для него потенциально опасно. Теперь это не побег — просто жест, подтверждающий его правоту. Проблема немного в другом. В том, что мест, куда можно бить, у Дениса много. В общем-то — вообще куда угодно, но и болевые точки тоже имеются, и если уж прямо так честно и откровенно — именно в нее он и лупит изо всей силы, даже, пожалуй, не предполагая степени болезненности этой самой точки. По крайней мере, хочется верить, что инфа о своеобразных проблемах из прошлого коллектива не дошла до нынешнего, по крайней мере, в полном качестве от и до. Но даже несмотря на то, что Мага уже лупит туда… Этого всё равно недостаточно. Недостаточно даже не потому, что бить не умеет. Самим своим побегом, игнором бил по нервам гораздо больнее, чем сейчас своими словами, которые настолько утрированно неестественны, что на них обижаться невозможно. Недостаточно потому, что само наличие причины так себя вести, так отчаянно бороться за… что-то, что прячется за этими грязными словами, которые даже близко никогда не были свойственны Маге, смягчает в своей вынужденной озабоченности весь эффект. И это же вносит во взгляд, снизу вверх до сих пор пристально глядящий, цепкий, не отпускающий ни на секунду, пронзительной, и… сопереживающей, что ли, мягкости. Но только туда, всё еще под внимательный прищур, с которым голова вбок склоняется и язык щелкает неожиданно звонко в провокативном намёке на то расстояние, которое создает между ними своим более чем очевидно бросающимся в глаза движением Халилов. — Я не кусаюсь, знаешь? Ладно, лукавит. Кусается, и еще как. Но только в те моменты, которые — что-то подсказывает — сейчас Халилов не захочет припоминать. А если захочет — то это будет максимально неразумно при раскладе, в котором он хочет продолжать гнуть свою линию «моя хата с краю, ничего не знаю, ничего не было, всё неправда». Мага моргает удивлённо. Автоматически, машинально, и рот открывает в попытке, кажется, выронить какие-то слова искренне недоумевающие, но это и не нужно: на лице и так бегущей строкой отражается что-то типа «и всё?», «что?», «ты ебнулся?» и другие аналоги всего того, что он чувствует в один момент. Как ребёнок, который не понимает, почему он так старается, так сильно старается сделать… Что-то, но взрослые почему-то в упор этого не видят и только смеются над ним. Он ему в лицо бросает эту насмешку. Почти неприкрыто: я тебе врал, я лгун, ты это знаешь, для меня это всё шутка, и любой другой на месте Дениса уже сгорел бы от… Да господи, даже не от того, что поверил бы в эти слова. Но уже от того, что Мага себе вообще их позволяет. Позволяет себе ими плеваться, даже на словах топтать, вымарывать в грязи то, что — они оба это знают — было между ними. Это же унизительно. Грязно. Денис его мразью и долбоёбом должен считать уже хотя бы за эту оголтелую, вычурную, выкрученную в настройках яркости и контрастности ложь. А он… Смеётся над ним. Кажется, просто и искренне смеётся. Мага теряется. Не понимает, как реагировать, что ему делать, и от этой неумелости роняет на пол, разбивает большую часть попыток строить из себя… Миру? Это его он пытается копировать сейчас? Блять, да даже если и да, даже если в этой отчаянной попытке одновременно доказать себе и Денису всё, что нужно доказать, опустить, оттолкнуть и унизить он копирует своего… Не своего? Как это говорить? Разве он, с непреходящим ощущением удавки на горле холодной и скользкой, может выговорить слово «бывший»? Не важно. Если он копирует Миру — нехай так. Всё равно получается хуево. Лицо меняется. Уголки губ опускаются, взгляд серьёзнеет, захлопывается. Мага не вывозит словесных баталий и пытается уцепиться хоть за что-то, а потому делает ещё один небольшой шаг назад, отрицательно мотая головой каким-то своим мыслям. Он знает, что Денис не кусается. А вот его близость, его присутствие, его существование в одном с Магой пространстве, даже в этом коридоре, в близости от чужой двери — да. Кусается больно, так, что потом следы от укусов превращаются в ноющие раны глубоко под кожей. Мага понимает, что проигрывает, злится, хмурится, ищет ответ, заставляет себя продолжать удерживать контакт глаз, не отворачиваться, раз уже отступает, хотя бы, вглядывается туда, в чужую душу сквозь зрачки. И выплевывает и для себя в том числе неожиданное, тихое, злое, отчаянное, уставшее и провоцирующее одновременно неведомо на что: — А пора бы уже начать. Неведомо ли на что, или более чем конкретно и четко сформулировано? Только Денис не смеется, нет. Вообще ни разу. Это скорее попытка вывести на искренние эмоции, вынудить показать то, что скрывается под этим токсичным ядом, который с зубов буквально капает, но всё равно отчего-то не вызывает ассоциаций с Мирой. Мира — другой. Холодный, закрытый, у него эта токсичность будто раньше него родилась, изящная такая, аккуратная, почти идеально вписывающаяся в образ. И это без каких либо претензий и личных счётов, совершенно объективное, не привязанное к каким-то конкретным событиям мнение. А то, что пытается изобразить Мага… Это даже близко не то, что можно увидеть в Колпакове. Слишком натужное, какой-то полупрозрачной плёнкой буквально на перекалеченную изнанку натянутое, будто дурацкие колготки в двадцать ден. Денис не смеется. И именно поэтому делает то, что… не должен сделать, конечно, но то, что даже не правильнее всего, а кажется просто идеальным ответом на вызов, в котором Халилов ошибается на корню. Ошибается потому, что внезапно забывает, что Сигитов безбашенный. Ему говорят — он делает. Просто делает шаг вперед, сокращающий и полностью нивелирующий всё то расстояние, которое с такой кошачьей грациозностью пытался незаметно выстроить Мага. Шаг вперед, ладонь — вверх, на шею, безбожно влажную от волнения, которое кто-то так старательно не хотел признавать, хваткой цепкой — к себе, даже не сколько на силу, которой с лихвой достаточно, сколько на эффект неожиданности, который сто процентов здесь должен сработать, ведь здесь работает примерно так же, как со спрятанным на самом видном месте — меньше всего ожидаешь, что человек напрямую сделает то, что ему сказали в лоб в качестве вызова… И наконец зубами — к ключице, не грубо, не жестко, скорее предупреждающе, мягко, прижимая кожу, но не закусывая ее до боли, обжигая шумным выдохом через нос пульсирующую ямочку в основании шеи. Мага не успевает сразу понять, что происходит. Какой-то странный, вытирающий из памяти секунды щелчок происходит, что-то из «Людей в чёрном», а следом на до только по какой-то дурацкой причине невидимым инеем покрытую обмороженную кожу плещется кипяток. Маге кажется, что от него должен пойти пар. Вот не было ничего — а вот эта рука, от которой мурашки прокатываются до поясницы, эти зубы, это дыхание, эта грудная клетка, прижимающаяся к его собственной. И это… Этого так много, что разобраться в собственных реакциях невозможно. С губ срывается какой-то изумленный звук, вздох громкий. Рука сама взлетает, чтобы сжаться на спине, на тонкой ткани футболки, намотать её буквально на кулак, оттянуть сильно, жёстко. Но понять, что именно эта рука, словно отдельное от мозга существо, делает — пытается оторвать прочь от тела самого Дениса или удержать на месте — невозможно, мышцы просто сковывает бессмысленным натяжением, напряжением, они наливаются свинцом. Так… Так дико, сука, и так странно. Мага, как блудная пизженная кошка, отвыкшая от ласки, пытается выдраться сам, мелко дёргается, вздрагивает, неловко отступает, не разжимая при этом хватки, голову задирает, невольно шею открывая, чтобы не смотреть, не видеть, подламывается, врезается плечом в стенку, которая каким-то образом оказывается совсем под боком. И всё это происходит абсолютно без участия сознательного в процессе. Просто набор хаотичных движений, не несущих в себе никакого смысла, или несущих сразу столько разных смыслов, что в них не разобраться. Набор, который приводит к тому, что он незаметно почти вибрирует весь, удерживая Дениса, или удерживаясь за него, или пытаясь оттолкнуть. Сука, последнее, что он планировал, так это провоцировать Сигитова на… Вот это. Единственный осознаваемый посыл: пора начать уже кусаться и укусить меня побольнее в ответ, перестать быть таким, блять, хорошим парнем, ебучим человеком-пауком по соседству, и воспользоваться всеми авансами, розданными, чтобы можно было спокойно поставить жирный крест на всём этом. А Сигитов, он… Он делает больно. И хорошо. Так больно, что хорошо, так хорошо, что больно, и Мага ненавидит, ненавидит себя за то, что он слишком мягкий, слабый и безвольный, блять, опять, что он не отталкивает его прицельным тычком, пинком, окриком в ту же самую секунду. Как бы ни пытался бить по больным точкам — на на самом деле болезненный удар его попросту не хватает, в нём нет этого, нет ненависти, нет яда, и всё ощущается так, будто Мага только и делал, что пытался дорваться до вот этой руки на шее и этого дыхания, растекающегося по коже горячей лужей. Унизительно. Унизительно почти до слёз. Но привычно. Просто убеждает в том, что Мага собой не управляет, как бы ни старался. И всё равно, ещё раз — до смешного привычно, а от этого те самые колготки в двадцать ден, натянутые на внутренности изуродованные, лезут по швам стрелками, лопаются. Вернуть контроль над собственной рукой стоит взвешенного, ощутимого усилия. Мага тянет футболку назад уже намеренно, так, что ворот, наверняка, Денисово горло начинает чуть сдавливать. И выдыхает невозможно усталое, но честное, не злобное, а обречённое, — вряд ли скорость света быстрее, чем скорость качелей, на которых Мага закладывает эмоциональные виражи — болезненное, почти ласковое и до боли знакомое: — Ты дебильный. Как когда-то давно, в Лиме, когда Денис разве что задом не уселся на его ноут. — Отпусти. Отравишься. И вторая ладонь на плечо опускается, пока первая тянет. Не то сжимает, не то толкает очень, очень мягко, потому что настоящей боли Мага Денису не хочет. Слишком хорошо знает, какой у неё вкус. И именно это. Одно единственное слово, а самое главное — то, как оно сказано, даёт свои плоды. Огромные плоды, облаченные в одну широкую и совершенно искреннюю, как у радостного преданного пса, улыбку. Это странно. Это даже как-то неправильно — делать человека счастливым вроде бы как бы даже оскорблением, пусть и таким неловким, будто устаревшим лет эдак на десять, как и вообще большая часть тех оскорблений, которые негласно дозволены внутри их обособленной и самобытной команды. Но ключевое здесь действительно — как оно звучит. Искренне. Блять, наконец-то, впервые за весь этот разговор искренне, без масок этих отвратительных и совершенно не идущих вечно абсолютно честному и откровенному Халилову — не важно, честному от открытому в своей радости или вспыльчивом гневе, или даже апатичной грусти. Искренне, так… как было раньше. До всего, что произошло. В самолете в чертов в Берлин, в Белграде между Мажорами, в Лиме… И это ценно настолько, что улыбка ответная — не просто искренняя. Она искренне счастливая. И так просто ее не сбить ничем — не попыткой этой робко отмахнуться, ни оскорблениями вялыми, ни обещаниями безобоснованными, как со всем этим бороться, Дэн знает не понаслышке — слишком хорошо помнит все это «до». Именно с ней он головой качает и в ответ плечи своими крепкими ладонями накрывает, не позволяя дальше отстранить, хотя, что уж там — Мага и не сильно пытается. Типичные попытки «поломаться» — я вроде бы не такая, но и отталкиваю скорее символически, чем искренне. — Не-а. А следом, блять… на цыпочках приподнимается почти незаметно, неосознанно, расстояние обратно сокращая и кусает снова. Еще аккуратнее, мягче зубами прихватывая прямо за гладкий подбородок, до сих пор, кажется, пахнущий свежестью пены для бритья. Мага знает, что через… Сколько? Десять минут, двадцать, как только случится что-то, из-за чего ему настанет время сбежать, поджимая хвост, он будет об этом остро жалеть. Но это почти привычно, почти как каждую ночь, когда он заворачивается в одеяло и позволяет себе так, надёжно спрятанный, просто побыть со своими мыслями наедине. Если совсем немного — то можно? Или наоборот, так нельзя даже самую малость, потому что так он делает хуже Денису? Если позволяет, если не отталкивает — ломается, как девка, на всё согласная, но пытающаяся сама с собой договориться о своей совести? Мага ведь решил, блять. Он же всё решил. Почему тогда? Почему тело обмякает невольно? Укус, да даже не укус — прикосновение, едва ли не… Странный поцелуй, едва ли способный оставить хоть какую-то самую слабую отметину, прокалывает его напряжение так, словно Мага — натянутый, надутый до своего предела воздушный шарик. И с ним вместе из него, сквозь крепко стиснутые челюсти, с шипением вылетает воздух. Мага пытается дышать. Его поколачивает мелкой дрожью. Ему хочется двух абсолютно разных вещей — ухватиться за чужие отрастающие волосы на затылке и прижать к себе крепче этого человека не с поехавшей, а с, блин, отсутствующей по умолчанию крышей, зарыться в него так, как будто ничего не происходило раньше, ничего не случилось, прыгнуть в него с разбега, подставиться целиком под тяжёлые руки на собственных плечах, сдаться, и вырваться, отбросить прямо сейчас, раньше, чем он окончательно просрёт свои планы и своим поведением сделает ему и себе ещё хуже, пополнит эту ебучую копилку воспоминаний. В том, что Мага для себя опасен и заразен так же, как и для Дениса, сомнений никаких. Как и в том, что он Денису не объяснит и не будет ничего объяснять. Оставит в непонятках и снова вызовет те взгляды, какие Сигитов бросал на него раньше. Заставит чувствовать… Что-то. Чувства какие-то. Уже заставил — чужая улыбка кипятком по коже катится, он это счастье чужое на себе ощущает горячее, раскаливающее сердце докрасна. Ведь не шутит почти. Правда, отравится. Тело устаёт выпутываться из этого конфликта. Выбирает вообще что-то… Третье из двух вариантов. Рука на футболке разжимается, отпускает ткань из кулака, слетает с чужой спины и повисает плетью вдоль тела. А другая… Другая, холодная, чуть влажная от волнения, с плеча стекает к крепкой шее, вытянутой и открытой сейчас. Вверх тянется, оглаживая кожу и напряжённые жилки. И находит себе место под челюстью — не давит, не причиняет ни грамма неудобств, но удерживает. Гладит какие-то секунды осторожно, неверяще, кончиками пальцев собирая тепло, будто вспоминая, каково это. Мага воздуха в лёгкие набирает, как перед нырком в ледяную воду. Потому что в следующий момент ему нужно очень много смелости и честности. Он Дениса оттягивает от себя, но совсем немного, на какие-то сантиметры, которых достаточно, чтобы подбородок вниз опустить и заглянуть в чужие глаза. Совсем близко. Но надёжно удерживая от себя на расстоянии, доверяя целиком и полностью собственной руке стеречь эту оторванность двух тел друг от друга. — Надо. Я не могу… Не могу, когда ты… Так. Но не поменяется ничего. Я не поменяю. Тебе хуёво будет. Отпусти. Вот это всё, не только сейчас. Не хочу, чтобы тебе ещё хуже было. Вижу же. Вот теперь улыбка начинает плавно сползать с лица, но не в какую-то грусть тоскливую или разочарование с нотками отчаяния, нет. Скорее в неожиданную, абсолютно непривычную для вечно заводной морды Дениса серьезность. Причем именно серьезность, а не сосредоточенность, как это обычно бывает во время Доты, здесь тоже есть довольно существенная разница. Потому что вот это — искренне. Это про настоящее, сидящее внутри ворохом каких-то мыслей — пусть странных, пусть, возможно, нерациональных, где-то надуманных, где-то утрированных неестественно, но главное — это про то, что действительно сидит в голове у Халилова, а не то, что он неумело пытается натянуть на себя в качестве какой-то идиотской маски. А еще это шанс. Шанс, чтобы наконец… поговорить. Не столкнуться со спиной Маги, спешно удаляющегося в закат при первом пересечении взглядов наедине, не услышать поток целенаправленной грязи, которой пытаются оттолкнуть, чтобы этого самого диалога не состоялось, кажется, больше никогда, а наконец задать хоть какие-то вопросы, которые крутились вокруг и никак не формулировались во что-то конкретное на протяжении всего этого времени. Правда из тех слов, что выходят у Маги, вопросов рождается еще больше, чем было раньше. — Почему нет? Что не поменяется? Взгляд искоркой внимательной, проницательной, вопреки всем отрицаниям вспыхивает, чужие зрачки потемневшие освещая, пока подбородок снова выше поднимается, теплом дыхания — к чужому, губами — вот почти, совсем почти к чужим губам. — Я крепче, чем ты думаешь. Попробуй сломать — хер получится. Мага не сомневается: у него получится. Нет вообще никаких причин для того, чтобы задумываться об этом всерьёз. Чёрт его разбери, что там, внутри, ещё сидит: он уже знает, на что, вроде бы, способен, как много ему нужно, и это точно не то, что он хочет… Показывать. Денис, блять, такой раскрытый, такой доверчивый, руки протягивает, не думай — хватайся, простой, как пять копеек, со своим «почему нет»… Бросается этим своим вызовом. Мага бы попробовал — в любом другом состоянии попробовал бы, не раздумывал, кинулся бы навстречу, расстояние это добил, и похер, что тут их увидеть может каждый, кто мимо пройдёт, но не сейчас, когда злость смыта, растворена этими нелепыми, вроде бы, но действенными жестами чужими. Кинулся бы — и ещё раз убедился бы в том, что одного Дениса ему недостаточно. Нет, правда, можно было бы поступить по-свински. С Денисом, кажется, это сделать совсем легко. Только Мага знает: он не дурак и он бы всё понял, не сразу, но понял, и прочувствовал бы это пустое место рядом с Магой, незаполненное, жгучее, холодное, ноющее болезненной нуждой, которую перекрыть у него не вышло бы. А значит, в этом нет смысла. Маге не нужны орёл или решка, ему нужна монета, стоящая на ребре, обе её стороны. Но такого просто… Не бывает. Не будет. Не может быть, потому что нельзя. Неправильно. Грязно. Грязно, больно, очень больно и унизительно — тело хорошо помнит. Поэтому не будет ничего совсем. И как это объяснить? — Не хочу. Пробовать даже не хочу. Нездоровая какая-то хуйня. Горьковатая, как действенное лекарство, усмешка трогает уголки рта. Усталая. Нетипично глубокая для Маги, у которого на лице обычно рассеянный отпечаток радостной придурковатости. Точно так же нетипично, как серьёзный вид Сигитова. Мага руку выше поднимает и касается подушечкой большого пальца чужих губ. Самого краешка. Хмурится, ища слова, ведёт по тонкой кожице осторожно, что-то будто бы решает отчаянно внутри себя, путается в паутине из мыслей. Так отчаянно хочется забыться. Просто вырубить мозг хотя бы на какое-то время, податься совсем немного вперёд, взять тепло, которое вот так вот легко отдавать готовы, но Мага… Мага знает, что его это убьёт. И всех вокруг него тоже. Потому что не только по этому он тоскует: точно так же весь болит и ноет каждый раз, стоит на Мире взгляд задержать дольше, чем на секунду. Вот поэтому это всё и неправильно. Поэтому его план — удерживать себя на поводке, выпутаться из этого и однажды, может быть, вздохнуть свободно от собственной зависимости. Поэтому он сдвигает ладонь, полноценно накрывая ею чужие губы, запечатывая, не позволяя ни прикоснуться, ни дыханием обжечь, ни говорить больше, защищая себя — и от себя, от собственных необдуманных поступков. Поэтому же в глазах встаёт вящее отчаяние, боль неприкрытая — сам себя режет, отталкивая, отказываясь от того, что нужно так сильно. — Нет — потому что я не поменяюсь. Ты знаешь. Точно уже знаешь про меня и… — имя из горла не идёт. Магу под тяжёлыми руками на плечах потряхивать начинает, потому что вот сейчас он совершенно точно добьёт их обоих, выдыхает нервно, надеясь, что его и так поймут. — Если бы по-другому всё было, давно бы уже… Я не захотел бы просто даже «нет» говорить. Но есть, как есть, и… Я выбрал. Всё, больше не моя история. Выбрал в этом не участвовать. Поэтому хотел между нами всё решить, гадостей наговорить. Закончить это всё. Мне по-другому нельзя. Я… Невнятный поток каких-то убеждающих слов прерывается, когда к горлу подкатывает очередной комок вранья. Но это его личная проблема, он врёт не Денису даже, а себе намеренно и целенаправленно. Мага уверен — чем чаще он будет повторять это себе, тем скорее поверит, детям тоже много чего не хочется, даже когда делать что-то действительно надо. — Я так хочу. Прости. Прости за то, что тебя в это втянул и так с тобой поступил. Мне… Жаль. В глаза заглядывает, въедается буквально в чужие радужки, куда-то глубже, за них. Потому что вот теперь, кажется, должно было получиться. И достучаться, и сломать — не Дениса, а то, что между ними… Было? Есть? Наверное, всё-таки есть, иначе не пришлось бы возводить эту искусственную преграду из собственных подрагивающих пальцев на чужих губах. Преграду, которой внезапно касаются оттуда, с той стороны. Не пытаются отодвинуть, руками за запястья уцепиться, вниз дёрнуть, путь освобождая, нет. Просто вот так глупо, нелепо немножечко, но слишком щемяще тепло касаются с обратной стороны, губами шершавыми, вечно искусанными, корочками покрытыми незаживающими почти — к такой же шершавой и влажной от волнения ладони. Тепло, мягко и… Успокаивающе? Благодарно? Благодарно за правду, которую Мага наконец начинает говорить. Неважно, что эта правда пока не поддаётся пониманию, логике, присутствующей в разуме Дениса, это всё не важно, с этим он как-то ещё разберётся. Сейчас ли, задавая новые вопросы, или позже, рефлексируя в одиночестве. Самое главное — он говорит честно. Честно о том, что сидит все это время внутри, крутится, точит, ноет, болит, болит гораздо больше, чем можно было предположить — взгляд не соврет, а во взгляде боль такая, что в рёбрах щемить начинает на уровне какой-то сумасшедшей эмпатии. В одном только врёт, но это враньё не про попытки ему, Дениса соврать, нет. Оно про попытки обмануть самого себя, защититься, а это другое. Это не грязно, это вынужденно. Так бывает, когда больно, и Дэн тоже прекрасно это знает. В его солнечной жизни, которую он освещает сам, тоже бывают тёмные полосы. — Знаю. Но не понимаю, объясни. Да, пусть вот так прямолинейно, но он имеет право, в конце концов. Он не психолог, чтобы подбираться издалека наводящими вопросами, он Денис Сигитов и привык обо всём — в лоб, прямым текстом, нравится это или нет. Просто сейчас — не с претензией, не с давлением, не с издёвкой какой-то, а просто с абсолютно искренним желанием разобраться, мягкостью озадаченной трогающим взгляд. — С ним… Но выбрал не участвовать… Не понимаю, давай ещё раз. От чужих слов дыханием кожу щекочет. То самое место, к которому только что губы прикасались, и это… Это как-то удивительно хрустально хрупко и звонко, хотя простой, как палка, дагестанский парень вообще не должен таких слов в словарном запасе держать. Впрочем, он много чего не должен. Стоять здесь. Вести себя так. Тосковать дико, сильно, страшно сразу по двоим. И это только верхушка всего того айсберга под флагом «не должен». Неправильный, да, и сейчас это уже даже не больно звучит — скорее как насмешка над собой. — Не с ним. Больше… Нет. Мага, правда, пытается объяснить. И вот, это случается в первый раз: он вслух говорит о том, что их с Мирой больше нет. Что они с Мирой закончились там, месяц с лишним назад, на подоконнике в номере берлинского отеля, закончились истерикой, апокалипсисом и жгучей болью. Мага не раз и не два возвращался в ту ночь, в ту сцену, но… Почему-то Миру даже не удавалось винить. Ни за что. Даже за то, что бросил его там, в растерзанном мешке из костей, мышц и кожи. Кажется, с того момента он просто… Не имеет права даже думать о нём и где-то внутри себя его боится. Скучает. До воя, до хрипа скучает, нуждается, но... Но не имеет на это права. Всё это не имеет значения. И то последнее «мой», и непреходящее ощущение ошейника на горле, в тот момент замкнувшегося — это всё его, Маги, личные проблемы, Мира вычёркивает его из своей жизни, и правильно, остаётся только болезненными росчерками-ожогами на коже от каждого случайного взгляда, а настаёт пора взглянуть в лицо фактам и сказать об этом вслух хотя бы Денису, не обращая внимания на то, как веки краснеют по краю слизистой и в глазах стекло мутное встаёт. Неожиданно даже. Даже как-то неловко. Даже стыдно — стыдно перед Денисом, когда лицо выдаёт чувства к другому. Но Маге не нужна жалость: всё заслуженно. — Не с ним. Не с тобой. Ни с кем. И не буду. Это… Нездорово. Неправильно. Мне это… Не подходит. Я… Не хочу, не хочу быть таким. Думал, что у меня по-настоящему это всё. Когда только с ним… Началось. У меня до него только… Только девушки были, и не было так… Так плохо. А сейчас понял, что, ну… Хуйню думал. Заигрался. От того, что правильно, так хреново не бывает никому. Просто значит… Не моё. Поэтому ничего не будет. Я этого больше не хочу. Путанно, но старательно. Так старательно, что Мага жмурится, закрывает глаза, с подкорки откуда-то слова чайной ложкой выскребая, складывая всю свою внутреннюю рефлексию по полочкам, и только потом снова их распахивает, когда выворачивается наизнанку практически до конца. Это то, что в нём было, то, что крутилось. То, что он впихивает в себя каждую ночь, то, что постоянно держит в уме, то, вот что так неистово старается поверить — если забыть, если не думать, то можно просто выкинуть из головы картинки, на которых он рассыпается до атомов, не понимая, кто именно его касается. Стать ненавистником — не его дорога, но убедиться в том, что такие отношения не для него, что жажда собственная до добра не доведёт, уничтожит, убьёт, до костей изъест и изъязвит — да. — Понимаешь теперь? — А так хорошо — было? Это первое, что приходит в голову. Даже будто не в голову приходит, а вспыхивает и сразу с языка срывается, не проходя никаких фильтров сознания, как это обычно должно происходить с мыслительными процессами. Как будто это что-то… Главное, ключевое, во всём том, что говорит сейчас Мага, изливая — да, сейчас это именно оно — изливая свою душу, свои переживания, искреннюю боль, которую держит в себе на протяжении всего этого времени. Хотя казалось бы, «больше нет» — гораздо важнее, это что-то серьёзное, новое, кардинальное, но… Оно не привлекает к себе внимание, как будто это… Не ложь, нет, а наивное заблуждение, от которого проще отмахнуться и закрыть глаза, чем как-то его комментировать. Почему заблуждения? Откуда вообще могут взяться эти сомнения? Ни малейшего понятия, намёка даже на то, что во всём этом есть какая-то ложь или лукавство, просто… На каком-то бессознательном уровне. Будто просто есть какое-то висящее в воздухе аксиомой понимание — это не так. Нет, не так и всё. Ничего не закончено, и он, Мага, сам об этом знает, но признаваться в этом даже самому себе слишком опасно для психики. Да и по тому взгляду, с которым Мира бил, по тому собственничеству, полыхающему дьявольским огнем в обычно холодном, будто ледышка, взгляде очевидно — такое так легко не кончается. Пауза — это не конец, это время на обдумывание. На выстраивание новых планов и стратегий, и это просто… Факт. Казалось бы, факт, совершенно не играющий Дэну на руку, но… Он есть, и отрицать это нет никакого смысла. Рука наконец тянется вверх — такая горячая, словно только что из кипятка вынули, ложится на узкое запястье, но не давит, не тянет, просто… накрывает. В самом глубоком понимании этого слова и жеста. Укрывает собой, привлекая взгляд, внимание обратно. — Больно — это не страшно. Знаешь, если не бояться боли… Жизнь выглядит вообще по-другому. Синяк заживёт, ссадина затянется, а «хорошо» останется навсегда. Мага в глаза Денису смотрит и думает: и хорошо, что ты не знаешь. Хорошо, что Дэн не видел, как Маге было больно и страшно. Так больно, что страшно, когда себя настоящего увидел. Так страшно, что больно, когда за Миру цеплялся и умолял о чём угодно. Больно страшно, страшно больно, сука, сколько угодно эти слова переставляй местами — смысла в этом не прибавится и не убавится, в Маге что-то сломалось, в Маге что-то не так. Мага боли не боится. Или не боялся. Или боялся. Так сильно боялся другой, большой, значимой, что нарвался на другую, он, нахер, запутался во всех этих определениях так, что всякое значение слов «боль» и «страх» для него утрачивается, существовать перестаёт. Только от этих уговоров, нежных и ласковых, несведуще осторожных, делается совсем дурно. К горлу ком тошноты подкатывается тяжёлый и плотный — ни сглотнуть, ни выплюнуть, и глаза сами собой закрываются. Мага закрывается, схлопывается, зажимается в себе, как улитка, черепаха под панцирь прячется. Не выдерживает этого, не выдерживает ни слов, ни руки, широкой и крепкой, которая тонкую кожицу с просвечивающими синими венами накрывает, окольцовывает браслетом из раскалённого металла заледенелую плоть. — Ты… Ты не понимаешь. Ты… И я не объясню, не буду, не проси даже. Бояться боли — одно. Боль — это вообще не туда, не по адресу, Мага ведь даже слово это вслух не произносил, и не зря. Плохо — это не больно. Плохо — это когда ты имя одного воешь, на другого насаживаясь, и внезапно понимаешь, что тебе, сука, так и надо, а хорошо бы ещё чтобы вдвоём. Плохо — блядью себя чувствовать, ублюдком конченным, который то, что строили долго, бережно и трепетно, обходя обоюдно острые углы, предаёшь ради… Ради чего-то, что тебе нужно точно так же сильно, хотя права на это не имеешь. Вот туда Мага больше не хочет. Там его больше никогда не окажется, там мерзко, грязно, темно и мокро. — Хорошо было. По всякому было. Так бывает, я, блять, в курсе, просто… Просто каждая секунда, которая проходит в осязании этой тактильности, до которой Мага голодный всегда, а сейчас — особенно, мучительно, больно, больно, дико больно, до спазмов в кишках, подводит к тому, что он сорвётся. А он не хочет срываться. — Сейчас тоже больно. И мне не страшно. Переболит и будет «хорошо», и я буду нормальный, и «навсегда» останется, только нормально тоже. Всё. Всё, Денис, я… Пылит. Неподдельно… Не взрывается, но защищается, не ломается, а искренне назад, дальше одёргивается, впираясь лопатками в стенку. Рука вниз слетает, запястье выкручивается, сбрасывая этот накрывающий жаром хват с себя, и любые намёки на близость с каждым движением истаивают. — Хватит. Просто… Я сам не знаю, чего хотел. Выбрось это всё. И я к тебе больше не полезу. Забудем, окей? — А если я полезу? Снова первое, что приходит в голову. То, что вообще не должно было срываться, потому что по всем фронтам нетипично. Не то, что обычно говорит и делает Денис. Он ведь никогда не спрашивает. Ни разрешения, ни одобрения, просто берёт и делает, не боясь огрести, если сделает что-то неправильно, потому что больно — это не страшно. Это опыт ошибок, но зато опыт, в котором ты не будешь жалеть, что не попытался. И кажется, именно про это сейчас всё это показательное выступление великого философа Дениса Сигитова. На бессознательном уровне, безусловно, потому что думать о таких серьёзных вещах напрямую — он не психолог и никогда даже близко не пытался и не пытается. Но это действительно про бессознательное чувство, что где-то есть оно. Он. Потенциальная возможность пожалеть о том, что что-то было не сделано, не доведено до конца, не раскрыто и не прочувствовано, если Мага продолжит гнуть свою линию. Если продолжит отступать там, где должен идти вперед. И пусть это будет негуманно, потому что, раз есть такое сопротивление, значит будет больно. Сейчас ли, позднее ли, но будет больно. Но зато с этим «больно» придут какие-то осознания, принятия, инсайты, сука, как там говорят эти психологи, поэтому при всём пацифизме где-то всё же нужно применять кардинальные меры. Даже если они ему совершенно несвойственны. Особенно — там, где нужно лезть туда, где один раз уже чётко дали понять, что сюда не нужно. Хотя, возможно, потому, что между двумя этими «нельзя» была какая-то серьёзная разница. И пусть первое тоже не было «нельзя» в полной мере, но там страх был совсем другой и вообще всё было… Далеко не так глубоко, как здесь и сейчас. Здесь, где рука снова настойчиво тянется вверх — не на запястье чужое, так на спину, на лопатки, крыльями острыми дыбом стоящие. Вот теперь — действительно надавить и в прямом и в переносном смысле слова, к себе прижать насильно почти и вот теперь уже не в шутку, без всяких зубов и лукавых улыбок, на полном серьёзе прижаться губами к чужим, едва заметно дрожащим губам. И какая разница, типично для Дениса или нет спрашивать, разрешения просить? Если он всё равно берёт и делает, не дожидаясь ответа? Халилов ведь… И так, как струна натянутая, дрожит звонко и нервно, на каждой ноте срывается-задыхается, и так уже отступает, защищается и закрывается, чтобы не дай боже не ебануло, потому что к самому горлу подкатывает клубок будущего взрыва. А в эту секунду Денис не просто прижимается. Нет. Денис давит на кнопку детонатора. Как и полагается любой уважающей себя взрывчатке из фильмов, она ждёт секунду, две, три, за которые мозг успевает осознать, что губы чувствуют, что тело воспринимает, крепко, подневольно к чужому прижатое, что вообще происходит вокруг него. Такой… Щекотливый момент. Как будто бы не просто взрывчатка, а кто-то судорожно искал нужный проводок, не зная, обезвредил ли или только хуже сделал, и таймер оттикал положеные секунды, и вот сейчас всё ясно должно стать: или Мага обмякает в чужих руках или вырывается яростно. Но всё-таки раздаётся оглушительный взрыв. Сапёр хуёвый, динамит кустарный, из говна и палок, разлетается странными кусками, и хер его пойди разбери, что именно во всём этому Магу триггерит так сильно, что он не растекается и не бьёт, не отбрасывает от себя окончательно зарвавшегося в своём, сука, преисполненном понимании Сигитова, но… Напрягается, напружинивается всем телом, ладонями в чужие плечи впивается и толкает его на стенку. Рывком, на чистом адреналине, подкидывающим силы, и вере в себя толкает, меняется с ним местами, швыряет почти на гладкую штукатурку Это ответ. Безмолвный ответный крик о том, что будет, если Денис полезет. Он — в том, как Мага наваливается на него сверху. Странно наваливается, нетипично так, обычно пацаны коленку между бёдер продавить пытаются, а он наоборот своими коленями по бокам чужие стискивает, сдавливает, прижимается всем телом, сразу и сам. Ещё — в том, как целует. Как пальцы тонкие, длинные, изящные сдавливает на углах чужой челюсти, за которую хватается, жёстко, больно вынуждая распахивать губы, как сразу и глубоко в чужой рот язык запускает. И в том, с какой глубинной, тёмной, пугающей жесткостью сжимает зубы на шершавой обветренной кожице, прокусывая сразу и до крови. Это — то, чего Денис ждёт в последнюю очередь. Без приколов и преувеличений, это — реально, пожалуй, чуть ли не единственный вариант, которого он не ждёт. Просто потому что не в состоянии такое представить. Он ждёт, что его оттолкнут. Вот ровно с таким же рвением отшвырнут от себя, плечи отдернут так, что на память ещё на несколько дней останутся синяки, но это будет значить, что защиты слишком сильны, что будут биться до последнего в прямом смысле слова, зубами рвать за себя, но не подпустят. Он ждёт, что его не оттолкнут. Сначала замрут в ступоре от неожиданности, а потом медленно, очень медленно, вдох за вдохом, движение за движением начнут оттаивать, будто лед под первыми солнечными лучами, отходя от всего того кокона боли и страха, который скрывался под извращёнными масками, в которых Халилов пришёл на сегодняшнее шоу. Но он совершенно не ждёт, что будет… Так. От неожиданности, от жадности, от боли чисто физической — мимолетной, лёгкой, просто острой в этой резкости перехватывает дыхание, глаза распахиваются почти кукольно широко, ресницы хлопают быстро-быстро, почти как у… Того, кого лучше сейчас не вспоминать, а руки взмахивают в воздухе каким-то неловким движением и застывают, замирают в неестественном положении. В прошлый раз было совершенно иначе. Да, жадно, но… Не грубо, не остервенело, не отчаянно, но это сейчас настолько про всю ту боль, что этому не хочется сопротивляться. Только… Согреть? Руки те самые на плечи опустить, вниз проскользить медленно до самых локтей, накрыть, не сжать — просто накрыть, будто прогревая пульс, кровь через пульсирующие ямки на внутренней стороне, пока сорванное дыхание восстанавливается, а губы, металлическим привкусом отдающие, покорно раскрываются и впускают, приглашают так глубоко, как это нужно, с одним лишь условием — ответное сплетение, касания языка будет гораздо медленнее. Спокойнее, теплее, заземляюще. Только условие идёт нахер. Не будет. Не будет никакого спокойствия, не будет никакого умиротворения, не будет мягкости, оттаивания, не будет абсолютно ничего из того, что запомнил Денис в тот самый первый раз и единственный раз, потому что ему не позволят даже инициативу проявить лишний раз, потому что его вдохи естественные из глотки выпивают раньше, чем они случаются сами по себе, как будто вот этот углекислый газ из лёгких нужнее, чем кислород из воздуха, потому что Мага не слышит его, не воспринимает этой чувственности, этих попыток в нежность, подавляет их на корню. Будет только больно, раз Денису не страшно, раз его не сломать, раз он такой понимающий абсолютно все. Будет так, как свойственно тому человеку, которого Халилов в себе увидел, сразу и непримиримо, сразу пошло и грязно, так, как ему точно не понравится, так, как хотя бы краем глаза Сигитов зацепил, из окошка увидал, что там такое сидит, дикое и жадное. Будет только немой крик: на, смотри, держи, забирай, ты докопался, нравится? Маге никуда не упёрся никакой контроль. Поэтому руки чужие он с локтей стряхивает рваным движением, но не перехватывает, не удерживает. Это гораздо больше про «не успокаивай меня, смотри!», чем про попытки освободиться. И целует, целует бесконечно, безразмерно глубоко и развязно, похерив все свои планы и всю свою сдержанность во имя светлого будущего — он только и ждёт, когда Денис, ничего не понимающий, потому что не знающий Денис… Сделает буквально почти что угодно. Вырвется сам из-под этого напора, с которым язык в его рот врывается, вылизывает нёбо, режется об кромку зубов, почти насильно заставляет перенимать свой ритм. Оттолкнет. Попытается осадить жёстче. Выразит недовольство или отвращение, отторжение от обращенной на него грубости любым доступным способом. Никому это не понравится. Никто этим доволен не будет, кроме Маги, которому хорошо. Который позволяет себе сорваться просто назло, просто за то, что Денис такой, мать его, хороший, что до сих пор пытается его понять, что до сих пор думает, будто игра стоит свеч, будто где-то Мага не прав и ему — вот здравствуйте — просто нужно идти туда, куда больно. И раз этого одного мало — он легко идёт дальше. А что ему, разве не похуй? Разве ему сложно показать так, на уровне телесных ассоциаций, раз слов нет, чтобы объяснить? Нет, Маге не сложно. Мага пальцы на чужих боках сцепляет, сразу под футболкой, на обжигающей кипяточной коже, не церемонясь. Без разницы, что почти на проходе стоят, что увидит кто угодно, хуже все равно уже не будет. Не для Маги, который этот страх перед самим собой носит не первый и не второй день. Для Маги будет только лучше — он ведь, не разрывая этого полубезумного, одностороннего почти, задыхающегося поцелуя, ещё и чужое тепло впитывает, вырывает его для себя, не спрашивая разрешения. Дыхание перехватывает ещё раз. Теперь — от того, сколь действительно много напора в том, что делает с ним Мага. Отчаянного, разъяренного, будто зверь, выпущенный из клетки, напора. Вот только… Только чувство не покидает, что напор этот слишком отчаянный. Именно от слова отчаяние. Нет ни малейшего понятия, что произошло между ними с Мирой, после чего Халилов вдруг озвучивает, что всё кончено, но там явно было что-то гораздо хуже, чем просто разбитый нос, если в нём просыпается… Это. Это ведь не про то, что он любит вот так. Нет, возможно все когда-то любят пожестче, но это точно что-то про другое. Только про что — понять никак не удаётся. Это какой-то надрывный крик, в котором суть вроде угадывается, а вроде куда-то исчезает, как голос на вокзале, который очевидно озвучивает путь и направление, только вот какой путь — не разберёт, кажется, даже сам электронный диктор. Но это… Не отталкивает. Совершенно точно не отталкивает. Только щемит болью — и не физической от грубых укусов, прикосновений, а моральной, в рёбрах щемящей от того, что что бы за этим порывом не скрывалось — сила этого слишком велика, если доводит этого человека до… Таких вещей. А ещё Денис упёртый. Упёртый во всём, в чем хочет разобраться, к чему хочет приложить руку и сделать. Пусть эта упертость и прилагается каждый раз по-разному. Сейчас — в виде рук, которые снова тянутся вверх. Не на локти — так на лицо. Ложатся на вибрирующие от напряжения скулы, укрывают, держат, но не сдерживают, греют глубоким, изнутри, прямо от солнечного сердца идущим жаром, но не обжигают, просто передают… Нечто. Посыл, который идёт на бессознательном уровне, и который никуда не исчезает даже под этим болезненным напором, которому он поддаётся не задумываясь, позволяя делать всё, что вздумается — сам под руки, ледяные почти подставляется, сам жаром дыхания сбивающегося чужой рот обжигает, сам хрипит тихо, едва слышно, но совершенно точно не протестующе, когда язык проходится почти по мягкому небу. Эти руки сбивают с толку. Не сразу, да, и на мгновение всего, но сшибают с бешеного темпа, который Мага сам и задаёт, и это заставляет вздрогнуть, застыть. Отступить. Ненадолго, совсем на краткие мгновения, но всё-таки отступить. Не так, как это может делать человек, который вдруг успокаивается и осознаёт, что его старания тщетны, нет — как упрямое животное, собака, рвущаяся из клетки, которой просто нужна минутка, чтобы придумать, как поудобнее сделать подкоп под забором, если в выбранном уже месте не выходит. Мага отстраняется медленно, напоследок оттягивая нижнюю губу, слизывая чужую кровь, выступающую на поверхности, разбирает железистые ноты на языке, бессознательно царапает кожу, натянутую на нижних рёбрах, под пальцами. Сглатывает шумно. Въедливо вглядывается в то, как блестящая нитка слюны натягивается между ними и лопается. Поднимает взгляд выше — в глаза. У Маги проблема — он не умеет делать по-настоящему больно. Для этого как будто нужно… Что-то, какой-то посыл, импульс, который он не может в себе нащупать, и эта загнанность, непонимание почти детское — «почему не получается?» — в глазах стоит чисто, честно и неподдельно, наравне с отчаянной злостью. Злостью, которая направлена, кажется, даже не на Дениса вовсе. Его ведёт инстинктивно — шея гнётся, Мага в чужую ладонь вжимается с силой, проезжается по ней, горячей и твёрдой, сухой совсем, щекой и виском, не разрывая контакта глаз. Нет цели сбросить, но это… Это не то, чего он инстинктивно ждёт, зато то, что он не понимает сейчас, в моменте, даже соприкасаясь намеренно. Мага глух и слеп от эмоций. Он понимает — Денис делает что-то, чтобы его успокоить, причём как-то хитровыебанно, мягко, как с буйнопомешанным, подставляясь, соглашаясь, разрешая, но ему нахрен не нужно никакое успокоение, такое соглашение безропотное, пусть оно и щемит под рёбрами с какой-то немыслимой силой. Это выглядит, как жалость, а ему нужно… Отвернуть от себя? Показать себя? Его должны, обязаны или подавить так же жестко, подчинить, или оттолкнуть, просто не может других вариантов быть, а вместо этого происходит… Жертвенность какая-то, что ли? Вот здесь бы ему сбежать. Потому что не получается. Было бы логично, очень логично и совсем не удивительно, если бы он просто отцепился сейчас и ушёл прочь, но Мага не хочет так, Маге нужен результат любой ценой, каким бы он ни был, он не будет отступать первым. Мага взрыкивает глухо, тихо совсем, хмурится до жёстких морщин и нападает снова. Не хватает этого — значит хватит чего другого. Он вниз ныряет, толкает Дениса носом, лбом под подбородок, заставляет его задирать выше. Собственным напором ещё крепче в стену вжимает, губами не целует, не прикусывает даже, давит на шею, на натянутые жилы, на сонную артерию, в стенках которой бьётся эта немыслимо горячая кровь, и рука… Это не он, не Мага. Мага не ведёт себя настолько прямолинейно и грубо. Но он уверен, что так должно быть, потому что… Потому что в нём это есть. Он в себе это видел. И видит. И хочет, чтобы Денис это тоже увидел, чтобы Денис даже подумать не смог, что ему это хоть как-то подходит, что его это устраивает. Поэтому одна рука из-под футболки выскальзывает. И с хрустом наступает на чужие личные границы, которые обычно бережёт. Ничего бы этого не случилось, не спроси Денис, «а что, если?», но он спросил, и пальцы, вся ладонь накрывает чужую ширинку. Не причиняет боли, но сжимает крепко. И губы скользят сверху вниз по коже, пытаясь успеть забрать всё, весь жар, все прикосновения, потому что вот сейчас всё тоже должно прерваться. А все дело в том, что Мага просто… не может. По природе своей не может причинить боль. По крайней мере — такую, которая сможет отвернуть, разочаровать и уничтожить непробиваемую психику Сигитова. Его — точно. И то, что он всё еще здесь — лучшее тому доказательство. После того, как его столько времени игнорировали. После того, как его забыли предупредить о том, что кто-то, с кем он с таким упоением, забыв место, время и собственное имя целовался, растворяясь в моменте целиком и полностью и боясь, что он может в любой момент закончиться, в этот момент находился в отношениях. После всего этого он всё еще здесь, даже несмотря на то, что эмоции сейчас вообще даже близко не похожи на то, что было в прошлый. И, к сожалению, не в лучшую сторону. В прошлый раз было искренне. Абсолютно искренне, в этом нет ни капли сомнения. С обеих сторон, и как бы слово «чувственно» не звучало слишком ванильно для двух совсем молодых мальчишек, но это просто факт. Так, как это чувствовалось. А сейчас… Это не про грубый… нет, это не секс конечно, но суть понятна — когда он такой по обоюдной страсти, никаких проблем, Дэн и сам не против. А здесь эта грубость — из бесконечной внутренней боли и чего-то еще, что он пока распознать не в состоянии, но… но это всё равно не останавливает. Не отталкивает, не отвращает, нет. Не по отношению к Маге. Не заставляет даже как-то попытаться физически притормозить — руки всё еще на чужом лице, не накрывают даже, скорее… обнимают. Просто обнимают, греют, пока взгляд неотрывно следит за эмоциями, плещущимися в чужих зрачках, особенно в тот момент, когда на ширинке, которая пока не планирует отзываться никакими закономерными реакциями, смыкаются чужие пальцы. Реакцией отзывается лишь он сам — тихой и чуточку хриплой с едва заметным, внимательным прищуром, заламывающимся тончайшей морщинкой в уголках глаз. — Ты правда этого хочешь? Мага инстинктивно стискивает вторую руку, все ещё лежащую на чужом боку, вминая ногти, даром, что короткие и совсем неострые, в мягкую кожу. На себя дёргает. Выдыхает длинно, как-то… Как-то почти измученно, потому что невозможно это выносить, невозможно, невозможно, блять, быть таким спокойным. Или только таким и можно, когда у соседа по парте, прости господи, совсем фляга свистит? Или чем дальше заносит его, Магу, тем крепче Денис корнями врастает в землю, выстаивая даже в шторм? Не это ли его удивительное свойство главное, благодаря которому он все ещё видит лучшее, убедить в чём-то пытается, направить, согреть, утихомирить бьющееся в истерике животное? Простое противодействие. Чем больше вразнос идёт один, тем тише и уравновешеннее становится другой. Вот только математика у них другая. Один плюс один три даёт, без всяких на то причин, потому что… Потому что иначе Мага не может. Но речь сейчас совсем не об этом. Денис своего добивается. Отчасти. Рука с ширинки не девается никуда, продолжает сжимать, раз её не сбрасывают. Не давит даже — просто жёстко в напряжении дрожит каждый мускул, каждая жилка в пальцах, обозначая вот это бесцеремонное нарушение границ. А Халилов выпрямляется по новой, оставляя в покое чужую шею, и поднимает взгляд обратно в глаза. Правда ли он этого хочет? А чего именно — этого? Секса? Нет. Он понятия не имеет, что будет делать со всем этим физиологическим сейчас, в такой ситуации, это не самоцель, ему, двадцатилетнему пацану в буйстве гормонов, с тех пор даже… Притронуться к себе в мысли не забредало, как отрубило всё, как будто не за чем. Близости? Да. Душу бы продал за то, чтобы его раздевали бережно, обнимали целиком, отдавали всё внимание, всё тепло, какое только по закромам наскребётся, целовали, забирали себе, грели, снаружи и изнутри грели, брали и хвалили. Только знает, что нельзя, как бы сильно ни хотелось. Поэтому и ответить не может сразу никак, только в глаза чужие своими вгрызается, невольно теснее грудью к груди прижимаясь, даже так, фоновым каким-то процессом не в силах оторваться от этого тепла. Он ведь уже проигрывает. Проиграл. Они оба это знают, это видно по тому, как амплитуда отчаяния становится мельче и слабее. Мага не знает, что сталкивается с той же бедой, что и Мира, не знает, как бороться с бетонной стенкой, как сдвинуть с места эту недвижимую скалу, бесится, вбивая столько сил впустую и не добиваясь искомого результата, что идёт ва-банк. Уже просто потому, что даже сам представить не может, что Сигитов ответит ему на это и как будет себя вести, какую форму будет иметь эта стенка в таком случае. Они оба — те ещё упрямцы, и Мага в этом, а ещё в своём желании доказать себе и другому собственную правоту, Денису не уступает. — Да. Хочу. Проблемы? Что-то не устраивает? Не устраивает. Естественно не устраивает, но совсем не факт того, что мужская рука лежит на его члене. Да, чисто технически это впервые. Но не впервые, когда он имеет с мужчиной, парнем нечто большее, чем поцелуй. Хотя тут еще вопрос, что на самом деле большее — те твердости, которыми они бессознательно упирались в бёдра друг друга тогда, тем Берлинским вечером, или вся глубина эмоций, которая переполняла в том поцелуе и была гораздо… сильнее, чем какое-то сугубо физиологичное возбуждение, сравнимое с утренней эрекцией в своей автоматичности и бессознательности. И это всё… точно не то, что его смущает. Потому что дело не в мужчине или женщине, дело в конкретном человеке. Человеке, с котором ему хорошо. Во всех смыслах. Человеке, который не безразличен. Смущает только то, что он прекрасно знает — это не то, чего Мага хочет на самом деле. Но он сейчас готов в лепешку расшибиться, лишь бы не признаваться в этом, в том, что ему нужно на самом деле. Чего он так хочет, что там скрывается за этими защитными реакциями. Он может только… предполагать? Не то, чтобы это можно назвать «идти ва банк», потому что он, в отличие от Халилова, не делает ничего решительного, кардинального, он просто… Просто кивает. Кивает не на последний вопрос, а на свое собственное, короткое, но максимально емкое: — Хорошо. И больше ничего. Ни единого лишнего слова, всё только действиями — руками прочь с лица, на спину, к чужой футболке, под нее, но совсем не так, как делает это Мага. Не грубо, не жестко, не пальцами, в ребра впивающимися, нет. Ладони кипяточные вдоль позвоночника скользят, вверх поднимаются почти до самых плеч и просто… обнимают. Обнимают и тянут к себе, к своей шее, к ямочке в ее основании, чтобы самому потянуться навстречу и носом уткнуться в чужой коротко стриженый висок. И это… Всё. На этом жесте у Маги кончаются силы на то, чтобы предпринимать хоть что-то, шевелиться, сопротивляться, бороться. Странно, но то, чего не могли сделать все предыдущие прикосновения, вдруг удаётся простому объятию. Или, может быть, это совокупность уже наложенных, блин, бафов, или нанесенного урона становится наконец достаточно, но у Маги просто заканчивается мана. Резко и бесповоротно, без возможности закликать манго и реснуть её до изначального состояния. Это чувствуется во всём теле, которое обмякает и своей тяжестью опускается на чужое. Чувствуется в длинном выдохе, растекающемся от ямочки у шеи ниже. Чувствуется в том, как ладони пропадают практически отовсюду, чтобы потом устало и совсем невинно, целомудренно опуститься на бока Дениса поверх футболки. Магу тепло окружает, и Мага ему сдается. Временно. Правда, временно, вот на эти самые секунды, которые нужны, чтобы прийти в себя, ожить, осознаться, и не более того. Совсем скоро Мага отстранится. Только вот… Ещё минуту. Ещё пару минут. Ещё совсем немного, чтобы найти силы себя оторвать и увести за поводок прочь. Он ведь понимает, о чём это «хорошо». Это понимание его и обезоруживает. Но само слово удобное, ладное, простор даёт, чтобы отлаяться, вяло, неохотно уже почти, но все равно упрямо встрять палкой в пытающемся катиться по правильной колее колесе. — И всё? Ты же в курсе, что это не так делается, правда? Мага носом в чужую кожу зарывается. Вдыхает сильно, на все лёгкие. И чувствует: тут они, здесь, и солнце, и нагретое дерево, и медовая терпкость, все те ноты, которые за раз выучил. Это тепло. Тепло так, как будто с мороза зашёл в натопленный частный дом, и теплу этому не мешают беззлобные в сущности гадости, рождающиеся на языке, чтобы стать шумом, отвлекающим маневром для того, чтобы все это подлилось подольше. Покоя внутри Маги нет до сих пор, но он хотя бы останавливается окончательно, рассеянно трется прямо лицом об крепкую шею, жмурится, и сознательно пытается решить, как ему жить теперь ещё и вот с этим. С тем, что сам только что сделал. — Чисто по идее, раз согласился, то там дальше вопрос, к тебе или при мне. А уже потом «хорошо». А Денис жмурится следом — просто от этого ощущения, которое может лишь кожей почувствовать, не увидеть, но этого уже более чем достаточно. Пусть оно почти наверняка ненадолго, пусть почти наверняка скоро расслабившийся чужой кокон почувствует собственную слабину и снова напряжется, выпустит свои токсичные иголочки, но вот это ощущение, когда чужой нос по-кошачьему трется о его собственную шею, тычется в нее, выдыхает тепло и шумно… Это стоило того. Вообще всего этого диалога, времени, раскачиваемой нервной системы, которая, какой бы стальной ни была, все равно будет потом еще долго приходить обратно в полностью стабильное состояние. Без поскребываний по ребрам изнутри, без тоски во взгляде щенячьей, когда видеть будет можно, а подойти нельзя, без еще кучи всего… вот такого, вроде бы не представляющего из себя ничего даже близкого по силе с тем, что происходит с Магой, но… тем не менее. — Я мелкий, я не в курсе. Улыбка всё равно на лице появляется, пусть и не такая яркая, как в самом начале. Не такая яркая не потому, что не искренняя, а потому, что всё равно вибрирует в воздухе нестабильность этого самого момента. И всё равно ее можно почувствовать, даже не глядя, не то по мельчайшим движениями скул, напряжению в шее, к которой жмется Халилов, не то просто по теплу, которое в нее приливает с новой силой. — А может, к обоим сразу? Блять, это очень тонко и толсто одновременно. На такой ювелирной грани, что сейчас вот это — реально пан или пропал, это ва-банк, и именно от этого пальцы невольно на спине чужой вздрагивают и сжимают чуть сильнее, к грудной клетке прижимают, невольно позволяя — если реально слушает, если реально так же остро чувствует — физически ощутить этот пропущенный удар, случающийся внутри в тот момент, когда это слетает с губ. Пять слов — а смысла, смыслов столько, что как стаканом речку, так сразу и не вычерпать. Мага сам не знает, зачем, почему, как реагирует. Это слишком сложные чувства для его недалёкой, глупой головы, он не привык… Не привык ощущать так много, так широко, так хитровымученно. И уже даже, кажется, не пытается. Тело за него свою жизнь отдельную живёт, рука на чужую грудную клетку опускается, прямо над сердцем. Он слушает. Слышит. Сам замирает, подобно этой паузе, и даёт звучанию голоса над собой повиснуть над ними на долгие секунды, потому что не знает, что с этим делать. Одному Аллаху, да ещё, пожалуй, Денису Сигитову ведомо, что именно для него там, в этих словах, есть. А для Маги так много всего, что не поймёшь, за что хвататься. С этого же всё и началось. Обоим сразу, определенно, психолога вызывать нужно, да. И Денису, которого в мельницу имени Халилова засосало и перекрутило. Мага знает, что ему больно, и не делит на «больше больно» и «меньше больно», не сравнивает, не соревнуется, просто… Знает. И знает, из-за кого эта боль. Этим, вроде бы, и должно закончиться. Вот сейчас. Стоит только сделать ещё шаг навстречу, признать, да, к обоим сразу, позволить себе окунуться во всё это, образовать робкое и осторожное «вместе». Но «к обоим сразу» — это ещё дальше и глубже. Маге самому надо к обоим сразу. К Мире. К Денису. Тоска по одному не гаснет в руках другого, какими бы эти руки не были, ласковыми и горячими, как сейчас на спине, или холодными и обоюдоострыми. Об этом тоже забыть никак нельзя. Маге, вообще, много чего нельзя. И сейчас, когда в голове, наконец-то, становится холодно и пусто, когда он запах чужой чувствует всем собой, эту сумасшедшую по своей силе надежду, веру, что ли, оголтелую, которая вот-вот рискует превратиться во что-то угрожающее чужой психике, Мага решает для себя всё. Как будто бы окончательно. Молчит. Долго и глубоко, глубокомысленно, дышит поверхностно и тихо, а потом отстраняется и тянется чуть выше. Своими губами чужие губы накрывает наконец-то ласково, бережно, с безмолвным извинением за собственную грубость. Целомудренный почти поцелуй выходит, но… Не вселяющий веру в то, что что-то изменится, а отбирающий её. Трепетный, осторожный. Печальный. — Прости. Я не хотел, чтобы было так. Но мне… Мне нужно время. Такая банальная фраза. В наборе не хватает только «дело не в тебе, дело во мне» и «ты найдёшь себе кого-то получше». Только проблема в том, что дело — в них обоих, и вряд ли Денис найдёт что-то похожее. Как и Мага. А понятиями лучше и хуже мерить нечего, найдёт — другое, если захочет, но не это. Не то, что между ними раз вспыхнуло и продолжает то тлеть, то гореть. И эту самую банальную фразу Мага выговаривает честно, потому что других нет, просто слов не придумали, не за чем синонимы искать. — Прийти в себя. В норму. В какую-то. Поэтому… Сразу к обоим. Да. Я — к себе, и ты — к себе. И Мага отстраняется. Мягко чужие локти обхватывает, вниз тянет аккуратно, высвобождается, делает шаг назад. По ощущениям — кожу с себя заживо сдирает, но знает, что так нужно, и вот теперь — действительно всё. На дверь чужую только кивает, подводя черту коротким: — Иди. Денис где-то говорил уже, что у него нет тормозов, и если он решил идти, то пойдет до конца? Не совсем так. Пойдет, если понимает, что так будет для кого-то лучше. Возможно даже для того, кто всеми конечностями упирается, но где-то в глубине души на самом деле этого хочет, как было буквально только что, или как было тогда в Лиме с этой депрессией, но… Сейчас что-то иначе. Сейчас всё это звучит даже иначе. Не понятно, в чём именно дело, потому что тоже… не совсем в искренности. Как бы да, но как бы и нет одновременно. Это просто… другое. И это другое отчего-то заставляет сбавить пыл, замереть, задуматься… прислушаться. Прислушаться не к Маге даже, к самому себе. К своим ощущениям, мыслям, каким-то бессознательным интуитивным чувствам, которые работают по поводу всего происходящего и… отступить. На шаг назад, не сразу — к себе, молча и не прощаясь, лишь для того, чтобы взглянуть еще раз — в глаза, на плечи опущенные, на дрожь, по телу пробегающую. На всё сразу. Он не жалеет, что это сказал и таким образом прервал, нет. Такое чувство, что этого действительно… достаточно. Достаточно для того, чтобы поселить какие-то сомнения и мысли, которым предстоит работать в чужой голове дальше даже несмотря на всю боль, которой там столько, что ее в глазах не только прочитать, но и половником черпать можно. Да, больно. Но будет больно до тех пор, пока не будут приняты правильные решения, и всё, что он может здесь сделать — это дать что-то, что поможет помочь принять их хотя бы немного быстрее. Рука снова вперед тянется и накрывает чужое запястье — не удержать пытается, нет, просто дает недолгий тактильный контакт в тот момент, когда глаза снова в глаза впериваются, требуя внимания. — Нормы не будет. Пока ты не сделаешь так, как нужно тебе на самом деле, а не так, как считаешь правильным. Но я дам время об этом подумать. На это невозможно больше никак ответить. И Мага даже благодарен за такие слова, потому что не понимает ещё пока их, но понимает — его отпускают. Делают это спокойно, взвешенно, положив внутрь… Что-то важное, колкое, хрусткое, но всё-таки необходимое для того, чтобы жить дальше пока ещё неизвестным, но хоть каким-то человеческим образом. И в конечном итоге, когда Мага разрывает этот контакт мягким скольжением пальцев по чужой ладони, когда разворачивается, когда стирает с собственных губ остаточную влажность, когда за спиной хлопает дверь, он решает: нет, все это делает, кажется, не зря. Какое-то решение принимать придётся — даже ему, в его положении, и это практически невозможно, потому что воля парализовывается пониманием того, насколько сильно он не в состоянии сделать хоть что-то, но... Он может хотя бы думать. А думать — это такой процесс, который можно растянуть на целую ебаную вечность.