Гора идёт к Магомеду (и не только)

— Спасибо. Вот просто одна короткая и абсолютно искренняя благодарность, в которой даже при всей своей простоте и прямоте Денис реально чувствует то, о чем говорит. Ту самую благодарность, которую просто невозможно не испытывать, когда всем телом ощущаешь, насколько напрягается — абсолютно ожидаемо напрягается Мира, как натужно расправляются плечи, как подбирается поясница, и как при всем этом он все равно держится и… нет, подчиняется здесь — очень плохое слово, для самого Колпакова даже оскорбительное. Скорее… соглашается на такие условия, вот. И это как будто бы еще больше разогревает изнутри, расширяет что-то внутри грудной клетки, что-то большое и очень горячее, такое, что даже кажется, что это может почувствовать не только сам Дэн, но даже Мира, к которому все это жмется прямо между лопаток, пока губы накрывают этот самый пуще прежнего выпирающий позвонок, согревая дыханием, и плавно спускаются ниже, очерчивая мягким прикосновением каждую следующую косточку — все ниже, между вздыбленных лопаток, подгибая колени, чтобы стечь так до самой поясницы, до самых ямочек, сменяющих выпирающие косточки. Никогда такого не было, и вот опять: Мира мучительно дышит и пытается слушаться своих же советов. Сразу, напрямую, не встревая в разборки на уровне межличностной коммуникации, призывает на помощь всю имеющуюся логику, которой тело должно привычно подчиняться, и… Анализирует. Унимает мелкую дрожь, как-то безотчётно процарапывая кафель под ладонями и зачем-то закрывает глаза: зачем ему видеть свои ноги, член, прижатый к животу от возбуждения, рисунок кафеля, если от этого никакой пользы? Чужая благодарность вызывает стойкое желание отмахнуться. С языка рвётся что-то самое простое, типа «пожалуйста, ешь, не обляпайся», но… Окей, да, Денис, видимо, тоже понимает, что расстояние между какой-то хотя бы просто видимой согласностью и прицельным пинком по яйцам пока что, откровенно говоря, минимальное. И проходит по тонкой грани, в конце которой Мира предпочитает ненадолго захлопнуть пасть и подобрать ядовитые слюни. А потом… Потом происходит это. Это движение снизу вверх от шеи и до момента, когда Мира чувствует губы там, где не чувствовал никогда в жизни. Выясняется, что его все ещё можно чем-то удивить. Как-то так сложилась жизнь, что ещё никому не приходило в голову прикасаться к его спине т а к и м образом. Мага любит приваливаться позади грудью, Мага любит целовать его плечи, лежа сверху, на груди, Мага любит царапать его лопатки, но… Это всё не то. Это ощущается н е т а к, хотя бы потому, видимо, что Мира просто не слишком любит поворачиваться к людям спиной, никогда не позволяет трахать себя ни в какой похожей позе, чтобы это было возможно. Похоже на череду сигнальных огней, которые зажигаются по пути следования транспорта. Только дорога — позвоночный столб, который как будто… Подаёт признаки жизни. Пытается ожить. Горячо, очень горячо — каждая остановка на пути сравнима с отгрузкой кипящей, жидкой, оставляющей волдыри на тонкой коже лавы, но и так же быстро это ощущение… Пропадает. Настолько быстро, что когда губы прижимаются там, где поясница переламывается и уходит в прогиб, первые позвонки в спине уже отзываются остывшим холодом и во след этих прикосновений только остаются покрытыми крупными, чуть ли не с кулак размером мурашками, и вот теперь кожа отчего-то ощущается именно г о л о й. Лишённой чего-то. Это чувствительно. Открытие дня, как говорится: у Миры чувствительная спина, хотя он искренне думал, что знает абсолютно все свои эрогенные зоны. Точнее, так очень хочется думать — хочется упрощать всё до секса. Хотя по сути правда такова, что секса в этом никакого нет. Есть только тепло, с которым Мира понятия не имеет, что делать. Этого хочется снова. И одновременно не хочется вообще, потому что тело так и порывается мелко вздрогнуть, Мире неловко, неуверенно, он н е п о н и м а е т, что Денис хочет с ним делать такого, что не может дать он сам, чего ему от него нужно вот теперь, зачем это всё… Происходит в его сторону. Он пытается что-то делать. Как-то искать устойчивость. Трясёт головой, задирая её в обратную сторону, крутит плечами, как будто пытаясь добиться от них большей подвижности зачем-то, но не выдерживает, когда чувствует, как дыхание обжигает совсем тонкую и пронзительно восприимчивую кожу у чётко очерченной ямочки на пояснице и дёргается бедрами прочь — вжимается в стену, слегка проскальзывая по мокрому полу душевой и не обращая совершенно никакого внимания на то, что жмётся пахом к на контрасте реально жутко холодному кафелю. А рука заводится куда-то назад под немыслимым углом, чтобы поймать Дениса, за что получится, оттормозить. Получается — за вихры на макушке. Мира не дёргает и не причиняет боли, просто вплетается в них машинально, останавливая, и неожиданно для себя поджимается весь, вплоть до мокрой, покрытой каплями воды, худой задницы. — Т-ты что делать собрался? Да-давай лучше выберемся, я торжественно вручу тебе д-державу и скипетр, в смысле, смазку и всё, что хочешь, и будет у-удобнее и тебе, и мне. Слышишь? Ему не стеснительно. Ему н е м о ж е т быть стеснительно просто физически. Какое-то другое чувство копошится внутри, и это, очевидно, просто влияние ситуации, в которую его ставят, но он абсолютно не готов к тому, чтобы чужие губы прямо сейчас продолжали в том же духе. Настолько, что даже как-то неловко, максимально пытаясь не грубить, пытается вывернуться из-под них, надёжно удерживая бедовую голову. — Ш-ш-ш. Это даже не что-то членораздельное, просто едва слышимый шелест сквозь едва приоткрытые губы, потому что спорить сейчас… Мучительно не хочется. При всей любви вступить с Мирой в какие-то пограничные беседы, в которых тот нападает, капая ядом, а сам Дэн изящно уворачивается от токсичных капель и рубит напрямки своей душевной простотой, сейчас это… кажется вообще лишним. Даже в контексте своего собственного настроя, который настолько неожиданно непривычен в своем согревающем грудную клетку тепле, что это, пожалуй, едва ли не важнее, чем шанс спиздануть что-то лишнее и обломать все на корню раньше времени. Он движется в верном направлении. И это самое главное. Кажется, где-то там, выше даже слышен первый отдаленный хруст льда, как будто плывешь на корабле где-то вдоль Антарктиды и слышишь, как вдалеке, почти за горизонтом трескается ледник, часть которого в ближайшем будущем превратится в новый айсберг. Только Мира — сам айсберг, внутри которого живет тепло, он начинает, наконец-то начинает таять, имея все шансы развалиться на части. Шансы, которые нельзя упустить. И не из какого-то праздного любопытства, а из того самого тепла в груди, которое пока не поддается словесному описанию. Его хочется целовать. Просто искренне хочется, а не только потому, что это вызывает ответную реакцию, но это — еще больший катализатор. И то, что придает еще больше решимости дернуть головой навстречу, смазанно проскальзывая губами по запястью, не то отталкивая, не то успокаивая, а следом — опуститься на одно колено и приникнуть ими обратно, к одной из ямочек на пояснице. Такой едва заметной и трогательной, которую так легко сначала поцеловать почти невесомо, коснуться кончиком языка, обвести… и прочертить влажную дорожку до другой такой же с другой стороны, пока руки сжимают дрожащие бедра — не слишком жестко, не до розовых пятен на гиперчувствительной коже, но до ощущения… твердой уверенности в том, что он делает здесь и сейчас. Мира думает: Мага бы на его месте уже с ума сходил и умолял о большем. И не важно, о чём именно — просто о большем. Он, кажется, один у них такой, лучше всего разбирающийся в том, как отдавать себя так, чтобы шарики за ролики закатывались эффективно, в три секунды. Гнулся бы змеей, раскрывался и напрашивался на поцелуи, просил бы, был бы мягким, податливым, таким, что ему или Мире пришлось бы держать его крепче и прижимать к стенке, чтобы по ней же не скатился на колени от мгновенной и абсолютной разнеженности. И это было бы хорошо, но Мира… Мира так не может, он не настолько гибкий, плавный, он вообще чувствует себя каким-то мучительно, иррационально неповоротливым и громоздким, особенно, когда Дэн обретается, блять, где-то на полу, и это всё пиздец как неловко. Было бы проще, послушай его Денис и дай добраться хоть до какой-то горизонтальной поверхности. Было бы п о н я т н е е, чем сейчас, когда Мира чувствует себя одновременно объектом какого-то болезненного внимания и так, словно его в кутузке ткнули носом в стенку и досматривают. Ноги даже не дрожат — не могут, потому что напряжение заливает все мышцы от коленей и ниже. Но он всё равно угловато, рвано дёргается, когда чувствует это длинное, долгое, горячее прикосновение, расстилающееся по пояснице. Дёргается как-то нелепо: с хрустом выламывается в пояснице, не то пытаясь уйти от него, не то подаваясь на них же. И в этот момент Мира понимает… Не всё, далеко не всё, но хотя бы то, почему медлительность эта вывела его из себя. Потому что прикосновения единичные. Точечные. Не дающие достаточно, проносящиеся острой вспышкой по нервной системе и быстро завершающиеся, оставляющие свободные пространство для того, чтобы чувствовать каждое из них до последней ноты и просить. Они разламывают, как единичные же мощные удары топора по глыбе льда, остаются непредсказуемыми, и это… Это просто не может сработать: Мира никогда не просит, Мира сам решает, чего и сколько ему нужно, что ему готовы дать, чтобы откровенно и просто брать положенное ему. На чужую снисходительность расчета быть не может. Поэтому-то и неловко. Поэтому Мира себе и место в этом мире найти не может, но… Это даже неплохо. На самом деле, это очень хорошо: может, он сам далёк от таких повадок, но каждый раз, когда Дэн включает свой пёсий режим, начинает, как это было минутами раньше, чужие губы вылизывать, Мира крутит в связи с этим… Какие-то остросюжетные мысли, и шершавый горячий язык на спине, оставляющий мокрую полосу, это… Хорошо. Намного лучше рук на бёдрах, от которых легко читается это уверенность чужая. Мира бы даже сказал: самоуверенность. Это его жест, его роль, его биологическая ниша — быть уверенным в том, что он делает, вот так удерживать и сжимать, а сейчас её выдергивают из рук бесцеремонно, блять, просто нечестно не обмениваясь ни на что полезное. Но есть в этом и что-то утешающее: хотя бы один из них представляет, что делает. Уже просто охуенно. Окей, ладно, хорошо, на самом деле он может всё, пока Денис не переходит границы разумного, которые у Миры задвинуты куда-то очень и очень далеко. Может позволять развлекаться там, как угодно, если так зачем-то нужно. Может стараться расслабить хотя бы немного мышцы сознательным усилием воли, дышать глубоко и сильно, прогибаться в пояснице глубже выученным жестом, играть в поддавки, накрепко упираться ладонями в стену и разрешать удерживать себя на одном месте, предоставлять себя, как аттракцион или интерактивную инсталляцию: надо? Хорошо, трогай. — Решил от-отомстить мне за те разы, когда я просил быть помедленнее? Настолько накипело? У-у тебя получается, можешь порадоваться. Хотя я всё ещё нихера не понимаю, что ты т-творишь. Наверное, в тот момент, когда Мира не сможет язвительно прокомментировать что-то, происходящее с ним, особенно в постели — он просто взорвется от переизбытка не то эмоций, не то яда. Но это уже совсем такие… холостые отчаяния, которые даже близко не попадают на химзащиту, скорее наоборот — вызывают легкие щекочащие мурашки в центре того самого тепла в грудной клетке от этого усиливающегося заикания, которое становится таким, когда нервы Миры расшатываются, но в этот раз — в лучшем, а не худшем смысле слова. А еще такое чувство, что Дэн буквально кожей ощущает эту неловкость, от которой не только крупные мышцы бедер поджимаются, но даже сама кожа сокращается, гусиными пупырышками покрываясь, и это. это распаляет еще сильнее. В Маге возбуждает его жадность — открытость, готовность принимать, впитывать, получать вообще все, что готовы отдать и платить за это своими непередаваемыми эмоциями, а в Мире… В Мире возбуждает вот это. Вот эта неловкость, смущение от неожиданного внимания, которого никогда — видимо, даже с Магой — не испытывал, это напряжение, по телу вибрирующее, да даже эти неправдоподобные отговорки, которые Денис вообще пропускает мимо ушей. А еще он и сам не знает, что творит. Какого-то конкретного плана как не было, так и нет и вряд ли предвидится. Есть только сиюминутные желания, которые могут меняться в зависимости от ответной реакции буквально за пару секунд, по мере того, как в зависимости от них жар перемещается от грудной клетки в пах и обратно. Сначала тянет выше, по ямочкам поясничных позвонков вверх, в каждую ныряя прикосновением губ, а следом — щекочущим касанием кончика языка, по одной за другой до самых вздыбленных краев лопаток, а потом… Потом так же вниз, неторопливо, в одно влажное, прохладное, воздухом колеблющимся от струй воды по дорожкам слюны проходящимся движение — но на этот раз ниже, за невидимый край поясницы, между напряженных, поджатых ягодиц до самого краешка копчика, на котором можно вначале замереть кончиком языка, а следом прижаться губами, как к очередной выпирающей косточке. Мира понимает только одно: Денис хочет, чтобы он ебнулся. Сознательно или просто по велению души, похер, но цель всего этого действа явно одна — перешибить хребет всякой способности думать. Не то, чтобы это получается сделать прямо сейчас, но… Рвёт и расшатывает дополнительно нервы это странное сочетание: всего одновременного слишком много и слишком недостаточно. Это всего лишь руки на бёдрах. И язык, губы, которые с какой-то мучительной медлительностью и чем-то, даже Мире напоминающим бережность, — кажется, это именно она, по капле просачивающаяся в мозги, — скользят по коже. Точек соприкосновений настолько мало, что разобрать можно каждый Денисов вдох, это почти щекотно, но ещё — остро, жарко и тут же прохладно, и откровенно, но при этом — скромно, м а л о. Какой-то… Неперевариваемый пиздец, набор эмоций, такой, словно банку с ними со всеми хорошенько потрясли, чтобы выбросить из неё первое, что попадётся, и вручить Мире — на, проживай. Как хочешь, так и проживай то, что с тобой делают, и на что ты соглашаешься. С тем, кто в твою отлаженную, отстроенную и подчинённую правилам и представлениям, вечной счётной машине в голове влетел откуда-то сбоку, чтобы перевернуть всё с ног на голову, и сделать… Лучше. В конечном итоге, по честному признанию — лучше, и это ещё одна мысль, которая останавливает Миру от того, чтобы психануть, когда губы совсем интимно прижимаются там, ниже поясницы. Это неловко. Просто пиздец, как неловко, а ещё алогично, как и вся эта история со вниманием, которую Мира крутит в своей голове, наблюдая за сменой собственных настроений в тихом ужасе. Ему никогда не было неловко принимать внимание. Он ебучий перформер, всё не так, как у Маги, который ноет, если взгляд от него отвести, но он тоже любит внимание, просто… Другое? То, которое привлекает к себе сам своими выходками, или командами, или чем угодно ещё. Да господи, от этого языка, оставляющего влажные следы на совсем тонкой коже, обтягивающей косточку копчика, у него всё внутри переворачивается так, как будто он ни разу верхом на лице у Маги не сидел, сука. Это даже не что-то… Прямо сексуальное, это интимно, близко, даже… Дразняще, что ли? Или просто ласково, но вот т а к, в какой-то причудливой совершенно форме? С чем это сравнивать, куда девать, что делать с желанием острым выкрутиться, вывернуться и сжаться, Мира не знает. Мира не знает даже, что будет в следующий момент, не может расслабиться, может только предполагать, и… И только стреляет на опережение, пытается упредить тот вариант, который напрягает его в такой обстановке, в ситуации здесь и сейчас, который ощущается наиболее… Стыдным, неловким, впивающимся в сетку нервов колючками? — С-слушай, если ты всё это время хотел, чтобы я тебе н-на лицо сел, то мог бы просто по-попросить. Нашли бы компромисс, как-то р-решили этот вопрос уж, я думаю. Мира язвит, а сам — выгибается, лбом врезается легонько в холодный кафель, щекой к нему прижимается, помогая себе, заземляясь. Но шипит всё так же сосредоточенно, пусть в этот же момент бёдра совсем подбираются, он неловко сводит их, прижимая ноги друг к другу, и как-то вертится неопределенно, не то ловя это прикосновение, пытаясь сделать его плотнее, не то увиливая. Вот только решать вопросы Денис не хочет, и хочется верить, что в какой-то момент это наконец дойдет до стремительно воспаляющегося мозга Миры. А может на самом деле это вообще все уже что-то на грани потока бессознательного бреда, который нужен для того, чтобы еще хоть как-то держать психику на плаву. Дело ведь совершенно не в каком-то одном целенаправленном желании, которое он сам, кажется, осознает только в тот момент, когда Мира опять называет вещи своими именами. И это не опошляет, нет, и, конечно, ничего не отбивает, просто… Просто как будто бы только сейчас вообще в голову приходит понимание, к чему он сам же, как бы это странно ни звучало, и ведет. При всем многообразии их опыта на троих, на удивление, в этой роли Дэн как-то умудрялся до сих пор… не выступать ни разу. Даже с Магой. И дело не в нежелании, тут все предрассудки отпали еще в первый опыт во времена Рияда, когда у него самого открылись новые горизонты самопознания. Просто как-то так ювелирно исторически складывалось, что со всей своей жадностью и готовностью принимать, Мага гораздо быстрее сам оказывался на лице Миры и с его, Денисовым членом во рту, а с самим Колпаковым. Опыт тесного общения тет-а-тет до сегодняшнего дня вообще стремился к минимуму. Но в целом эта мысль… Не просто не отталкивает, а наоборот — будто пробивает мурашками вдоль позвоночника, теми самыми, которые сейчас почему-то даже не думают появляться от привычного голоса, на который вроде как уже должен был выработаться стойкий рефлекс, но зато появляются сейчас, отдаваясь приятной вибрацией в пальцах, до сих пор сжимающих бедра. Нет, он прекрасно чувствует, как пытаются сжаться между собой чужие ноги и раздвинуть их своими руками не составило бы никакого труда — но вместо этого гораздо лучшей идеей кажется склониться еще ниже, до самого верха бедер, ткнуться носом где-то между, обдавая кожу невыносимо горячим сопением, так нелепо и в то же время трогательно боднуться не то лбом, не то кончиком этого самого носа, а следом — мягко, невесомо почти прикусить нежную кожу на внутренней стороне не то губами, не то самыми кончиками зубов. — Ми-ир… Способы, которыми Денис его касается, не имеют ни смысла, ни логики, и это, кажется, подкупает больше всего. То есть, есть ведь какой-то… Нормированный, высыпанный в большой общечеловеческий пакетик список жестов, которые кажутся самыми простыми и естественными, то, как делают все. Все целуют или кусают внутреннюю сторону бёдер, оставляют в засосах шею, в губы — целуются, задницу — мнут или гладят, но никто, сука, никто и никогда кроме одного единственного Дениса Сигитова не додумывается тыкаться куда-то в нежную складку между бедром и ягодицей лбом. Как просящий чего-то щенок. Как маленький ребёнок. Как… Блядь, Мира не знает, как кто, но так, что это нахрен разламывает что-то надёжное и правильно сложенное в его голове и заставляет внутренности сжиматься щиплющим, трепещущим комком, который хочется выбросить, вытащить из себя каким-то образом от непривычки, от того, что в нём это чувствуется слишком хорошо и чужеродно вместе. Невозможно чувствовать так ярко и чётко, но Мира всё равно шипит сквозь зубы, чувствуя это точечное, невесомое прикосновение. И дёргает коленом, автоматически взметываясь: — Что «Мир»? Что «Мир», я, б-блядь, не буду тут пе-перед тобой… Он трясёт головой и затыкается на полуслове, противореча собственным же словам, звучавшим буквально секунду назад. Жмётся к кафелю щекой, пытаясь её… Остудить? Серьёзно? И пытается нашарить ускользнувшее продолжение этого потока сознания, требующего трепаться, потому что иначе он потеряется в пространстве совсем. Но не может. Потому что, ну… Он не будет — что? Ноги раздвигать? Так ведь вроде как уже собрался и сам хочет. Только в его планах всё было не так. Так был Денис, аккуратно разложенный поперек дивана — обязательно дивана, в зале, потому что его кровать сейчас последнее место, которое может ассоциироваться с сексом, и он сам, раздвигающий ноги, чтобы сесть на его член сверху. А сейчас… Мира может всё, что угодно. Мира может сосать и вылизывать задницу Дениса с таким видом, как будто он на приёме у английской королевы, и эта самая королева прямо сейчас сосёт у него под столом, пока он обсуждает перспективы развития киберспортивного сообщества — боже, храни королеву. Мира может восседать на Маге верхом, притираясь задницей к его языку настолько бесстыдно, что черти бы сами себя подожгли. Мира может т р е б о в а т ь, чтобы Мага подставлял лицо. Но когда один мелкий Денис Сигитов обретающийся где-то на полу, утыкает его носом в стенку и просит, просто просит раскрыться, это приводит всё тело в состояние перенапряженного куска камня, а Мира чувствует себя огромной неловкой школьницей, которую впервые попросили скинуть нюдсы. Ебаный ад. Ад там, где всё было разложено по полочкам и упорядчено идеально. — Если тебе интересно м-моё мнение, я всё ещё думаю, что это хуйня и лучше сначала вы… Вы-выйти отсюда, — выдыхает он через паузу, уже просто плотно вжимаясь в стену грудью, животом, лицом, собирая руки рядом с ним и старательно подавляя все сопротивление. Денис ведь проходит на тоненьком. В очередной раз делает правильный выбор, всаживая тонкое долото в этот камень, в форме которого Мира существует, и ударяя с единственно-необходимым количеством силы. Раздвинь он его ноги сам, попытайся хотя бы — получил бы неминуемую истерику, откинь эту идею вообще — ну, не получил бы ничего. А так… Мире просто не с чем воевать. Невозможно воевать против тычущегося в бёдра просительно лба, против этого мягкого «Мир». Нет никакого смысла, пока всё, что Денис делает — это просит и трогает, каким-то образом больше не задевая никаких болезненных триггеров, и без них умудряясь загонять мозг Колпакова в экран смерти и ошибку четыреста четыре. — У-учти, что тебе со мной ещё по-потом жить. И я буду мст-тить. Мира жмурится, всё тело волной вибрирующей колышется буквально, и Денис точно может почувствовать эту борющуюся дрожь в своих руках. Но стискивает зубы и буквально сгибает себя пополам — продирается сквозь отдельно от него работающую волю налитых свинцом, отказывающихся работать мышц, чтобы расступиться немного, сделать буквально один шаг на месте и развести бёдра шире, открывая… Сука, господи, открывая доступ к себе. Вздох, вырывающийся следом, такой протяжный и шумный — это вздох облегчения и полной уверенности в том, что больше он не сдвинется с этого места, блядь, никогда. Как хорошо, что здесь даже не нужно спорить. Что внутренние конфликты Миры сейчас настолько сильны, что в качестве его собеседника в токсичной перепалке по сути… выступает он сам, причем большая ее часть происходит где-то внутри, в подсознании, не вырываясь наружу словами, а то, что все же срывается с языка — это так, лишь тихие отголоски этих самых внутренних конфликтов, которые позволяют проследить их направление и скорость, даже не включаясь в этот чрезмерно стремительный и насыщенный процесс. Тем более, что даже сам Мира должен понимать — спорить с Денисом Сигитовым невозможно. Он все равно найдет свой уникальный способ получить желаемое. Щенячьим взглядом, максимально странными, несвойственными никому другому действиями, словесной перепалкой через призму уникального мироощущения, не поддающегося порой здоровой логике, еще как-то — неважно. И уж точно не его пугать местью. Не человека, который, кажется, не боится вообще ничего в этой жизни — потому что только лишенный чувства страха человек может залупаться и подъебывать Дмитрия Корбена Белова, а уж Миру то… Что он может сделать, либо залить ядом по уши, к которому у Дэна изначально иммунитет, либо замучить до потери сознания отложенным оргазмом, но, как говорится, что мы там, в этой бессознанке, не видели. — Договорились. Кажется, Мира должен буквально своей кожей, той самой, чувствительной, с внутренней стороны бедра почувствовать улыбку, с которой Денис просто прижимается на какие-то несколько секунд щекой, трется об нее котом довольным, сытым, ласковым… и в то же время благодарным, лишний раз доказывающим последнее в мягком касании губами другой, наконец немного отступающей в сторону, пусть и до сих пор не расслабляющейся ноги. Зато расслабляются ладони. Те самые, что сжимали бедра, а теперь вместо этого оглаживают — даже не с нажимом, скорее просто с собственным весом проходятся по передней, наружной стороне, передавая вместе с этим жестом успокаивающее тепло, которое теперь уже как будто бы не обжигает снаружи, а мягко прогревает отвечающую собственным теплом кожу на всю глубину, до мышц, до самых костей, пока губы… Возвращаются туда, на то самое место, на котором прервались — обхватывают острую косточку, спускаются ниже, еще ближе, туда, где никогда еще за все эти недели, месяцы не прикасался к Мире, но не мажут, не кусают, не делают что-то пошлое, а наоборот — просто. целуют. Мягко, невесомо и… везде — по ягодицам, по краешку шва промежности, до которого удается добраться каким-то чудом и до хруста запрокинутой шеей, и наконец по пока что такому же зажатому, как и весь Мира, кольцу тугих мышц. Будь Мира чуть послабее психикой, впору было бы говорить о том, что он — тот самый «я солдат, я не знаю слов любви», нашедший свою декабристку, которая за ним и в Сибирь, и в созависимость, и в попытки его исправить. Или можно сравнить это с какой-нибудь блядской Снежной королевой, для которой Кай наконец собрал слово «вечность», и внезапно она превратилась в нормального человека, испортив всю сказку. Но это всё… Такое пошлое, неживое, смешное, существующее в голове просто в качестве каких-то образов, вырывающих нервные ухмылки, благо, не видимые Денису, а что до живого — живое здесь. Живое, интимное, близкое, ошарашивающее, но ошарашивающее не сразу, постепенно, мягко, как будто бы на него плавно накатывает волна, накрывающая собой. Ни в одном жесте нет пошлости, и Мира сам, даже при всем желании, не может её откуда-то взять, приплести, выдумать, нет, это просто… Прикосновения человека, который хочет о нём позаботиться. Тёплые, ласковые, и как будто бы даже… Ободряющие, что ли, несмотря на… Прости, господи, область их применения? Они даже не вызывают привычной уже дрожи. Всё не так: Мира вытягивается, сдавленно дышит, сбиваясь на учащающийся темп вдохов и выдохов с каждым новым касанием, вертится неуютно, но… Больше не протестует откровенно воинственно, а главное — берёт риторическую паузу. Потому что голову занимает одна простая в своей оглушительности мысль. Это так Денис к нему относится? У Миры нет привычки думать о чувствах. Он вообще, до вот этих самых пор, пока не споткнулся где-то и не упал лицом в кровать на несколько долгих дней, легко управлял своими мыслями и не думал о том, чего не воспринимал как что-то требующее осмысления. Денис Сигитов существовал в его жизни — в качестве человека, на которого валились обвинения во всех бедах, потом в качестве того, кого пришлось к себе приучать ради… Взаимовыгодного сотрудничества, потом как тот, с кем забавно перебрасываться нападками и обмениваться любезностями, и, кажется, совсем недавно стал тем, кого Мира опекает. О ком заботится. Кого не готов доверить кому попало. Стал намного, намного важнее. А что происходит всё это время в той бедовой кудрявой голове? О т к у д а в нём эти прикосновения мягкие, это что, для него? Мира не был бы собой, если бы смог уложить эту мысль куда-то внутрь себя всего за несколько секунд. Но он соглашается сам с собой: он хочет понять. И поэтому рука соскальзывает со стенки, за которую цепляется, чтобы опуститься и найти на бедре чужую ладонь. Мира пальцы Дениса сжимает и тянет к себе, выше. Да, требовательно, да, как-то привычно безапелляционно, выезжая на своём старом коне — самоуверенности, но не для того, чтобы что-то опошлить или притянуть шершавую ладонь между ног или вроде того, нет. Он протягивает её поперёк своего живота на противоположный край, на другой бок, прижимает там, где заканчиваются рёбра, практически вынуждая себя… Обнять? И молчит. Молчит наглухо, пусть только в этот момент, потому что никакими комментариями свои поступки сопровождать не готов. Молчит, пока пальцы сжимают запястье крепко, сообщая: вырывать руку можно даже не пробовать. Л у ч ш е даже не пробовать.А тело подаётся грудью чуть вниз, бёдра расслабляются ещё немного, поддаваясь, раскрываясь и предоставляя Денису больше свободы в том, чтобы… В том, чего бы он ни захотел. Но в этом молчании, кажется, гораздо больше, чем в любых словах, произносимых сегодня Мирой. В этой тишине даже почти слышно очередной хруст, с которым что-то ломается внутри. Причём сложно даже сказать — у кого-то конкретно это или у обоих сразу. Если совсем честно и откровенно, до этого самого момента Денис и сам… Не понимает своего отношения. Нет, это не значит, что он сейчас его может легко разложить в пяти подходящих прилагательных, но всё же… Раньше он даже предположить не мог, что человек, от которого обычно исходит только холод и язвительность, которыми пронизана даже как будто старающаяся остаться незаметной забота, может вызывать столько… Черт возьми, трепета где-то внутри. Даже с Магой… С ним не так. Ему всегда мало, но и его как будто всегда мало, это такая жадность обоюдная, в которой вообще бы друг в друга вцепиться всеми конечностями и кататься клубочком, пока за всем этим наблюдает со стороны один ироничный взгляд. Это страсть, привязанность, нужда, это яркие краски и вспышки искр внутри. А с Мирой… С ним это такое тепло, которое будто само собой раскрывается медленно и аккуратно, чтобы прогреть, а не обжечь слишком чувствительную и непривычную к такому вечно ледяную кожу. Во всех смыслах, и не только в прямом. И это не значит, что с ним не может быть страсти, жадности такой, с которой хочется обычно брать Магу, но… как будто бы она должна раскрываться позже, по мере того, как это тепло внутри будет расти, топить лёд, уже отзывающийся хрустом откуда-то из глубины кокона и будет не каким-то механическим порывом, а искренней обоюдностью. А сейчас, сейчас этот порыв, эта… молчаливая просьба обнять перешибает так сильно своей неожиданностью, своей… открытостью непривычной, что между ребрами что-то подщемливает и рука сама сжимается крепче — на себя тянет, к себе прижимает, пока вопреки расслабляющимся бедрам, вопреки чужой готовности к большему губы снова соскальзывают выше. К косточке копчика, а от нее — вверх, по каждому позвонку, пояснице невесомыми поцелуями к лопаткам, по ним россыпью, пока вторая рука зеркалит первую, так же крепко перехватывая тело поперек живота, еще выше до самой шеи, открывая возможность зарыться в нее носом, вот именно зарыться, уткнуться с горячим сопением и шепнуть, скользя губами по мокрой от стекающих с волос капель коже в ямке между шеей и плечом: — Ты такой… блять, не представляешь… А Мира действительно не представляет. Ни какой он, ни какого чёрта с ним происходит, но… Это похоже на какое-то отчаяние мозга, который всё время старается к чему-то подготовиться, что-то просчитать, предугадать, понять, и в итоге оказывается уже в считанных шагах от того, чтобы подобного с ума сходящему бухгалтеру в конце года начать швыряться бумажками, калькулятором, счётами, истерить, топать ногами от отчаяния и писать увольнительную, оставляя сердцу напополам с телом все обязанности по реагированию на… Все эти вещи. Вообще все эти непредсказуемые вещи. На то, что он готовится к одному, а получает что-то совсем другое. И это хуже и лучше одновременно, потому что самые первые невесомые поцелуи, заставляющие вздрагивать и дергаться лопатки, приносят новую волну бешеных мурашек, поднимающих шерсть дыбом, а потом… Потом Миру накрывают жар, руки и чужая грудная клетка под позвоночником. Объятие настолько крепкое, но не давящее по своей сути, не сковывающее движений, не останавливающее его собственных рук, что Мира… По Мире бегут мелкие трещины. Вся усталость, которую он как будто бы копил эти полтора месяца один на один с собой, которая вывалилась в демонстративный демарш, которая придавила его к кровати, сваливается на него одним чистым потоком и захватывает теперь совершенно без боя. Как будто вот теперь начинает казаться, что можно. Можно просто взять и разъебать его. Как будто без своей защиты Мира не в состоянии этому сопротивляться, как будто бы происходит то, чего он и боится: Денис его расплавляет, а с этим приходят… Те стрёмные живые эмоции, которые он как-то держал в себе один на один. Только это больше не мучительная злость, которая почти Маге досталась, виновному разве что в неудачных кадрах в конце концов. Это такая странная усталость, которая даже чем-то напоминает облегчение. Как… Свалиться в постель после тяжелого, очень тяжелого дня, и чувствовать, что всё тело вместе с головой гудит, подёргивается и вибрирует. С этим чувством вместе Мира сутулится у Дениса в руках. Отлипает от стены, вроде бы, чтобы выпрямиться, но так и замирает с опущенными, скругленными плечами. И пусть это почти не работает, почти не помогает сравнять разницу в росте, пусть он остаётся таким же нелепо высоким и масштабным, на это совершенно похуй. Роняет практически голову на грудь, как-то неловко ведёт ею в сторону, ухватывая остаточное ощущение дыхания чужого на своём плече, наваливается на грудную клетку, прижатую к позвоночнику, своим весом — далеко не всем, но хотя бы так, хотя бы какой-то частью делится, вздыхая свободнее. И заводит обе руки назад. Денис мелкий, и поэтому обхватить его где-то там, за спиной, сцепить ладони за его поясницей совсем легко. Как и вжать в себя. Твёрдо, решительно почти, слегка процарапывая горячую кожу, как будто пробуя, каково это — просто попробовать на него опереться. Совсем немного. Можно обернуться, можно прижать его к себе нормально самому, но Мира честно признается себе сам — он ещё вообще не готов Денису смотреть в глаза. А вот так — хорошо. Удерживать его, все равно упорно, как кот, который всегда накрывает трогающую его руку своей лапой, хотя бы себе демонстрировать, что это его воля, но при этом… Открыто позволять себя обнимать. И расслабляться, просто дышать, неловко проминая продольные мышцы спины кончиками пальцев, ощупывая, осязая близость Дениса. Мира может спросить — какой? Этот вопрос вертится на языке, потому что он привык спрашивать обо всём прямо. Потому что он не может перевести на понятный язык слов эти выдохи и прикосновения, не может понять, какой это он такой, если Дениса прорывает на такие жесты, но слышать ответ, даже если вдруг он действительно будет, тоже не понимает, хочет или нет. Как будто пока достаточно мурашек, прошибающих по одной стороне от уха до колена этим шёпотом. — Никакой особенный. Просто устал, — выдыхает, наконец. И в голосе гораздо важнее не слова, а то, что слышится, как медленно и со скрипом начинает разжиматься крепко зажатая во внутренностях пружина. Хотя, наверное, даже так это первые честные слова, которые Мира готов сказать сам про себя. И их же он поспешно затирает, плавным жестом отираясь о чужую мокрую кожу лопатками. — Ты п-помнишь вообще, зачем мы сюда шли?.. Конечно Денис помнит. То, как Мира пытался выбрать максимально простой и привычный для себя способ общения — прекрасно помнит. Только плевать на это сейчас с высочайшей колокольни. И не потому, что он Миру не хочет, а потому что… всё успеется. Им сейчас обоим торопиться некуда от слова совсем и можно действовать не по какому-то дурацкому плану, а исключительно по своим желаниям, для которых сейчас то, что происходит с Мирой. Гораздо, несравнимо важнее, чем что-то физиологическое. Вот сейчас этот хруст не просто слышен, он буквально виден — по тому, как опускаются подбородок, плечи, даже коленки, кажется, становятся мягче, сгибаются слегка, только что ещё буквально выпрямленные в вибрирующем напряжении ног от паха до кончиков пальцев. И вот от этого хрустит уже у самого Дениса внутри — теперь совершенно точно у него тоже, и отнюдь не потому, что Мира пытается прижать его к себе ещё ближе. Просто вот это… Это нечто уникальное. То, чего он не видел никогда, чего возможно вообще никто ещё не видел, и это по важности всё равно что первым ступать на неизведанную и случайно открытую планету. Только планеты обычно не хочется носить на руках, а Колпаков где-то глубоко глубоко в подсознании вызывает именно такое желание. Но не сейчас. Сейчас — одной рукой выше скользнуть, накрывая уже не только живот, но и заполошно ходящую ходуном грудную клетку так, что стучится оттуда, изнутри прямо в самый центр ладони, пока мозг буквально считывает этот неозвученный вопрос и хочет на него ответить, но сваливается с языка только одно единственное слово. И пожалуй… Самое правильное. — Настоящий. Именно так. Не похвалы какие-то ванильные, не слова о том, какой Колпаков ебически красивый, как блядская древнеримская статуя, не то, что он какой-то абстрактно самый лучший, не дай бог не то, какой он молодец, нет, вообще никаких похвал и банальных «самый». Просто одно единственное слово, которое звучит в своём смысле громче, чем самый изворотливый комплимент. Оно звучит настолько громко, что даже Мира оказывается в силах его услышать. Но не понять до конца. Где-то, вокруг и около сознания, отзвуком вертятся картинки и слова. Слова Дениса, сказанные когда-то давно, вид абсолютно разнеженного Маги, о котором они заботились вдвоём, и это чувство — трепетное ощущение, будто он держит в руках мокрого новорожденного щенка, с которым не умеет и боится обращаться. Так ведь и не приходит осознания окончательного, о чём Дэн твердил и что ему показывал. Только понимание, наитие чуждое, неловкое и странное, как будто… Как будто в Мире чего-то нет. Как будто с самого детства он учился чему-то… Чему угодно, только не этому эмоциональному, близкому общению. Он учился заботиться. О себе, о детях, до тех пор, пока сам в каком-то смысле не стал родителем для своих родителей, когда заверталась вся эта история с переездом. Не хотел быть ни плохим, ни хорошим, никаким, в общем-то, не хотел быть — просто делал то, что должен, держал всё под своим контролем, решал проблемы, человеком вырос, и ещё каким, но… Но кто и когда ещё обнимал его так, как это делает сейчас Денис? Денис, который сам за них двоих, кажется, выбрал какое-то направление на своё усмотрение, и толкает их по колее, не обращая внимания на то, как Мира постоянно пытается соскочить с этой повозки. Дорога херовая, его трясёт и мутит, но Дэн отвечает на вопросы из его головы и порождает ещё больше несанкционированных и незапланированных чувств, мыслей. Таких разбросанных, неупорядоченных и почти неудобных. Настоящий. Настоящий — это какой? Почему это звучит, как хорошая оценка, если Мира смотрит на себя, и видит кого-то просто уставшего, плохо контролирующего себя и эмоционально неустойчивого, уязвимого? Такого, как будто ткни не так — всё схлопнется и осыплется к чёртям собачьим. Это вот это Денису нравится? Мира возвращает одну руку себе, оставшейся плотнее Дениса обвивая, и накрывает ею чужую ладонь на своей груди. Сначала держит просто. Слушает, как собственное биение сердца продирается к ладони сквозь чужую, как будто они слушают его вдвоём. Ясное, сильное, заполошное. Ж и в о е. Колотящееся так сильно, что Мире даже кажется, будто это вовсе не его сердце. Оно так колотилось в последний раз в тот памятный вечер, когда Мага решился… Решился на всё и дал им шанс. — А до этого, по-твоему, какой был? Игрушечный? — звучит хрипло и рассеянно. И так… Насмешливо, да, но без того количества привычного яда, отстранённо, но так, что в его голосе не остаётся желания подцепить Дениса. Скорее, это просто какая-то уставшая и задумчивая насмешка над самой ситуацией. Или над собой. Эта ладонь на груди занимает Миру. И… Ему хочется, чтобы она его трогала. Это даже легко, в этом Мира хорош: иногда ему хочется странных вещей, и далеко не всегда он позволяет их себе даже озвучивать, но он вроде как хорошо умеет понимать свои желания и не отказывать в них себе. Сейчас тяжелее, чем с сумкой, конечно, тяжело несравнимо, потому что речь здесь идёт о человеке, о близости, о чём-то, чего Мира не делал никогда, но он всё равно пробует. Пробует, и по-прежнему отказывается просить, спрашивать разрешения, даже не требует, чтобы не отказали, — просто сжимает небольшую по сравнению с его собственной ладонь, укладывает её в свою, оттаскивает её от себя, но не для того, чтобы что-то прекратить или перевернуть эту странную игру. Нет. Для того, чтобы потянуть её выше, к лицу, и, удерживая жёстко, крепко, ею же, смахнуть липнущие мокрые волосы, ткнуться в неё, такую горячую, лбом, чужими пальцами накрыть на мгновение зажмуренные глаза, зарыться в самую середину носом, и… Зачем-то, на уровне одних каких-то дурацких порывов мозга, который клинит окончательно бесповоротно, сжать зубами мякоть у большого пальца. Не просто укусить — сжать и не отпускать, не до боли, но чувствительно. Выдохнуть самым странным на свете образом — недовольно и удовлетворённо одновременно, обжечь дыханием кожу и так и замереть, как… Как человек, который творит херню, которую сам вроде бы и иронически осуждал. Как будто это Денис своей непосредственностью существования его этому научил. С полным сознанием того, что это вот этот человек за его спиной виноват в том, что он, Мира, делает с его рукой. Про что сейчас эти действия Миры — Денис вообще без малейшего понимания. Но… что-то подсказывает, что сам Колпаков — тоже. Это что-то из следующей фазы, из той, когда тело наконец перестает подчиняться мозгу и выдает первое, что приходит именно на бессознательном, а не на структурированном сознательном уровне. И может быть кого-то другого это могло бы и как минимум насторожить… Но точно не Дэна, который и в здравом уме может творить совершенно нестандартные и из ряда вон выходящие вещи, а уж когда мозги отключаются — и подавно. Поэтому… За этим скорее интересно наблюдать. Наблюдать с трепетом в собственной груди, где что-то бьется, кажется, почти так же заполошно, как в чужой под тем местом, на котором буквально только что лежала его рука. — Сильнее, можно. Оно как-то вырывается настолько неожиданно, что Сигитов не просто не успевает обдумать что сказать, а, кажется, еще буквально за мгновение до того, как это произносится вслух вообще еще не думает о том, что планирует что-то сказать. И только постфактум это можно хоть как-то проанализировать, пока губы перебирают каплю за каплей, замершие на сгорбившемся в этом усталом расслаблении загривке, выше поднимаясь, и похуй, что для этого приходится так позорно вставать на цыпочки, чтобы носом зарыться в мокрые слипшиеся волосы на затылке и засопеть горячо прямо туда, одновременно вдыхая отчего-то не смывшийся, а наоборот как будто даже усиливающийся чужой аромат. Может он ошибается. Может быть это лишь кажется даже на уровне бессознательного, потому что сознательное в такую философию вообще не лезет, но как будто бы это может быть началом того самого отпускания… самого себя, своего напряжения, которое не просто колом стоит во всем теле на протяжении всего этого… общения в замкнутом пространстве, а гораздо более глобального, того, что копилось не месяцами даже, а годами, не позволяя уже даже понимать, знать, что же такое — этот самый «настоящий». Может быть, так. Может быть, это и есть попытка бессознательная что-то принципиально нарушить в привычном ходе развития событий, без плана и без толка, прислушиваясь к себе. А может, это что-то такое… Простое и низменное, вырывающееся изнутри, заявляющее и другому человеку, и себе в первую очередь: я есть. Или вовсе что-то третье. Мира думает, все ещё думает, этот внутренний язвительный комментатор пока так и не умолкает, пусть и становится чуть тише, наблюдает за поступками, которые как будто выталкиваются сами откуда-то из груди, и… Как-то особенно иронично хмыкает, когда в ответ на короткое простреливающее «можно» зубы сцепляются крепче автоматически с неуловимым почти недовольным звуком. Как будто не по разрешению, а… Одновременно в отместку и нет. Мире не нужны разрешения, никогда не были, и сейчас вроде бы тоже, он сам берёт то, что захочет, но мурашками от затылка, от того места, где обжигает горячее дыхание и губы чужие, вниз продирает до самой поясницы от того, к а к мягко и будоражаще это звучит. От того, что всё-таки м о ж н о. Что всё-таки Денис вынимает из его рук инициативу и выдаёт ему это позволение сам. Но суть, кажется, оказывается вовсе не в том, чтобы заставить Дениса что-то почувствовать, чего-то от него добиться или банально оставить метку. Мира, отгоняя мысли в сторону, вдыхает натужно через нос, вслушиваясь в запах чужой кожи. И медленно, очень медленно, разжимая хватку, но не размыкая губ, касается кончиком языка глубокого отпечатка, который оставляют зубы. Вычерчивает его мокро и шершаво, зализывает след, плоским и широким движением собирает солоноватый, чистый вкус кожи до тех пор, пока не убеждается в том, что рецепторы разбирают его ясно и точно. Кажется, если бы всё это происходило с ним не впервые, он был бы готов прокусить сильнее, но не ради боли, а ради того, чтобы во рту стало железисто и пряно. Но сейчас не об этом, сейчас он… Можно сказать, пытается посмотреть на Дениса новыми глазами. Но «посмотреть» и «глазами» — это не совсем те слова, скорее… По-новому принять. Тактильно. На вкус, на запах, на все те вещи, которым обычно не уделяет практически никакого внимания. Зарыться в Дениса глубже. Открыть его, чтобы тоже открыться. В этом нет осмысленности — зубы сдвигаются ниже, царапают и сжимают запястье, там, где живо толкается пульс, язык повторяет линии выпирающих вен, собирая эти импульсы, Мира притирается несдержанно, порывисто к мокрой коже щекой, смазывая собственную слюну, тычется, как диковатое животное, долбанный Маугли, впервые увидевший прирученный огонь, и дышит часто, растерянный от себя — не понимающего, что на самом деле творит, зачем, кому всё это нужно. Следующее желание куда-то под рёбра впивается сразу и чётко оформленным целой картинкой перед глазами. Это просто… Ещё одна вещь, которую он никогда не делал. Которую никогда… Не хотел? Или не рассматривал как-то, что может быть нужно? Он ещё немного расслабляется, обмякает в руках Дениса, чуть соскальзывает по его груди, ища точку опоры. Разжимает ту руку, что всё ещё цепляется за чужую поясницу, чтобы накрыть ею пальцы на собственном животе, удержать рядом с собой, сохранить это объятие. А ладонь у лица, покрытую уже этими ровными полукруглыми отпечатками укусов, которые сойдут быстро, не оставляя настоящих следов, подталкивает ещё выше, и тычется в неё уже не лбом, а… Почти макушкой. Оставляет там, так, в этом положении, разжимая хватку, и выдыхает короткое, дребезжащее напряжением, неуверенное и требовательное одновременно: — Дай. Потому что по-другому назвать то, что ему нужно, просто не может. Губы немеют, язык пересыхает и липнет к нёбу от того, как это уязвимо и жалко звучит в собственной голове. Но пространства для того, чтобы Денис додумывался, о чём он, не оставляет — толкается в ладонь этой самой макушкой, мелко вздрагивая, давая понять, чего именно просит, и одновременно сглатывая шумно комок неловкости, смущения, подкатывающий к горлу. Это так… любопытно, забавно и трогательно одновременно. Эти странные, не поддающиеся никакой здравой логике действия — интересно, он сам в такие моменты так же смотрится со стороны? Но это настолько искренне в сравнении с каким-то типичным сексуальным сценарием, исполненным с филигранной техникой но абсолютной механичностью, что у Дэна, кажется, дыхание перехватывает, пока Мира… изучает? По-другому это просто не считать, он действительно вот таким удивительным образом пытается изучать — причем как будто бы обоих сразу. И Дениса и… самого себя. А в тот момент, когда его ладонь тянут выше, укладывают на макушку и тычутся в нее мокрыми волосами на затылке — блять, хорошо, что это в итоге звучит не как стон, а просто как очень шумный выдох через нос и зубы одновременно, потому что это все равно, что… Что ластящийся к тебе не домашний кот, для которого это абсолютная норма, и от этого ты не любишь его меньше, просто с ним это н о р м а л ь н о, и параллелью этому коту в их отношениях как раз может ложиться Мага, а подставляющий голову под прикосновение тигр — абсолютно дикий, и пусть конкретно этому чтобы порвать в клочья еще сильно придется постараться, но по степени… неприрученности это что-то очень похожее, и мурашками пробирающее в той же степени, как в те моменты, когда дикий зверь преклоняет перед тобой голову и позволяет к нему прикоснуться, его приласкать. И он готов дать. Так, как самому хочется по наитию — сначала просто послушно ладонь опустить, самому послушать вибрацию в чужом теле и позволить привыкнуть к исходящему от нее жару. А когда шея чуть расправляется, отражая довольно наглядно возможность продолжать — согнуть кончики, зарываясь шершавыми фалангами в мокрые волосы до самой кожи и легонько массируя, выглаживая и едва ощутимо продавливая круговыми движениями. Мира не торопится больше ни-ку-да. Едва понимает, что на его просьбу есть отклик — замирает, хмурясь, чтобы прислушаться к себе. Прислушаться к тому, к а к ему с этим. И выводы… Такие странные. Он ведь не любит практически ничего из этого. Вроде бы. Ни лишних чужих прикосновений к волосам, ни мягкости вот этой слишком розовой, ни близости слишком тесной. Но сейчас просит сам. Хочет сам. И… Наконец-то понимает, п о ч е м у так. Потому что это, вообще-то, почему-то больно. Что-то дёргается в животе, как внутренности, подцепленные крючком, в поджилках ёкает, губы дёргаются, и Мира хотя бы их поджимает, пытаясь понять, что же так… Щемит от каждого нового осторожного движения горячих пальцев. И это не всё. Ещё это т е п л о. То, что делает Денис, Мира, не знающий, как ещё это идентифицировать, называет одним словом: х о р о ш о. Хорошо сквозь зуд в уголках рта, щекотку где-то под лобной косточкой между бровей, и поверить в то, что Денису удаётся быть с ним таким… Таким… Аккуратным, бережным, что ли, господи, трепетным — практически невозможно. Как, зачем, почему, если всё обычно совсем иначе? Но это существует, и Мира издаёт какой-то глухой, совершенно неопределенный в эмоциях звук, неловко шевелясь, чтобы совсем запутать чужие пальцы в своих волосах. Вибрирует весь с головы до ног, даже не замечая этого, и… Продолжает оттаивать на глазах. Продолжает искать что-то, к чему его ведёт бессознательное, и, наверное, весь этот процесс вообще стоит на двух китах — на непробиваемой вере Дениса Сигитова в то, что игра стоит свеч, и на способности Миры прислушиваться к себе, натасканной случайно почти по совершенно другим поводам. Но это работает, и Мира осторожно, пусть и со старательно деланной, но видимой уверенностью разворачивается, наконец-то, к нему лицом, не пытаясь даже смахнуть руку в волосах. Глаза прикрыты по-прежнему — кажется, вот это ещё точно слишком рано, и лицо сохраняет отпечаток этой глубокой, въедливой задумчивости в заломах у бровей и в стянутых в нитку губах, но это и не важно, потому что следом за разворотом руки уже тянутся к бокам Дениса, чтобы их сжать, а сам он склоняет голову. Гнутся шейные позвонки, спинные, Мира опускает лоб на широкое плечо Дениса и зарывается лицом в сгиб между ним и шеей, наплевав с высокой колокольни на то, как это может быть неудобно. Он тяжелый, такой… вроде бы сам широкий и массивный, но на тысячу процентов уверенный, что это — последнее, что может стать для Дениса проблемой. И губы его тычутся куда-то в ключицу, сам отирается об мокрую кожу, чтобы следом выдохнуть как-то… Облегченно, протяжно, на все лёгкие, и уронить озвученной вибрацией, немыслимым образом смешивая в интонации что-то доверительное, напряжённое и опасливое: — Хорошо. И это сейчас настолько… правильно и органично, что можно было бы плюнуть в чье-то лицо, если бы кто-то рискнул высказаться на тему того, что сначала целовать чужую задницу, а потом обниматься с преисполняющей нежностью — это как-то… как минимум странно. У них вообще ничего не может быть странно друг для друга и не странно для других, потому что они просто оба странные. Каждый — по своему. Мира странный в своей самобытности, окутанной ледяным коконом, в который сейчас все увереннее пробивается сквозь хруст все новых и новых трещин Денис, а сам Дэн… странен в своей тотальной алогичности и неподчиняемости никаким даже случайным предположениям о том, что он может выкинуть в следующую минуту. И даже если сейчас странна его совершенно нетипичная… не заботливость даже, нет — с Магой он прекрасно бывает заботливым, скорее какая-то… трепетность слишком деликатная в этой заботе — плевать. Потому что Мире от этого х о р о ш о, и это самое, самое главное. — Очень… хорошо. Просто каким-то спонтанным эхо, которым хочется отозваться, потому что думать о чем-то большем нет никакого желания. Хочется просто обвить руками ту самую спину, которую только что покрывал сотнями коротких поцелуев, хотя бы одно широкое предплечье вдоль позвоночника, прямо между лопаток уложить, накрывая ладонью стоящие крыльями верхние края, пока вторая еще глубже в волосы зарывается и теперь одновременно вроде бы чуть их сжимает, но в то же время надавливает легонько совсем на макушку, еще крепче прижимая носом к ямочке между собственной шеей и плечом, будто бы пытаясь всем собой вообще укрыть чужое тело, несмотря на то, что, казалось бы, с такой разницей в комплекции и росте это просто чисто технически невозможно. Но здесь ведь речь про моральное ощущение, а не что-то техническое. Самое удивительное — этого же хочет, кажется, и сам Мира, и именно за этим так… Нехотя, продираясь через свои же представления о том, что он за человек, перекладывает свой вес на чужие плечи. Его самость никуда не девается вот так, во мгновение ока, но он держится за то, что вроде бы пока даже вот так он — сам. Сам принимает решение постепенно расслабляться, потому что… Доверяется. Дело ведь не в том, что он опасается каких-то реально существующих вещей. Это подсознание, которому не нужны адекватные причины, это вечно напряжённый до звона в рёбрах, в черепной коробке, в груди ум, который никогда не умел быть открытым к чему бы то ни было. А Денис… Денис подбирает идеальные пропорции заботы и давления, против которых Мире больше нечего выставлять. Не то, чтобы нет такого оружия. Просто больше не за чем. И это эхо, эта… Связь обратная, если угодно, действует на Миру сильнее даже, чем это задумывается, разбирает его на крупную дрожь: для него это значит, что и Денису тоже хорошо. Хорошо с ним таким. Хорошо и тогда, когда Мира разжимает пальцы на поводьях, переставая заботиться так пристально о том, куда они мчат, а следом за этим вся логическая цепочка даёт новый виток. Мира не противится тому, что его пытаются… Накрыть собой вот так. Не противится руке, прижимающей ближе к шее, и только вертится как-то рвано, то с долгими прислушивающимися паузами, то с быстрыми и несдержанными, отчаянными какими-то, мелкими жестами буквально… Внюхивается в чужой запах, сжимает зубы на коже, зализывает еле-еле проявляющиеся следы, не желая ни пошлости какой-то, ни боли, ни отметин Денису — просто так же, как с рукой, немного сходит с ума от потребности то ли под кожу к нему прогрызться, то ли… Чувствовать. Просто чувствовать целиком, всеми рецепторами его, живого, горячего, согревающего… С в о е г о. Эта мысль по голове бьёт обухом так, что Мира забывается и процарапывает кожу чуть сильнее. И он ни за что её не выскажет, потому что даже сам не уверен, что это не плод воспалённого сознания, которое битые сутки подряд выдаёт смехотворные фортеля, но она бьёт набатом в висках и звучит так… Как ему совсем, совсем не привычно. Е г о Мага — это когда Мага плавится и стонет, урчит, хрипит сорвано на ухо, просит-просит-просит, ластится, выворачивается весь. И даже если вспомнить Инт… Е г о, их Денис там был — мягкий, разнеженный, лежащий на его груди, довольный всем, что с ним происходит. А сейчас в этом слове смысл совсем другой. Тот же, что и в чужих руках, тех, которые собой накрыть пытаются, в волосах путаются, тех, которые вызывают иррациональное желание стать меньше, компактнее, и целиком поместиться под чужой кожей. В этом что-то… Детское, неловкое, забытое совсем, и такие же эти укусы Мирины — интуитивно выскакивающие жесты человека, который в глубине души не понимает, как ещё всё это объяснить. И до того, чтобы мозг согласился со всем этим ворохом болезненных чувств, ещё, кажется, долго, но Мира фокусируется на главном — ему нужно е щ ё. Существуют миллионы далеких от эмоциональных посылов поводов пригласить человека в т а к о й ситуации… Сменить локацию. Самое простое — то, с чем Мира и шёл на контакт с Денисом, вот эта изящная, отточенная механика. Но сейчас это чувствуется иначе: у Миры кожа болит от того, как сильно ему надо, чтобы Денис продолжал делать то, что он делает, в этом нет ничего простого и плотского, просто у него колени дрожат и он уже здесь, кажется, на них почти готов свалиться от желания с себя хотя бы самое простое физиологическое напряжение в мышцах сбросить, а ещё — дать Денису о б н я т ь себя целиком. И он мог бы снова найти у себя какие-то ироничные слова. Что-нибудь о счетах за воду, в Европе негуманных, что-нибудь о том, что у него затекает спина, на которую, в целом, похуй, но на поверхность всплывает только пусть и сдержанное, не отражающее масштабы внутренней ядерной войны так явно, как дрожь, пробивающая тело, но впервые — честное и неловко, смущённо… Просящее? — Пошли отсюда, а?.. Х-хочу… Эта упорная самость заставляет буквально выталкивать из себя слова, потому что сказать, произнести вслух — это всё равно обозначить, что это е г о решение. Это все ещё что-то, что кое-как удерживает на плаву. — Хочу, чтобы о-обнял меня нормально. Слова впитываются в кожу вот так — на грани слышимости, совсем близко к чужому уху. Хрипловатые, измененные в интонации, но… Живые. И правда, настоящие, Мирины. А завершает их слово, которое, наверное, от Миры в постели ещё не слышал никто и никогда. Он его тщательно взвешивает, чтобы совсем не развалиться, но отдаёт выстрелом контрольным: — Пожалуйста. Господи, кажется в этот момент у Дениса не просто останавливается сердце — оно еще и сжимается буквально в одну точку со сверхкритической массой, чтобы следом взорваться, обжигая все внутри даже для него самого слишком жгуче горячей кровью. Как будто бы он сам этого хотел, сам к этому мучительно настойчиво шел… и был к этому не готов одновременно. Причем в лучшем смысле этого слова, как бы странно и нелогично бы это ни звучало. Не готов к тому, что это будет настолько… сильно. Настолько до боли пронзительной в груди и подкашивающихся коленок ярко просто слышать от этого человека одно единственное «пожалуйста». Не токсичное, не ироничное, а тихое, хрипловатое и настолько… искреннее, блядь, как будто бы это вообще совершенно другой человек, которого он видит впервые и с которым только сейчас знакомится буквально с нуля, но который с первого взгляда вызывает столько эмоций, что они, кажется, не в состоянии поместиться даже в таком огромном сердце, как у Дениса Сигитова. Даже отвечать сейчас не хочется, да и вряд ли получится — язык к нёбу приклеивается намертво, и единственное, что выходит в ответ — это кивок короткий, но мягкий и уверенный, потому что вот сейчас в этом пожелании Дэн, пожалуй, солидарен. Миру хочется… Накрыть. Собой. Во всех смыслах, и эта блядская разница в росте невыносимо мешается несмотря на то, что они прикладывают все усилия для того, чтобы ее нивелировать. Поэтому следом же рука тянется в сторону, сначала ударяя ладонью по рукоятке смесителя, а следом на ощупь буквально стягивая с крючков пушистое объемное полотенце, чтобы накинуть его на широкую спину, на острые позвонки, укрывая и заматывая буквально в кокон — только теперь уже не ледяной и скользкий, а мягкий, теплый и пушистый, чтобы тут же снова обнять его сверху своими руками снова, пока мозг пытается взвесить все за и против за разные варианты смены дислокации, которыми с одной стороны получится не испортить тончайшую грань момента, а с другой стороны из-за которых не придется разрывать тактильный контакт. А их, на самом-то деле, не слишком много. Это понимает и Мира тоже, но… На самом деле, если честно, нет. Уже не понимает. Мира спотыкается на самых элементарных вещах, на которые Денис может даже не обратить внимание, и на этой дороге куски своей брони теряет в очередной раз там, где совсем не ждёт. Это нелепо, ужасно, смехотворно глупо, но Денис… Делает что-то с ним самыми простыми жестами. Мира только смаргивает с ресниц, склеившихся стрелочками, влагу, — просто воду, одну только воду, льющуюся по лицу с волос, на самом деле, — а на нём уже… Это дурацкое полотенце. Денис просто выполняет его просьбу. Просто делает это быстро и ловко, сам, так, как Мира тысячу раз искренне и со всем желанием делал это для Маги. И Мира понимает, вот прямо здесь, когда оказывается в кольце рук под упелёнывающим его до беспомощности в кокон полотенцем, понимает: что-то могут сделать за него. Что-то могут сделать д л я него. И это не страшно. Это хорошо. Это приятно. И это не значит, что в их с Магой отношениях что-то принципиально не так. Мага всего лишь мягче, и он… Он тоже точно смог бы сделать то же самое, но попробуй это провернуть, когда годами натыкаешься как минимум на мягкое «спасибо, не нужно». Мира ведь на самом деле и не знал, что ему… Правда, нужно. Мира отпихивался от этого всеми конечностями. А сейчас — всё. Одно проклятое полотенце на плечах, накрывающее его не просто как-то физически — тканью, а каким-то эфемерным жаром, почти вышибает из головы все мало-мальски взвешенные мысли. Единственное, на что его хватает, это вот такой нелепой мокрой птицей, не шевеля даже плечами, руками, укрытыми тканью, отереться о край полотенца щекой, оставляя там бегущие с волос ручейки воды, и заглянуть в лицо Дениса, чтобы понять… В чём причина этой маленькой паузы. Это все ещё не кино, чтобы сделать склейки и волшебством монтажа переместить главных героев в постель. Это жизнь, нелепая, немного неловкая, и сталкивающая их с такими дурацкими вопросами — как так передислоцироваться, чтобы не стряхнуть это состояние и не нарушить то хрупкое равновесие, которое они оба отчаянно пытаются в друг друге отыскать и поймать. Только Мира… Мира бы, конечно, мог что-то решить и как-то разобраться, как сделать так, чтобы все были довольны. Он, в конце концов, прекрасно знает, что и силы, и дури в Денисе достаточно как минимум для того, чтобы таскать на себе Магу, но ему… Не думается. От одной этой мысли дико нелепой, что с ним — вот так, как с инвалидом болезным, в животе жарко и стыдно становится, стыдно — Мире, если рассказать кому — ни за что не поверят. Её просто не озвучить. И вместо этого он подаётся так немного неловко вперёд, не выпутываясь из обнимающих рук, утыкается носом в мокрый висок Дениса, весь… Склоняется к нему чуть ближе, чуть доверительнее ещё немного. И отвечает на незаданный, но обозначенный в воздухе вопрос коротким, таким… Удивительно ровным, открытым тоном: — Решай сам. Делай, к-как хочешь. А самое главное — он действительно готов согласиться с тем, что Денис решит. Уйти, стараясь хоть как-то не разорвать контакта, позволить себя унести, если он сочтёт это возможным, да хоть телепортироваться, если в нём вдруг проснётся залюбленный Шторм, как угодно. В этот момент, наверное, должен грянуть гром, должны явиться сразу все всадники апокалипсиса, потому что Мира передаёт в уже совсем далеко не чужие руки ответственность за что-то, но на удивление остаётся только тишина и его негромкий выдох, чуточку насмешливый, но иначе — в свою сторону, а не Денисову, и мягче, ласковее обжигающий ухо, к которому прикасаются его губы. — Выпендриваться не буду. Пока. А вот сейчас это другая лукавость. Не та холодная ирония, которая ядом все это время капала по ледяному кокону — нет, без обид и негатива, в этом тоже был свой особый шарм, и таким Миру Денис тоже совершенно искренне и по-своему любил, но сейчас… Сейчас это совсем другое. Сейчас это что-то такое… покалывающее не льдом, как раньше, а наоборот теплыми искорками из печки, такое вроде бы и родное, старое доброе, но совсем с другой и абсолютно искренней подачей. Той, за которую хочется вроде бы втройне поблагодарить, но на это просто нет времени, потому что гораздо важнее — воспользоваться этим самым разрешением на деле, пока его не забрали обратно. И хотя есть какое-то смутное ощущение, что его и не заберут, потому что лед уже тронулся и обратно намерзать… не планирует, но есть еще свое собственное желание, желание до хруста сжимать эти ребра, прижимать к себе, которое выливается в ту самую форму, которая кажется и не настолько нелепой, как подхватывать чужое долговязое тело на руки как невесту из ЗАГСа и ломать весь настрой расшибленными обо все дверные косяки стопами, и в то же время настолько нежеланной, как размыкать контакт и идти друг за другом гуськом, теряя всю магию тепла этих объятий, в которых Мира действительно начинает… уже не просто отогреваться, а буквально таять на глазах, таять прямо на нем, вокруг него и… и источать свое собственное тепло — живое, настоящее, все это время бывшее закованным внутри слишком толстого кокона льда. Пусть это тоже немного неловко, но так хочется. И возможно… хочется не только одному Дэну, просто сказать об этом прямо кто-то до сих пор пока не готов. Но зато — готов переложить ответственность выбора на него, и это уже огромный, реально гигантский шаг навстречу по сравнению с типичным гиперконтролем. И да, Мира абсолютно прав, при всей своей маленькости Денису вообще не составляет никакой проблемы тягать на себе Магу, а потому даже мысли о том, что с Колпаковым может быть как-то тяжелее не мелькает в очарованном и по-честному плавящемся от всего происходящего мозгу. Просто без капли сомнений — грудью вжаться ближе, своим телом буквально прижимая края полотенца, чтобы то не упало, руками ниже по спине, укрытой теплой махрой скользнуть до самых ягодиц, верха бедер… и потянуть вверх, более чем недвусмысленно намекая на желанный маневр. Это… Не перестаёт быть неловким для Миры даже от того, что ни в одном жесте Дениса не чувствуется никакого сомнения. Всё равно, что очередной порожек, об который надо умудриться как-то не споткнуться и не разбить лицо, вместо которого сейчас — собственное состояние. Не сбежать. Не замкнуться. Действительно сделать то, о чём говорит: согласиться с тем, что ему предлагают. И это сложно не потому, что как-то… Задевает. Дело вообще не в возможном негативе. Просто немного страшно. Как тест на доверие. Вот этот, дурацкий, облюбленный тренерами личностного роста, педагогами в театралках и чёрт знает кем ещё. Когда надо разворачиваться спиной и падать, не зная, куда именно падаешь, в чьи руки, и подхватят ли. И Мира раскачивается так, как будто вот сейчас это действительно — свидетельство активного согласия, безмолвное «да», какой-то важный рубеж, после которого всё будет чувствоваться ещё… Новее и ярче. Он так хочет с собой совладать — и так не может. Словно собственные чувства утекают сквозь пальцы, и всё, что остаётся неумолкающему внутреннему контролёру, наблюдателю, строгому взрослому — осуждающе и иронично вскидывать брови, едва ли вмешиваясь в процесс. Ему всё это не нравится — кажется неблагоразумным, опасным, кажется вообще, что лучше бы Мире скинуть это полотенце, взять Дениса за руку, уронить пару ироничных шуток на тему того, что обычно голым по своей квартире он совершает променады в одиночестве, а теперь у них тур на двоих, разбить обстановку и всё починить. Но Мира от него отмахивается. Мира прислушивается к телу — к тому, как незначительно, вроде бы, но явственно оно вздыхает, вздрагивает, чуть гнется от чужих касаний, таких… Вроде бы откровенных, но чувствующихся иначе — интимных. Как будто момент не портит то, что обнажены оба, как будто это что-то л и ч н о е, а не сексуальное в самом простом механическом виде, как будто каждый вздох и самый незначительный жест содержит столько смысла и значимости, что их — целый океан, не вычерпать. И решается. Решается, потому что чувствует чужую уверенность, чувствует, как у Дениса сердце колотится в прижатой тесно грудной клетке. Плевать, что боязно. Это, вообще, кажется такой нелепый стереотип, что большим и высоким, таким вот длинноруким, длинноногим, длиннодлинным людям просто по комплекции не положено хотеть быть теми, с кем поступают… Вот так. Пусть со стороны нелепо, но со стороны на них никто и не смотрит кроме того бдительного внутреннего наблюдателя. Мира хочет сказать что-то — «не урони», «только осторожнее», или как-то точнее определиться с тем, куда, по его мнению, им надо переместиться, но все эти слова он сглатывает и удерживает в себе за ненадобностью. Не уронит. Будет осторожным — и так уже осторожный, всё это время с того самого момента, кажется, как Миру перекрыло. Разберётся сам — не зря успел в каждый угол заглянуть хоть краем глаза. Остаётся только воздуха побольше в лёгкие набрать, пробраться руками неловко к чужим бокам обнажённым, их обвить крепко, и как в холодную воду нырнуть — гибкой змеей скользнуть, повиснуть на мгновение в руках, в этот же момент подхватывающих, и раскрыться. Колени подтянуть, обвить ими чужие бёдра, скрещивая щиколотки, зацепиться подбородком за плечо широкое и потушить какой-то невнятный, заставляющий губы неметь, брови дёргаться нелепо, а глаза щуриться в порыве удержать эмоции, подстреленный, едва-едва отдающий уязвимостью звук, переживая совершенно головокружительное, хотя и простое чувство: ему даже не нужно стоять. Ему не нужен долбанный пол, он может держаться сжимающей со всех сторон коалой за Дениса. Звук, который тонет где-то в плече Дениса, но который, пожалуй, мог бы быть во всём этом действе единственной причиной, от которой у Дэна дрогнут и чуть подкосятся коленки. Потому что в остальном… Это как будто бы так нелепо со стороны, но так гармонично и удобно изнутри, когда не видишь, насколько тот силуэт, что оплетает его конечностями обезьянкой, больше его собственного и кажется, будто он вообще какой-то невесомый — казалось бы, выше не только его самого, но и даже Маги почти на пол головы, а по ощущениям как будто легче раза в полтора. И да, у Дэна вообще нет ни единого сомнения, куда перемещаться прямо вот так, с собственной голой задницей, мокрыми босыми ногами, оставляющими на кафеле мерзкие холодные лужицы и укутанным в огромное полотенце коконом на руках. Может быть Мира и предполагал нечто иное, да не может быть, а изначально — почти наверняка рассчитывал на тот стерильно чистый диван в гостиной — ни единой обёртки, ни единой крошки, как будто вообще из музея только что приехал — но нет. Любопытство внутреннего Сигитовского пса не просто так разведывало обстановку, искало самый наполненный жизнью уголок этой квартиры. И дело совсем не в том, что спальня — это вроде как очевидно. Да нихуя, в любой другой ситуации он бы с удовольствием разложил Миру хоть на кухонном столе, но сейчас… Сейчас вообще всё в первую очередь про л и ч н о е, а не про сексуальное, поэтому ни единое сомнение не сопровождает ни на пути по гостиной, ни в момент лёгкого толчка двери в спальню собственным плечом — даже здесь собственным, а не чужим на каком-то абсолютно бессознательном уровне заботы. Сейчас Миру хочется именно так. Вот в этом самом разворошенном гнезде одеял, в котором коленки тонут, едва соприкасаются с мягким матрасом, смятом, но впитавшем в себя всю н а с т о я щ е с т ь Колпакова, среди этих фотографий Маги и пустых банок от энергетиков, вот так… пусть и не так эстетично, как могло бы быть посреди гостиной на шикарном широком диване, но зато максимально искренне. Хруст свежих простыней — это что-то такое… Как хороший штамп, которому вроде бы всегда можно найти место и в жизни, и в книге, и никто его не гонит за повторяемость и избитость. Мира его любит. Любит чистое, эстетичное, опрятное, чтобы всё было аккуратно и правильно настолько, насколько вообще может быть. Но сейчас… Он не открывает глаз всё то время, что Денис несёт его, прижимая к груди, жмурится и старательно дышит, глубоко и сильно. И первым, что ощущает нового, становится вот этот тонкий живой запах, его собственный, впитавшийся в простыни — не идеально свежие, но по-особенному, как единожды уже надетая одежда, мягкие, более привычные телу, размятые. Плевать, что с волос все ещё течёт, и стоит Мире только оказаться на постели — под головой растекается мокрое. Это ничего. Важнее другое — то, что один запах соединяется с другим, тем, что можно услышать, вжимаясь носом в шею Дениса, и он звучит однозначно: как б е з о п а с н о с т ь. Всё это время даже в ворохе одеял Мире не становилось достаточно тепло для того, чтобы снова почувствовать себя лучше. Или хотя бы просто нормальным, здоровым, сильным. И, пожалуй, угадать, что вместо ещё одной бессмысленной тряпки сюда нужно привести одного живого, ужасно горячего и такого же, как он сам, мокрого Дениса Сигитова, который устроит сущий бардак, но всё починит и заставит хотя бы начать работать, как надо, Мира в здравом уме не мог. А всё оказывается, и правда, ужасно алогично и просто. Отпустить Дениса не получается. Не можется, или не хочется, потому что снова смотреть в лицо — та ещё задачка, Мира впервые не может понять, что именно там у него будет написано и как это выглядит со стороны. Вместо этого хватка только крепче становится — колени сильнее бока сжимают, руки мокрую спину оплетают, тянут всё тело на себя так… Так трогательно и настолько же требовательно, как обычно Мира сбрасывает с себя лишние трогающие руки. Почти капризно, если кто-нибудь в здравом уме вслух может не побояться и применить это слово к Мирославу Колпакову. И сам он лбом тычется в крепкую шею, как-то… Свернуться, съежиться пытается, то ли потому, что не хочет, чтобы на него смотрели прямо, то ли потому, что инстинктивно следует за тем же желанием почувствовать Дениса над собой, не давая себе успеть задуматься, остановиться, сбиться. Губы, тонкие и тёплые, согревающиеся, прижимаются к ямочке между ключиц. Не целуют даже — просто дыханием обжигают бронзовую кожу. И в голове нет мыслей о том, что им делать дальше, нет далекоидущих планов, которые бывают у Миры всегда. Он не знает, как именно должен вести себя, что делать. Просто дышит, слушает, принимает это потерянное состояние, неохотно, с трудом, но принимает, пытаясь… Довериться моменту и человеку рядом с собой. Только плечами ведёт, старательно делая вид, что это не из-за него, утаскивающего Дениса следом за собой, на себя, дурацкое полотенце застревает между телами, и выдыхает намеренно наигранное, требовательное, привередливое, звучащее в несколько раз теплее от обычных его просьб и настолько же мягче: — У-убери эту фигню. Хочу… Фраза обрывается, потому что продолжения… Как будто бы нет. Как будто бы оно стоит где-то в горле комом непроизносимых, едва осмысливающихся вещей, потому что это какое-то новое «хочу», не то, за которым следуют продуманные и взвешенные просьбы, чаще звучащие, как приказы. И Мира фыркает еле слышно от недовольства самим собой, умолкает, оставляя этот обрывок висеть в воздухе и объяснять всё за него. Вместо того, чтобы найти слова, только кожу над ключицей прикусывает на тот же тягуче-изучающий, совсем не болезненный манер. Да в целом даже не важно, чего хочет Мира на словах, потому что на деле они в любом случае хотят примерно одного и того же. Как минимум — тактильной близости, и чем плотнее и жарче, тем лучше, как бы странно это ни звучало в контексте Миры, с которым вроде бы как должно быть наоборот, но… Всё не так просто, как кажется на первый взгляд. Хотя Дэну никогда и не казалось, потому что он какой-то жопной чуйкой, в миру именующейся подсознанием с самого начала чувствовал… Что-то такое там, внутри, так что если кто-то и мог принимать все это за чистую монету, то это Мага, и то не факт, потому что так исторически складывается, что за все эти месяцы отношений на троих у них… Как-то так и не доходят ни руки, ни язык обсудить Миру у него за спиной. Ну за исключением вот этого короткого эпизода, благодаря которому Денис сейчас в Белграде, а не в России. Приходится совсем немного приподняться на руках, преодолевая сопротивление противоречащих своим же желаниям рук, чтобы выдернуть края этого блядского полотенца и плюхнуться обратно, вот теперь уже — кожей к коже, ходуном ходящей грудной клеткой — к еще одной точно такой же. Тёплой. Даже горячей. Совсем не такой, как обычно, когда весь Мира кажется какой-то холоднокровной рептилией, остающейся прохладной даже во время жаркого секса. Сейчас — нет. Сейчас он будто медленно разогревается сам изнутри, и это тепло переплетается с его собственным, теперь не обжигающим, а плавно проникающим через кожу куда-то в самую глубину в ответ. А еще есть его собственное желание, которое будто бы вытекает из попыток Миры то ли осознанно, то ли наоборот бессознательно спрятать лицо где-то в шее, снова чуть завуалировать собственное состояние какой-то уже совсем незначительной грубостью, которая скорее так — отголосками какими-то разрушающегося на глазах кокона сваливается с чужого языка. На этот раз приподняться получается уже на локтях, а не ладонях, освобождая последние для того, чтобы вплестись в мокрые, прилипающие к подушке волосы на висках, чуть надавить, массируя напряженные, всегда отзывающиеся какими-то оргазмическими ощущениями мышцы там, чуть выше краешков почти по-эльфийски острых ушей и следом… чуть потянуть от себя, не насильно отстраняя, а скорее… аккуратно прося отстраниться и посмотреть. Просто посмотреть глаза в глаза и… увидеть. Увидеть все то, что даже в зрачках раньше пряталось за толстым слоем прозрачного, но плотного льда. — Мир… Мира своё имя слышит, и чувствует, как его снова на тысячу мелких мурашек разбирает. Но в ответ головой вертит и жмётся теснее не то, что в шею — под подбородок чужой, под челюсть, всем телом подаётся вслед за чужим, отдаляющимся от него, даже от постели голову отрывает, между тактильностью и прямым честным взглядом безошибочно, с реакцией мангуста выбирая первое, как что-то, к чему статы привычки гораздо выше. Так ведь было уже. Близко, тесно, чтобы одна другая клетка к другой — было, и если не вдумываться особенно в какие-то слишком грубые, физологичные вещи, то не так важно, чьи бёдра чужие обнимали, главное, что Мира знает близость Дениса. Наощупь знает. Знает, как ощущается его вес, как воспринимается его дыхание совсем рядом, и то, что он тогда, в промозглой ноябрьской Америке, и он сейчас — два разных человека как будто, это только дополнительный утяжелитель, с которым вроде как можно жить. Который никак не влияет на одно большое, неуверенное, ещё оценивающее, прикидывающее, но уже существующее большое х о р о ш о. А вот так, открыть глаза, по сторонам смотреть отказывающиеся с того самого момента, как, зажмурившись, Денису себя этим дурацким прыжком веры доверил, и как-то… Как-то окончательно, бесповоротно принимать эту картинку, снизу вверх глядеть чуть ли не впервые т а к, в т а к о м состоянии, абсолютно по-настоящему, обнажаясь, сдаваясь на телом — всеми внутренностями, со всеми потрохами, страшно. Ведь и сейчас хорошо. Когда обнажённая кожа с в о ю постель чувствует, и Дениса в ней, когда снизу — быстро согревающаяся от тела прохлада, а сверху — чужое тепло, безапелляционным жаром накрывающее, когда дышится глубже и ровнее, когда что-то ещё можно оставлять просто неясным отзвуком осознания, когда о чём-то ещё можно не думать. Конечно, нет ни одной рациональной причины действительно отказываться, но Мире совсем по-детски не хочется. На забытье какое-то похоже. Как будто мозг снова ищет, куда сбежать, и тот самый счетовод-бухгалтер всё-таки выбросил в окно свои умные счеты, а следом уже почти готов броситься сам, чтобы не наблюдать за этим бардаком, словно нет… Баланса. Но Мире всё равно упорно кажется, что если сейчас он посмотрит на Дениса, такого близкого, в его постели, залитого тусклой неоновой подсветкой, которая ляжет на плечи фиолетовыми бликами, увидит весь этот бардак вокруг них, то что-то в нём или схлопнется, или разорвётся и треснет окончательно. Или ему просто инфантильно хочется, чтобы его убедили в том, что это не так, но это опять и снова — смехотворно и глупо. Так или иначе, чего хотеть действительно получается — это прижаться виском к одной из массирующих, разжижающих, расслабляющих тело рук. А потом дальше, носом — к плечу, ещё выше, пока выдохи не обжигают чужую щеку близко к краешку рта, губы не накрывают дурацкую родинку на подбородке, на которую в общей сложности за всё время, что они существуют, смотрел целую вечность. Мира жмурится, теснится и пробует, кажется, бессознательно совершенно отвлекать теперь так. Чуть колени даже выпрямляет, но только для того, чтобы ноги спутать, свои с чужими, надеясь, что и путей к отступлению остаётся не слишком много. И следом роняет такое… Тихое, граничащее с прихотливостью, признательной смущённостью, с которой сам же борется, и показной твердостью, принципиально отличающейся от твердости его настоящей, привычной, уверенной: — Не хочу. Т-так лучше. И руками чужие лопатки накрывает, чуть мышцы проминает, царапает легонько, вокруг Дениса теснее пытаясь сжаться. Понятно, почему лучше. Потому что безопаснее. Потому что каждый новый шаг навстречу — все еще переступание через себя, сопровождающееся очередным хрустом откалывающихся, разваливающихся, рассыпающихся ледяных глыб. И вот это — наверное один из самых ответственных шагов на пути к полностью распахнутой душе. Когда одно дело — позволить что-то делать с собой, позволить обнимать, позволить раздевать, позволить целовать, а другое дело — взглянуть в глаза и… показать себя в той уязвимости, которой, кажется, Мира во всем этом боится больше всего. И Дэн точно понятия не имеет, откуда такая установка, загон внутренний, да как хочешь назови, потому что он совершенно иной человек с душой нараспашку, готовый в любой момент отдавать все что есть и открываться в любых возможных форматах. Теперь — уже совсем точно, когда последние хотя бы чисто технические барьеры разрушены и впереди разве что еще более глубокое познание своих желаний и… своих же возможностей. А Мира… Мира как будто бы боится показаться слабым, уязвимым, тем, кто не контролирует все и вся, не расколливает всю карту, не стоит на драфтах над всеми, даже над тренером с бумагами аналитиков, не проверяет, точно ли никто не забыл с собой паспорта в аэропорт и не забыл пожрать на долгую дорогу. И этим же… Вызывает непреодолимое желание увидеть. Не только кожей почувствовать, но и увидеть своими глазами, какой он… какой он может быть, и какой он есть на самом деле. И был все это время. Живой и настоящий человек, а не робот. И ради этого, кажется, способен даже подобрать какие-то слова, хотя обычно речи — вообще не конек Дениса Сигитова, славящегося своим вечным «краткость — сестра таланта» в любом интервью. Слова, которые в самое ухо хриплым шепотом стекают, когда дыхание согревает нежную кожу и губы искусанные, шершавые касаются спрятанной в мокрых волосах мочки. — Ну пожалуйста… ты такой… блять, не представляешь даже, сердце чуть три раза не встало, пиздец, такой настоящий, такой хороший, такой…любимый, Мир, пожалуйста… Это слово само собой сваливается. Вообще неожиданно, вообще незапланированно, они вообще никогда не говорили о чем-то подобном, никогда не говорили друг другу каких-то… слишком громких слов, и каким-то образом называть вещи своими именами жестко и в постели оказывалось гораздо проще, чем в чем-то личном и на удивление более интимном, но сейчас… оно реально выходит абсолютно спонтанно и, кажется, даже не осознается мозгом и после того, как уже оказывается произнесенным и перехваченным чужим слухом. Мира, порывисто, нервозно обращающийся в натянутую тетиву ещё на самом первом «пожалуйста», готовящийся ещё побороться за своё право не делать того, что делать так отчаянно страшно, пусть даже страх прикрыт капризным и требовательным «не хочу», не треском проигрывает и это едва начавшееся сражение. Денис Сигитов — ультимативный пиздец, честность, прямота и открытость которого не контрится. И от неё не защититься совершенно ничем. Тело реагирует раньше, чем мозг успевает осмыслить то, что он слышит, до конца. Сжимается, дёргается под Денисом, как от удара и взрывается едва слышимым, коротким, длящимся не больше четверти секунды раненым скулежом. Потому что опять — иррационально больно. Как будто всё внутри страдает синдромом бабочки и идёт пузырями от малейшего прикосновения, только вот реакция эта идёт вразрез с тем, ч т о Денис до него доносит. Может, когда-нибудь Мире удастся понять, почему каждая чужая попытка приблизиться к нему ласково и бережно отзывается такой странной психосоматической болью, сжимающей в своём кулаке легкие и желудок, но не сейчас, когда… Когда между ним и Денисом расстояния вовсе нет. От стрелы, летящей издалека, шансы увернуться есть, а от стрелы, не выпущенной из лука — просто прорывающейся сквозь мясо и кости, уйти нельзя. Она просто раскалывает окончательно тот рассыпающийся и так уже, расползающийся трещинами кокон, оставляя Миру абсолютно обнажённым. Молчание длится бесконечно долго. Мира считает выдохи и вдохи, чужие и свои, сжимая и кусая собственные губы, до боли, до хруста стискивая в своих руках рёбра Дениса, каменея буквально, переставая дышать вовсе, и… Спешно пытается думать. Думать о том, что они, и правда, не разбрасываются такими словами. Никто из них. Нет, может быть, оставаясь наедине, Денис и Мага делятся т а к и м и словами — Мира не знает, Мира об этом с ними не говорит, потому что есть ещё остатки каких-то стен, какого-то личного пространства, каких-то тем, которые просто не поднимаются тет-а-тет. Но что Мира точно знает, так это то, что Магины «те самые слова» — это то, как он всегда незаметно стремится позаботиться о его личном пространстве. То, как ненавязчиво льнёт и прислушивается к нему, исчезая, когда становится лишнего. То, как шепчет или стонет «мой», как ищет безопасности и тепла у него под боком, сворачиваясь трогательным комком, то, как раскрывается и идёт навстречу совсем не в постели — в каких-то трудностях, благо, в последнее время мелких. Им слова не нужны как будто бы: так кажется Мире, который никогда не умел их произносить лицом к лицу. Не после того, через что они прошли вдвоём. Если бы Мира не был привязан к нему так безумно и страшно, их бы не было втроём. И если бы Мага не испытывал всего того же самого, их втроём тоже не было бы, и Мира убеждается в том, что он, их сердце, их восхитительно жадная восточная принцесса, не врёт ни одним словом каждый раз, когда они оказываются вместе. Те смутные, эмоциональные разы, которых по пальцам одной руки пересчитать, когда Миру прорывало над спящим уже Магой с самыми интимными словами, могут и не считаться вовсе. Может, и он тоже делает что-то подобное, пока Мира спит. А о Денисе… О Денисе он не думал в таком направлении вовсе, просто зная — он не менее честен по отношению к Маге. Этого казалось достаточно. А переводить стрелку в свою сторону не казалось чем-то правильным или верным, или даже нужным. Он бы никогда не поверил, не увидел, не догадался сам, и, кажется, даже ещё не верит окончательно сейчас, хотя этому нет причин, что Денис вообще может… Т а к чувствовать после всего, через что проходили уже они, выстраивая эту хрупкость. И вот он здесь. В другом городе, в другой стране, хотя должен быть с семьей, прилетел, примчался потому, что с ним, с Мирой, вдруг стало что-то не так. Вот он здесь, в его постели, не побоявшийся не только сунуть руку в гнездо кобры ядовитой, но ещё и умудрившийся её утешить, утихомирить, уговорить, успокоить. Вот он здесь — со своими словами, со всего одним единственным словом, которое у Миры вспышкой выжигается на обратной стороне век и причиняет самую правильную, самую освобождающую боль. Мира всё-таки живой. Ужасно живой и распахнутый, и понадеяться на то, что его самообладания хватит, чтобы это просто пропустить, вежливо списать на горячечный бред, сыронизировать, обшутить, проигнорировать, ласково замолчать, сделать хоть что-то привычное и простое, уводящее фокус внимания в сторону, невозможно: слишком ярко куда-то в точку между бровей впивается свербящее ощущение, приносящее пощипывающую щекотку в переносице, жжение дальше, по внутренним уголкам зажмуренных глаз. Он выдыхает это напряжение из тела длинно, мучительно, звучит, как испускающий воздух воздушный шарик, и вместе с этим руки и ноги, обвивающие Дениса, одновременно размягчаются и тяжелеют. Со всё так же плотно зажмуренными веками, хмурясь, нервно облизывая тонкие губы, Мира распрямляется и отдалятся, снова роняя голову на подушку. Мучительно пытается найти правильный набор слов, жестов, что-то, что поможет и м, поможет обоим, но у него не остаётся многоходовок, продуманности и взвешенности, чтобы всё уладить — одна только неприглядная честь и уязвимость. На следующем за протяжным выдохом вдохе Мира открывает глаза, потому что хочет видеть лицо человека, который говорит ему т а к и е слова. Хочет видеть эти слова в его зрачках. Хочет ответить искренностью на искренность. Ресницы не влажные — кажется, делать это, заставлять их увлажняться, Мира отучился целую жизнь назад, но веки позорно сдают собственное состояние — краснеют, и алая кайма яркой краской выделяется на бледной коже. А внутри — всё. Ошарашенность. Робость. Кротость какая-то, неверие на грани между опасливостью и восхищением. Непонимание и… Надежда, такой уязвимый пронзительный слом, как будто он отчаянно хочет в это броситься, так же отчаянно боится и хочет, чтобы Денис п о м о г ему справиться с этим страхом. А ещё — виноватая растерянность от того, что губы приоткрываются, но никакие слова в ответ, которые хочется отдать, из груди не идут. — Т-ты… Я… Он наперечёт знает все Магины выражения любви. И знает свои. Они — в том, чтобы ловко и вовремя позаботиться о близких. В том, чтобы удостовериться, всё ли с Денисом в порядке и не достали ли его с предложениями выпить. Не забыть еду для Маги. Проверить, что все вовремя встали и не забыли о делах. Они — в молчаливых объятиях, которыми он накрывает Магу, когда видит — н у ж н о. И сейчас тоже он будто бы немеет, не в силах правильно провернуть язык и сказать, хоть что-то, блядь, сказать человеку, который с разбивающей, раскалывающей доверчивостью просто берёт и вкладывает своё сердце в его неумелые, недобрые, неласковые, кривые руки. Мира отчаивается. На глазах отчаивается во всей беззащитностью и беспомощности перед чужой силой духа, и тогда срывает какой-то защитный механизм, пломбу с замка. С языка мелкими дроблеными камушками абсолютно невпопад скатывается признание, ответ на заданный Денисом кажется целую вечность назад вопрос, вопрос о том, в чём дело, что с ним случилось, почему он вдруг оказывается в таком умалишённом и глупом состоянии. — …Я соскучился. Впервые это звучит вслух, хотя одно слово не может вместить все, что внутри есть. Чувство, выводившее Миру из себя, бесило и раздражало, никак не налезало на собственные представления о себе, выглядело слишком розово, сентиментально, но при этом было настолько мучительным из-за того, как сильно отрицалось. Оно обретает форму — и Мире делается стыдно, страшно, но это всё равно похоже на камень, срывающийся с шеи, позволяющий принять: он м о ж е т чувствовать так сильно все эти глупые вещи, заставляющие чувствовать себя… Просто и по-детски можно сказать: плохо. Поэтому он находит в себе силы продолжить и закончить. Объяснить, о чём говорит, хоть как-то, поменять одну искренность на другую. И звучит при этом покаянно, так, как звучат люди, трепетно доверяющие свою тщательно охраняемую тайну. — По нему… И по… П-по тебе, Дэн, так… Дико с-соскучился. И н-не хотел, чтобы так, п-потому что… Нормально же. Но не смог. И в глазах, которые Мира видит прямо перед собой, едва открывает свои собственные… все. Вообще все. Все эмоции как на ладони, распахнутые так же широко, как эта невыносимо и несоразмерно огромная душа. Там какое-то щенячье восхищение, восторг от того, что справился, смог, доверился, открылся, там сопереживание — не жалость какая-то унизительная, нет, даже не близко, именно понимающее сопереживание на равных, разделяющее, а не заставляющее чувствовать себя каким-то слабым, сломленным, неправильным, там… то, что звучало только что прямым текстом, читающееся настолько ярко и отчетливо, что перепутать с чем-то еще невозможно. И все то же самое — в шершавых губах, которые снова изогнуты в легкой улыбке — но на этот раз совсем едва заметной, мягкой и не стесняющейся дрожи в уголках, которую можно увидеть невооруженным взглядом. Это даже какое-то недодежавю. Когда-то он тоже бил себя пяткой в грудь, доказывая, что не знает, что такое — скучать. Как будто бы это показатель какой-то излишней сентиментальности, душевной слабости, что-то унизительное и отвратительное. А потом понял, что все эти какие-то пацанские установки и стереотипы — хуйня полная, когда рядом появляется т о т с а м ы й человек. Или даже два сразу. А сейчас его судьба так иронично бросает грудью на амбразу как того человека, который должен… не объяснять, нет, искренне проговаривать для другого такие… простые на самом деле, если это пропустить через себя и принять, истины. — Я тоже соскучился, Мир. Безумно. И по тебе, и по нему. И он по тебе. Губы навстречу тянутся, но не губ касаются, а так, совсем невинно как будто бы рассыпают череду почти невесомых прикосновений по широким острым скулам, чтобы в конце ткнуться кончиком носа в щеку, поддевая ее таким характерным щенячьим движением. — Бля буду, если бы сразу до меня не дописался, когда до тебя не смог дозвониться — всю Махачкалу бы на уши поднял, чтобы хоть кого-то выцепить. Он очень скучает, Мир. И я. Это нормально. Все… вообще в с ё нормально, понимаешь? Губы снова по щеке мажут, теперь замирая напротив чужих, в миллиметре буквально, так, что дыхание физически ощущается, почти обжигает, но все еще нет — греет, но не обжигает, только так и никак иначе. — Можно вообще в с ё, Мир… Понимаешь? Только для Миры вопрос совсем иначе всё это время стоит. Можно. Можно всё, и он понимает, что кому-то так правильно. Что именно всех этих вещей, возможно, когда-то отчаянно не хватило в нём самом сумасшедше нуждающемуся во внимании Маге, но… Во-первых, история не знает сослагательного наклонения, и Мира не может угадать, что было бы, будь он сам другим. Были бы вообще о н и или всё сложилось иначе. Об этом уже просто нет смысла рассуждать. А во-вторых, можно, можно, да, но… Н у ж н о ли ему самому? Всегда ведь отворачивается от такого. Вроде бы, терпеть не может сентиментальность излишнюю, слова, сказанные вслух, какую-то эту нежность вычурную, всегда хочется от неё отвернуться, закрыться, хочется это высмеять всеми доступными способами тут же, на месте, если ситуация хоть немного располагает, назвать это малолетством или ещё как-то заковыристо. Только теперь видит отчётливо: каждый раз, когда что-то подобное происходило у него на глазах или даже совсем прямо по отношению к нему, он пугается, сжимается и теряется, просто не зная, что ответить. А от беспомощности защищается так, как привык давно. Сейчас защищаться не оказывается ни сил, ни нужды. Сейчас поцелуи эти, лёгкие, трепетные, целым сонмом мелких касаний по лицу рассыпающиеся, не оборвать привычно хочется, заменив на один глубокий, четкий и ясный, а продлить, прожить всё от них — то, как болезненно и садняще под рёбрами подхватывает, как дыхание учащается, как влажно блестят глаза. Хочется пропустить этот страх, опасливость эту через себя и выпустить дальше, прочь. И Мира решается, в очередной раз решается, согретый самым простым и искренним в своей нежности «Я тоже соскучился», опирающийся на этот шёпот, на чужую мягкую улыбку, на взгляд совсем не насмешливый — честный, восхищенный, как на костыль. Тычущийся в скулу нос своим поддевает, самым кончиком, по переносице ведёт. Неловко подставляется под эти губы, сам своей кожей к ним прижимается, а следом — щекой к чужой щеке притирается так… Осторожно, просяще и нежно, как не делал ещё никогда. — Понимаю. Просто… Н-не умею так. Боюсь, — выдыхает еле слышно, остро ощущая, как с каждым словом отпускает что-то из себя. Открывается и позволяет Денису видеть ещё больше сам, своим усилием воли, потому что просто х о ч е т, чтобы было так. Руки с лопаток чужих соскальзывают, чтобы потянуться к шее и обнять нависающее над ним лицо, взять его, обхватить, как чашу. Мира едва дышит, но пробует сам, и глядя Денису прямо в глаза уже своими губами щеки касается. Самого краешка рта. За этим — линии челюсти, выделяющейся косточки скулы, всего, до чего дотягивается, так мучительно медленно, осторожно, как пробуют зайти в ледяную воду, всем собой выгибаясь и подаваясь навстречу, вплавляясь в чужую грудную клетку своей. И убеждается, что эта вода вовсе не ледяная. — С-скажи ещё… Такое. Что х-хочешь, просто… Т а к. Пожалуйста. Это — белый флаг. Чистосердечное признание в том, что — да, ему н у ж н о. Он человек, живой, уязвимый, и ему не просто можно всё, а ещё и… Необходимо. Необходимо всё: и слова, и тепло, и близость так сильно, что трудно дышать. Так сильно, что он готов искренне, до сих пор как-то виновато, но совершенно честно просить. Говорить — вообще не конек Дениса. Думать, правда, зачастую тоже, но здесь вообще нет никаких других вариантов. И не потому что какое-то бездушное, ответственное «надо», а потому что сейчас, когда Мира обнажен в самом… самом глубоком смысле этого слова, когда все наизнанку не только одежда, но и душа, хочется… дать. Дать все о чем просят и даже больше, и плевать, что будет нелепо, неуклюже, что не умеет — Мира тоже не умеет, и сейчас прямым текстом об этом говорит, поэтому в том, чтобы учиться вместе, вдвоем нет ничего ни плохого, ни зазорного. — Хороший… Такой, блять, не могу, не знаю, пиздец, всего забрать и никому не отдавать… Первое слово дается как будто бы тяжело, но не потому, что приходится выжимать из себя что-то искреннее, а потому что пиздец как сложно подбирать слова для того, что происходит в этот самый момент внутри, когда вообще не знаешь, как все это называется, но чем дальше, тем проще развязывать этот словесный поток, который может становиться даже каким-то отчасти бессвязным, но и Мира вряд ли хочет услышать литературное произведение наизусть, поэтому пусть так, урывками, но зато так, как чувствуется, как приходит не в голову, а сразу на язык. — Теплый… а я знал, что такой, сразу знал, живой, настоящий, горячий даже… Чувствуешь, да? Руки зачем-то шарят по лицу, отнимают чужую ладонь, но только для того, чтобы перехватить, опустить между двумя прижатыми друг к другу грудными клетками, туда, ближе не к своему, а к чужому же стуку прижать, дать ощутить тепло кожи — не его жаром нагретое, а свое собственное, изнутри, из самого Миры исходящее, которое чувствует сам уже давно, и которое усиливается с каждой минутой. — Не страшно, вообще не страшно, прикинь. Я вам обоим больше чем себе доверяю, поверь просто, ваще не страшно. Попробуй, сам же учил… Это круто, реально… и никому оно не нужно это вот… непробиваемое… Тебя не за это любят. Мы… не за это любим. И я, и Мага. Мира вдох пытается сделать, но он выходит таким прерывистым, как будто бы тело совсем разучивается существовать без сознательной регуляции. Хмурится, удержать в себе всё, что к горлу подкатывает и уголки глаз печёт, пытаясь, челюсти сжимает, губы, которые дрожат бессовестно, сдавая под чужой суд каждую эмоцию, не просто смотрит — взглядом лицо Дениса царапает так отчаянно, пристально, с таким усердием, как будто боится пропустить, уронить, не расслышать даже один-единственный звук, светится в нём что-то бесконечно неверяще-благодарное, как у человека, к которому внезапно протягивается рука, вытаскивающая его из тёмной и страшной ямы. И… И пальцы свои с чужими сплетает, не отнимая собственной ладони от груди. Вот так, ладонью — к коже, а пальцами чужие накрыть и всё равно тоже к себе прижать, в какое-то… Единство. В гармонию. И плевать, что под этим жестом грудная клетка даже раскрыться толком не может — больно. По-хорошему больно. Очищающе. Не зря просит говорить. И Денис не зря… Отдать пытается всё, что у него за душой есть. Кажется, что каждое слово кожу на живую сдирает, но это не кожа, это клетки какие-то отмершие, панцирь ненужный, куколка, которая должна расколоться, отпасть и истлеть. Это не значит, что больше в этом Мире никто прежнего Миру не увидит, что всё вдруг изменится разом, но сейчас… Вот так горючим спиртом по застарелым ранам — это хорошо. Как неправильно сросшуюся кость сломать и дать ей зарасти так, как нужно. У Миры в висках натужно бьётся: любим. Любим, любим, л ю б и м. Его любят. И, может быть, если одному Магомеду Халилову мало внимания, которого всегда ищет жадная неугомонность, то одному Мирославу Колпакову мало одной любви для того, чтобы его отогреть. Может быть, всё это время ему тоже были нужны две души, силы которых хватит на то, чтобы он к себе наконец-то пустил. Только Маги тут нет, но он обязательно, обязательно будет, потому что, Мира знает, Денис не врёт. Это взаимно. В их особенном союзе, когда взаимно — это не про двоих, а про троих. Так сильно хочется тоже суметь сказать что-то. Хоть что-нибудь из себя вытолкнуть. Но вместо этого получается только чужие слова с губ своими собирать, выдохи эти, которые в его вдохи превращаются сами по себе. Пить их буквально. И вспоминать, вспоминать в качестве отзвука на это самое «я знал» тот самый первый железистый и пряный на вкус поцелуй, о котором больше никто и никогда не говорил. Тогда Мира делал всё, чтобы больно было не ему одному, а Денис дышал и терпел, пытаясь даже в такой ситуации согреть и успокоить. Тогда Мира так отчаянно хотел понять, почему о н, почему именно он оказался тем, в ком нуждается Мага, но так и не смог. Зато понимает теперь. Мире стыдно ужасно за то, что он так немеет и теряется, когда сам для себя слов просит и вроде бы должен сказать что-то в ответ. Но и это пытается принять, потому что верит: Денис видит. Денис понимает. Денис в глазах прочитает, что каждое его слово звучит не зря. Он ведь… И правда, теплеет. Чёрт знает, как объяснить эту аномалию, может, тем, что даже в самом разгаре привычной близости Мира остаётся собранным и сдержанным в той степени, которая ему нужна, кровь просто не разгоняется по телу так бешено, но сейчас… Это чувствуется. Пульс колотится в венах, сердце стучит с каждой секундой всё более сумасшедшим образом, кожа раскаляется, во что-то единое с Денисовым жаром сплетаясь, этот холод, сковывающий изнутри его все эти полтора месяца, шаг за шагом растворяется. И главное, что хочет Мира с ним сделать сейчас — отдать. Поделиться. Впервые поделиться с Денисом чем-то настолько настоящим и живым. Поэтому вместо тысячи «спасибо», которые рвутся, вроде бы, с языка, Мира гнётся и наконец-то льнёт к его губам в самом открытом и честном поцелуе, на какой только способен. Если не может сказать — так хоть покажет. Раскроется весь, с одной стороны вроде бы отпустит разожмёт до предела напряжённые бедра, стискивающие чужие, обмякнет, раскинется, но с другой — наоборот, доверится. Обмякнет, даст разрешение на всё и просто нырнёт в эту расслабленность просящую, одним видом умоляющую о том, чтобы о ней позаботились. И так и выходит, когда вместо того, чтобы привычно толкаться языком в чужой рот, Мира прижимается к чужому и просто… Распахивает губы, молчаливо и приглашающе, одним жестом рассказывая обо всём, что Денис переворачивает и открывает в нём, обо всём, что Мира к нему чувствует — а это необъятный и звеняще-хрупкий, светлый, чистый комок эмоций. Такой же светлый и звеняще-хрупкий, как и… сам Мира сейчас. И даже слова лишние здесь не нужны вообще, Денис и не ждет ничего, даже этого дежурного «спасибо» в ответ — потому что в глазах, в жестах, в сердцебиении даже все слышится, все гораздо громче звучит, чем может быть произнесено вслух. Наверное, это какая-то бесконечная цепная реакция. Потому что такой раскрывающийся, мягкий… да, именно мягкий, расслабляющийся на глазах прямо под его руками Мира переворачивает все внутри теперь уже у самого Дэна, и это «все» начинает отчаянно расширяться и жечь ребра изнутри, мурашками не как раньше, холодными и колкими, а горячими, искристыми в ладонях щекотаться, вынуждая сдерживать желание просто сгрести все это до хруста в ребрах, которые кажутся удивительно хрупкими несмотря на то, что Мира все еще пропорционально ощутимо больше него самого. Но эта открытость, эти губы, которые первый раз в жизни не накидываются на его без права на шаг влево или вправо, не вгрызаются до металлического привкуса на языке, а просто… просто раскрываются и приглашают, позволяя делать все, что захочется… Наверное, здесь можно было бы задуматься. То самое, что Денис так не любит и еще и откровенно херово умеет делать. Взвесить все за и против, определиться с правильным темпом, который можно задавать, когда все так. Бля, очень ванильно в своем определении, но впервые. Да, это странно. Мира ведь не раз, не два и не десять бывал снизу в традиционно физиологическом смысле слова. Так что вроде бы как это не сравнить с тем, как они пытались выстроить этот первый раз для него самого в Сиэтле. Вот только не сравнить все равно выходит в обратную сторону. Потому что для него самого тогда это было… Ну да, волнительно, не каждый день твоя жопа первый раз познает прелести проникновения чего-то большего, чем градусник или свечка от температуры в глубоком детстве. Но это так больше все, на грани какого-то волнения между базовыми установочными стереотипами и любопытным предвкушением. А вот для Миры так открываться — это реально на грани физической боли, на грани снятия кожи наживую, настолько долго и крепко сидели все эти коконы и защитные реакции. И все равно задуматься можно было бы, но что-то просто перещелкивает внутри с одной максимально короткой подсознательной мыслью — «лучше искренне» — и все, контакты замыкает без права на какие-то сознательные решения. Пальцы расплетаются с чужими, но только для того, чтобы обе руки протиснулись под ребра, лопатки, сгребая все это невероятно и самое главное непривычно податливое тело в какие-то медвежьи, но невероятно искренние в своей эмоциональности объятия, из груди вырывается звук какой-то невнятный — не стон, не мычание, скорее какой-то надрывный хрип тех нереализованных эмоций, которые все равно нельзя вложить в это объятие просто чтобы не разломить точно не готового к этому человека напополам, а губы… да, на какую-то долю секунды накрывают, сливая воедино два жара — теперь действительно два, а не один, пытающийся разогреть вторые губы, но тут же переходят в наступление, раздвигая чужие еще шире и сходу, вот так напористо, но не из жесткости какой-то, а из распирания в ребрах позволяя языку протолкнуться в чужой горячий рот. У Миры от этого резкого перехода в глазах мутнеет. Он не понимает даже сразу, что это такое: что за вибрация суставы разбивает, колени, локти, почему вдруг тело начинает ощущаться ватным и непослушным, таким ужасно слабеющим, откуда берётся яркая и такая же тонкая, изящная почти, передирающая всё от макушки до бёдер вспышка молниеносной боли, обращающейся в туго затянутый комок под солнечным сплетением, почему краешки потолка, те, что ещё перед глазами не загорожены Денисом, в движение приходят. Не понимает, что за странный звук слышит, точно не похожий ни на что из того, что может Денис издать. А через несколько секунд до него доходит, что это… Мокрый и тихий совсем всхлип. Его собственный. Дрожащий, судорожный и просительный, тонущий в этом поцелуе. А сам он… Чувствует. Всем телом и умом ч у в с т в у е т этот поцелуй, и это невозможно объяснить словами, но в нём есть жизнь. Он похож на самый первый поцелуй в жизни. По всем признакам, если нарисовать в голове сравнительную табличку, точно так. Было, узнали, согласны: вот где-то там, в далёком прошлом, он, вот раздолбанный собственными чувствами Мага, а вот его лопатки прижимаются к шершавой стене, пока коленки слабеют и всё тело накрывает тепло. Разница только в том, что Мира умеет эту дрожь унимать, чтобы самому быть опорой и не дать другому упасть. В тот самый момент, он точно помнит, ему кажется, что это он должен Магу подхватить и поддержать, а сейчас… Сейчас эта напористость вышибает из Миры совсем молодого мальчишку, который переживает б л и з о с т ь. Он почти не помнит, каково это. Он — тот, кто любит и умеет делать так, чтобы от е г о поцелуев голова кружилась. Потому что знает, как позаботиться о теряющемся в чувствах человеке. И всё переворачивается с ног на голову, а ещё неожиданно, безапелляционно и резко демонстрирует эту принципиальную разницу между тем, чтобы отчаянно желать секса и близости. Существует тысяча причин, чтобы заняться сексом. Интерес, нужда, возбуждение, Мага, удачно повернувшийся в постели и выставивший на обозрение выступающие сквозь кожу позвонки и шею, тревожный Мага, которого только так иногда успокоить у них двоих и получается, чувства, внезапно вспыхивающие где попало, Мирино желание сбросить эмоции, и всё это — нормально, это часть любых отношений, но ещё… Ещё в стороне от всего этого стоит желание простой б л и з о с т и. И Мира помнит, что это такое — хотеть вжаться в чужое тело, вбиться как можно глубже, выразить эти чувства, но сейчас разбирается в чём-то для него совершенно новом — в том, как настолько сильно, что не получается и не хочется сдерживаться, хотят его самого. Хотят забрать, взять, оставить себе так, что от одних чужих эмоций любые мысли вышибает из головы. Мира не знал, что на это способен. Способен чувствовать т а к, способен пустить к себе без заранее проговоренного плана, без уверенности в том, что он сам позаботиться о том, чтобы всем было точно хорошо. Мира, кажется, даже не знал, что можно гореть всем телом изнутри от желания себя о т д а т ь без расписок, обязательств и предупреждений. Но это случается с ним прямо сейчас, случается, напоминая: он живой, совсем молодой мальчишка, отчаянно желающий быть любимым. И это — лучший ответ на вопрос о том, как лучше обращаться с ним в этот… Этот первый раз. Лучше — искренне. От искренности этот всхлип. От искренности губы согласно распахиваются, пропускают, инициатива не перехватывается — Мира только касается ненавязчиво своим языком чужого, не диктуя своих условий, выгибает длинную шею, чтобы подставить себя ещё свободнее, и ёжится в стискивающих его до хруста руках, притирается, обвыкает, думая, что Денис может сжать и сильнее. От неё же колени не просто слабеют — согласно и податливо разъезжаются в стороны, поясница ломается, чтобы плотнее всем телом в чужое вжиматься можно было, а руки соскальзывают на широкие плечи и оглаживают их совсем невесомо и ласково, утапливая в накатывающей щемящей благодарности и нежности этот порыв чужой и стремясь разжечь его ещё ярче. Мира хотел забыться при помощи Дениса. Мира хотел физики, механики, всех этих сумасшедших и безусловно имеющих место быть вещей, которые бы подталкивали и ворошили чувство. Но всё получается иначе, и он чувствует всем телом: сейчас ч у в с т в а оказываются тем, что толкает к близости, а не наоборот. И это прекрасно. Хорошо настолько, что в стремительно пустеющую голову каким-то запутанным образом закрадывается совершенно дурацкая мысль, которая свершается и совершается здесь же, на месте, без долгих взвешиваний — Мира ловит собственный порыв за хвост, и… Повторяющим за Денисом, дразнящим зверьком зеркалит, вроде бы по-своему дразнит иронично, а вроде бы пользуется этим жестом, чтобы установить связь новую — понимающую, принимающую, и изворачивается, чтобы ткнуться носом в чужую щеку. Точно так же, как сам Денис, поддеть её самым кончиком, и дрогнуть уголками распахнутого, подставленного под поцелуи рта губами в тихой улыбке. Вот про это было сколько-то. сколько там времени прошло? Пять, десять минут, полчаса назад? «Тебя хочу. А трахаться не хочу.» Вот это оно. И оно приходит и происходит, реализуется, как бы скептично Мира ни фыркал на это изречение тогда… и как сам же приходит к этому сейчас. К тому, что вот это «трахаться не хочу» оно не про какое-то ванильное «заниматься любовью», хотя если убрать предрассудки — в этом выражении ведь нет ничего плохого, если оно звучит искренне, а не как клише из каких-то тупых сериалов для домохозяек. Но даже если не так — то это про… близость. Про желание одного человека открыться и доверить себя целиком и полностью, а второго — забрать, впитать это все без остатка и ответить всем возможным вниманием, заботой и абсолютно искренним желанием. Желанием, которое максимально абстрактно, потому что мозг не готов выдать ни одной конкретной идеи, чего именно он хочет, но которое стремительно расширяется и буквально пульсировать начинает в висках, когда Мира… Дразнится? Серьезно? Вот именно так, как всегда делает сам Дэн, трогательно, наивно и… И это выше, блядь, всяких сил. Вот теперь — выше до реального рыка, который срывается в ответ на тихий. но простреливающий прямо в мозг скулеж, который Денис слышит от Миры впервые в жизни, и который, кажется, остается звенеть в виде эхо в черепной коробке, намертво врезаясь в барабанные перепонки. — Пиздец, ты, ты… ты пиздец. Все, словарный запас, в который Сигитов еще недавно неплохо справлялся, резко заканчивается, обрывается и выпадает в ошибку 404. Целиком и полностью, пока пальцы, успевшие нырнуть под лопатки сжимаются, шершавыми подушечками, короткими ногтями проскребывая по нежной коже, за края внутренние цепляются и в стороны бессознательно тянут, будто пытаясь не то еще сильнее в себя вжать, не то невидимые крылья расправить, застрявшие где-то между спиной и мокрыми простынями. Дыхание нещадно срывается и захлебывается само собой, пока губы неловко смыкаются и размыкаются, словно в попытке понять, чего хочется больше — целовать снова, еще глубже, мокрее, влажнее, практически мягкое нёбо вылизывать, или наоборот — мягче, невесомее, но вообще все, что под них попадается. Да, пожалуй что так. Вот прямо сейчас, острый край косточки скуловой поймать, к нему прижаться, и оттуда дорожкой горячей, чуть влажной от глубокого грудного дыхания куда потянет — к уху, к чувствительной мочке, оттуда — по шее вниз, прикусывая тонкую, гораздо тоньше, чем у Маги кожу везде, где сможет поддаться, до самой ключицы, в которую бессовестно хочется вцепиться зубами, как зверенышу во вкусную косточку, и пусть не до крови, не до боли серьезной — но все же сжать, оставляя розоватые следы, которые лучше любых слов буквально кричать готовы вот то самое «мой, моё, не влезай, убью». Самое забавное — этот посыл, кажется, касается не только и даже не столько каких-то теоретических «их», которые могут влезть и отобрать, а… Самого Миры. Он читается, ощущается так, словно Дэн не то требует, не то просит, не то предупреждает, что если не психику в могилу закопает, то точно просто сведёт с ума своими хитровыделанными жестами и разговорами пополам, если Мира попытается влезть и отобрать у него… Себя же. Себя такого, каким удаётся ощутить, понять, разобрать: мягкого, зацелованного, податливого и согласного, совсем открытого. Но сторожащие личные границы волки, живущие в голове, не рычат и не поднимают уши, когда чужие зубы сжимают кожу. Мира не думает даже себя отнимать, вздыхает только шумно, шипит почти, губы кусая, и в плечах выворачивается навстречу, подбородок острый тянет выше почти бессознательно, всё больше прислушиваясь к телу и его повадкам, а тело… Тело хочет себя подставить под эти зубы, за которыми следом остаётся тягучая, сладковатая как будто бы на вкус дорожка ощущений, на боль похожих, но к ней отношениях не имеющих на самом деле, потому что боли не хочется больше никогда, а Мире — н а д о. Что-то вроде красноречивого «ты — пиздец» ему слышать не впервой. Только обычно это случается, когда он вытворяет что-то экстравагантное в очередной раз, другого человека задыхаться заставляя. Говорит что-то, делает. А сейчас видит: Денис рычит и голову потихоньку теряет просто потому, что он… Есть. И эта реакция, чистая, честная, такая же, как всё Денисово существование, колючим и тёплым шерстяным одеялом накрывает сразу сердце, уже очень давно себе разом столько всего светлого чувствовать не позволявшее. Действует так, что уголки губ сами по себе сильнее дрожат и разъезжаются в застенчивой, невидимой для Дениса, слабой улыбке, в которой всё — удивление, растроганность, вера, то… Уважение, которое зародилось когда-то давно, когда Денис пришёл к нему договариваться, а теперь раскрылось и превратилось в тихое и скромное, но искреннее восхищение. Мира пальцы в мокрых волосах запутывает, затылок чужой оглаживает, кожу массирует и к себе, к плечу, к ключице прижимает теснее, как большого и ласкучего щенка, разрешающе и ласково. Так, как никогда не получалось, а теперь выходит само собой. Как будто что-то спало в нём все это время, а теперь вываливается несдержанным комком неотданной и накопленной признательности. Особенное чувство внутри потихоньку формироваться и складываться начинает. На трёх китов опирающееся, такое, про… Правильность, уют и беззащитность, окрашенные в яркие тона не простого влечения — желания. Мира, в собственное дурацкое гнездо из одеял уложенный, накрытый, себя находит защищённым со всех сторон наконец-то, а не постоянно ждущим того, что пойдёт не так, чтобы это взять в свои руки и исправить. А потому той улыбкой, не угасающей, но и не вспыхивающей слишком ярко или слишком резко, прижимается к мокрому виску, выгибая шею, щекой туда же притирается и откликается на всё невысказанное, но звучащее в жестах Дениса шёпотом хрипловатым, отливающим мягкими, искристыми, совсем немного поддразнивающими и горделивыми нотками: — Т-твоё, бери. Ещё бери, хочу… И в этом нет никакого требования, указки. Не звучит даже ненужное «можно», просто Мира ещё слов таких не находит, чтобы просто сказать «х о ч у, чтобы ты брал», но это… Это просьба, пока ещё тихая, но имеющая всё шансы для того, чтобы стать громче и умолительнее. А вот тут уже не хрип, тут уже надрывное, низкое грудное рычание срывается само собой — громко, может быть не настолько громко, насколько кажется самому, но по ощущениям даже уши как будто закладывает — возможно больше от волны прокатывающегося по телу напряжения, чем от самого звука. Напряжения в лучшем смысле слова, того напряжения, которое не защитное, а наоборот — от непреодолимого желания… всё и сразу, которое порождают т а к и е слова. Слова, которых, пожалуй, он вообще в лучших фантазиях не мог себе представить и ждать от этого человека. Вроде бы, казалось, что шоры уже падали, но то ли их было двое. то ли это была какая-то правдоподобная иллюзия, и на самом деле они падают именно сейчас, потому что… где-то уже в собственной черепной коробке раздается их оглушительный хруст, а следом остается лишь одна единственная мысль, одним словом пульсирующая на барабанных перепонках неутихающим эхо. «Моё». Денис ведь всё еще жадный. Потому что коконы все эти холодные — это защиты, иллюзии, маски, называй, как захочешь, а вот жадность Сигитова — абсолютно настоящая, искренняя, и если раньше Мира в своем отношении мог ее видеть только со стороны — в том, как она выливалась целиком и полностью на Магу, и то терялась, сливалась и растворялась, встречаясь с не меньшей, если не большей волной жадности Халилова, то сейчас они только вдвоем. Маги нет, есть только Мира, Денис и его безумная жадность, которая хочет впитать в себя всё, каждый звук, каждую реакцию, каждую дрожь по чужому телу и еще больше. Зубы сильнее смыкаются, продавливая тонкие сосудики — легкое розовое пятно становится пятнисто бордовым, но так можно, даже, возможно, нужно для обоих — чтобы вот это состояние, ощущение заземлить и зафиксировать во что-то реальное, заякорить, чтобы потом намеренно напоминало о том, что все это было реально. А дальше… Дальше просто все, не думать, просто делать первое, что хочется, что просится телу. Ладонями — прямо под мокрой спиной вниз, до ямочек на пояснице, в стороны, по бедрам до острых коленей. Губами — вниз от искусанной до алых следов ключицы, по проступающим сквозь мраморную кожу ребрам, к чувствительным сейчас наверняка чуть не до боли соскам. — Если бы он тебя сейчас видел… Пиздец, блять, ты такой охуенный, такой… сука, ёбаная мечта, нереальный… Мира хватает стремительно ускользающей сознательности не только на то, чтобы разобрать отдельные слова, но даже собрать их воедино, и, главное, п о н я т ь. Понять так ясно, до заливающей щеки густой розовой краски, что речь вовсе не о том, что Денис видит. Точнее, о том, но иначе. Разве не насмотрелись они уже оба, что Денис, что Мага, всех этих рёбер, шеи, теней, заломов и линий? Нет, Дэн смотрит внутрь, говорит о том, что сделал с ним сам. И о том, что… Перед глазами Магино лицо само встаёт, и Мира чуть не хнычет от острого укола отчаянного скучания вперемешку с робостью и каким-то автоматически накатывающим страхом: вот ведь Мага-то, Мага и правда никогда такого не видел. Может, и знал, может, нет, но всегда так осторожно и заботливо ограждал его личное даже от себя, чтобы не задеть, и поэтому… Поэтому их привычки сложились так, как сложились. Мира вовсе не уверен в том, что это можно сломать и нарушить. Что Мага захочет это увидеть и потерять какую-то константу в жизни, незыблемо жесткого человека, который хоть и ласков недостаточно, но всегда будет тем, кто и удержит, и поможет, и… И сделает все те вещи, которые случаются, когда Мира контроль не то теряет, давая вырваться эмоциям, не то выводит на максимум, им же удушая и ломая. Он про это помнит. Хотя они не говорят об этом, хотя всё х о р о ш о, он помнит, и знает: Мага помнит тоже. Вот потому-то не знает, дастся ли ему так же легко, как Денису, или нет, принять это состояние, в которое… Провалиться оказывается даже удивительно легко. Как будто скользкий, изворотливый ум все ещё слабо сопротивляется и пытается найти себе островок покоя и сдержанности хоть в чём-то. Если не в гиперконтроле, удерживающем всё и вся в кулаке, то в тотальной мягкости, принятии, в чём-то снова таком… Не свысока в привычном негативном ключе глядящем, но похожем, заботливо-наблюдательном, словно он — какая-то одушевленная песочница для игр, не меньше. Только этого Денис сделать тоже не даёт. И не даёт правильно, так нужно, так хорошо, Мира знает, где-то внутри себя знает безошибочно. Не даёт, может быть, даже бессознательно, просто самим собой, просто творя всё, что хочется. У Миры дыхание едва выравнивается — и очередной сбитый вдох вырывают зубы, оставляющие яркое пятно на ключице, кусочек этого ебучего космоса прямо на коже. Он откидывается на подушки резко, шея натягивается до проступающих жил, глаза жмурятся от того, как искренне, как чисто, как о х у е н н о, когда на тебе следы оставляют из собственного желания. А следом и вовсе… Мира многое пробовал. Но секс, влечение, желание — всё это у него как будто бы… В голове всегда. В красоте движений, в чужих эмоциях, которые вызывать можно искусно, в каком-то идеально срежессированном действе. В какие-то моменты, уже смирившийся, он даже признавал — ему охерительно нравится иногда за скатавшимся клубком двух тел просто н а б л ю д а т ь, вовлекаясь в качестве регулятора. Направлять их друг к другу. Не раз и не два бывало, что они укатывали Магу настолько, что Мира и вовсе просто уходил в душ — и ни разу это не вызывало никакого негатива. Словно тело не так уж и важно, главное, что хорошо там, в мозгах, в голове. А Денис напоминает ему о теле. Да, снова, но теперь… Просто в тысячу раз ярче, потому что по оголённым нервам. Не то, чтобы Мира обычно Маге руки связывает и трогать себя запрещает, когда седлает его. Но вот эти вот вещи, заставить потерять себя в возбуждении, забыться совсем, делать что-то, чтобы до просьб доводить одними прикосновениями — Мира не идёт на такое никогда, сохраняя свой ясный ум. От которого отлетают куски, когда Денис оглаживает его чуть ли не целиком и шершавыми, влажными губами касается и правда до боли напряжённых, твёрдых почти, чувствительных, как у девчонки, сосков. Под его руками колени сами дрожат и разъезжаются так широко, как только получается, Мира дёргается несдержанно и так… Суетливо, разнонаправленно немного. Затылком в подушки плотнее вжаться пытается, как будто чтобы уйти от этой вспышки яркой, пока тело в пояснице переламывается и гнётся так, что рёбра словно кожу прорвать пытаются — лишь бы ещё, навстречу. И руки за чужие волосы, за плечи цепляются, лопатки царапают почти просяще, жалобно, пока Мира в губы собственные вгрызается чуть ли не до крови, челюсти стискивает, шипит, словно плавится, роняет только бессмысленное по содержанию: — Дэн… Д-дэн, ну, блять, ну… Я так ш-шизанусь… Э-это очень… Что «очень» — договорить нет ни сил, ни слов, ни понимания. Потому что и противоречить не хочет, и хоть как-то откликнуться просто н а д о, чтобы держать себя на плаву, это бессознательное, инстинктивное, что одним разом изнутри не вышибается. Это просто очень. Все, точка, можно не продолжать. Но это и должно быть очень, и хочется, чтобы было очень, и сделать так, чтобы шизанулся тоже хочется. Потому что для Миры это впервые. Просто растворяться в чужих действиях и сходить с ума, никоим образом не пытаясь их контролировать. В лучшем смысле слова сходить с ума. — Давай… Можно, Мир, можно… Не можно, а нужно, но это прозвучит слишком жестко, а с языка сейчас срывается только то, что должно звучать здесь лучше всего, то, что сделает лучше всего именно Мире, пока самому Дэну вообще не до этого, когда язык, едва звуки в слова складывает, возвращается тут же обратно, цепляет стоящие соски, дразнит, острыми краешками зубов прикусывает, а следом… все вдруг обрывается. Тепло плотно прижатых друг к другу тел исчезает, прохлада обжигает влажную разомкнувшуюся кожу, когда Денис резко выпрямляется между разъезжающихся самими собой коленей и соскальзывает ладонями в разные стороны: одной — выше, по внутренней стороне бедра, сжимая в пальцах нежную кожу, второй — наоборот вниз, до выпирающих косточек щиколотки, перехватить, в плотное кольцо захватить и потянуть вверх, на собственное плечо закидывая, чтобы… Нет, не чтобы навалиться обратно, раскрывая тело под собой для еще большего, еще более тесного контакта, а чтобы… Чтобы щекой шершавой прижаться к поджимающейся на автомате голени, тем самым кошачьим движением ласкучим щекой потереться, и тут же вбок голову подвернуть, прижимаясь к острым костяшкам губами. Просто потому что так хочется. Потому что просто привычной шеи-ключиц-лица-губ уже недостаточно, Миру хочется в с е г о, целиком, до каждого сантиметра чувствительной кожи, вот прямо так, дорожками поцелуев коротких от внешней лодыжки до внутренней, обхватить, кончиком языка мазнуть зачем-то на автомате, и дальше — почему-то не вверх, а вниз по наитию, по собственному желанию которое может кому-то покажется странным, но внутри сейчас вообще не ощущающееся чем-то неестественным, и тем более вызывающим хотя бы мало мальскую брезгливость. По тыльной стороне стопы, по венкам, отчетливо выделяющимся до самых кончиков пальцев. к собственному бедру переметывает, чтобы там чужую руку нашарить, сжать, на себя потянуть рвано и просительно. Гнётся, разложенный по постели, щекой в подушку вжимается, инстинктивно пытаясь заземлиться, свободным коленом Дениса едва ли не бьёт то ли по боку, то ли по плечу, но не специально, а просто инстинктивно пытаясь хоть немножечко закрыться, но… Лодыжку отнять не смеет. Не может. Не хочет, потому что чуть ли не до слёз это ярко, чувственно, ново, раскалывающе напополам по силе своего воздействия. Без всякого отношения к простой механике и всей этой… Плотскости, просто — по самой душе, по самым нервам, так откровенно, что ещё больше, кажется, просто невозможно. — Ч-чокнутый. Дэн, т-ты чокнутый, блять, пожалуйста, ну пожалуйста… О чём просит, — остатки здравого ума ему сохранить или дать ещё больше, — не знает даже сам. Но просит, мокро, громко и как-то совсем наивно, изламываясь всем телом. И обвить Дениса пытается свободным бедром, к себе притянуть и так, и за руку, сотню этих микродвижений совершает, не замечая, что и в самом деле губы до металлического привкуса во рту прокусывает, и… Не может контролировать то, как пальцы под чужими губами, длинные и тонкие, дрожат, пытаясь податься теснее под эти поцелуи. — Е-если меня… Инсульт ебнёт, с-сам Ма-маге объяснять будешь. А на самом деле все это время не знал слова «смущение» только один человек. Тот самый Денис Сигитов, который даже целуя чужие пальцы на ногах умудряется выглядеть так же непринужденно и в то же время абсолютно искренне счастливо, как будто держит в руках не лодыжку и бедро, а тот самый заветный Аегис. С той же беззаветной счастливой улыбкой на скользящих по коже губах. — Чокнутый. А ты — охуенный. Вот так просто, честно и абсолютно искренне. И без лишних слов о том, что никогда не допустит чужой смерти, хотя если вдруг он решит все-таки сдохнуть затраханным Денисом Сигитовым — кто как не Магомед Халилов должен отнестись к этому с максимальным пониманием и полным отсутствием осуждения. И в конце концов, за т а к о г о Миру он сам готов сдохнуть. Причем от все того же инсульта и первым, потому что такого… такого совершенно точно не видел и не слышал никто. И это что-то настолько уникальное и переебывающее башню на корню, что, кажется, он будет готов ползать на коленях и выполнять любые даже самые унизительные поручения, лишь бы увидеть это вновь. Хотя… скорее всего, для этого действовать будет нужно диаметрально противоположно. А сейчас… Сейчас можно дать эту близость, при этом не лишая себя возможности продолжать начатое, потому что… Потому что Мира сможет. Даже вот так сложиться, колено прижимая к плечу, раздвигая бесконечно длинные ноги настолько широко, что, кажется, вот вот затрещат связки… Сможет. Потому что вообще может гораздо больше, чем показывал раньше… и чем может сам о себе предположить. Вот так раскрыто до предела и морально и физически, пока… Пока язык широко и влажно ложится на ту самую венку у самого основания большого пальца и скользит вверх, оставляя за собой прозрачную липковатую дорожку слюны, через всю стопу, вокруг косточки внутренней лодыжки и дальше вверх — вот теперь дальше, отрывистыми покусывающими поцелуями по голени до раскрытого колена, где можно задержаться на пару секунд, дразня кончиком языка сплетение венок снизу, а оттуда — сразу к середине бедра, к его нежной внутренней стороне, в которую можно сходу впиться зубами, оставляя на мраморной коже еще один пылающий алым след, пока ничем не сдерживаемое возбуждение бесстыдно трется о раскрытую до предела промежность, складку бедра, шершавый шовчик, уходящий от мошонки дальше вниз. А Мире — ни ближе к этой влажной тяжести податься, ни вывернуться хоть как-нибудь, и остаётся только принимать всё, что ему хотят дать, борясь со сложным замесом чувств от где-то на окраинах барахтающегося желания хоть что-то взять в свои руки до потребности вывернуться наизнанку и отдать всё, чего Денис только попросит. Но он и… Не просит? Слишком… Ярко и сильно на него действует то, как легко вроде бы в обычной жизни выглядящий мелким и неопасным Дэн им, привыкшим все это делать самостоятельно… Блять, вертит буквально. Складывает на своё усмотрение, вышибая весь воздух из лёгких, на гибкость проверяет, ноги его раздвигает под себя и просто… Просто берёт, захватывает, и, точно, как и говорил Илюха, всё, что не живое, — Миру самого, — оживляет и трахает, ещё даже физически к этому вообще… Не приступая. В этом нет ни механики, ни излишней властности, только то, как сильно Денис хочет и как охотно выполняет его собственные невысказанные желания. И вот от этого крыша едет, едет неизбежно, потому что это — пиздец. Это всё и сразу: и чувства наизнанку, прямо сквозь сердце, лёгкие навылет, и тягучее, горючее, плотное возбуждение, затапливающее с головой. Это что-то, от чего внутренности на бешеной карусели переворачиваются где-то под костями и кожей с каждым жестом, с каждым порывом. Мира вскидывается весь и собственные костяшки до боли закусывает машинально, когда новый укус разбирает, и то ли ноет, то ли скулит совсем тихонько, когда мокрая, обжигающе горячая и безумно твёрдая головка задевает промежность, а он пытается извернуться, чтобы почувствовать её ниже. Но этого мало, мало у ж а с н о, и… И в конце концов, взять что-то в свои руки — это звучит неплохо, если рассматривать буквально. Он не рвётся перевернуть игру. Он не рвётся за контролем. Просто у него кончики пальцев дрожащие горят и в груди всё сжимается — так сильно к Денису хочется прикоснуться. Вот и не сдерживается, тянется, обеими ладонями сразу тянется вниз, чтобы обхватить член немного даже неаккуратно, заполошно, и обвить пальцы вокруг ствола. Только сейчас не пытается как-то правильно двинуться, сделать намеренно что-то, как Денису нравится, нет, это просто… Такое осязание, которое воспринимает бархатистость кожи, жар, и… Тяжесть. Объём. Не то, чтобы Мира впервые обращает на это внимание. Денис уже давно изучен вдоль и поперёк, Мире известно, что он при всей своей комплекции просто… Неожиданно и крайне заметно объемнее, чем Мага. Но окончательно до его воспалённого мозга добирается мысль о том, что теперь это напрямую касается его самого, только в этот момент. Как и мысль о том, к а к всё сейчас будет ощущаться внутри него самого, к себе в таком смысле не прикасавшегося ещё дольше, чем они все втроём не виделись. И больше, чем эта мысль, прошибает только собственная однозначная телесная реакция — то, как тугие мышцы импульсивно поджимаются, а на языке собирается густой комок слюны, который приходится сглатывать шумно и как-то особенно беспомощно, почти растерянно. Это прикосновение — оно даже не для Дениса. Оно для самого Миры, которого совершенно разматывает, раскалывает в первую очередь на чувственном уровне ото всех этих галопом проносящихся по телу мыслей. И поэтому же пальцы сжимаются инстинктивно, Мира тянется, чтобы одной ладонью огладить, ощутить тяжесть мошонки, пальцами другой… Ощупывает почти изучающе, как будто впервые, совершенно не замечая, и хрипло от накатывающей жажды выдыхает с интонациями жалобными, просящими, ноющими почти: — С-смазка там есть… В-в… Сука, в ящике, внизу, возьми… И Мира точно помнит, что там же, за ненадобность заваленные всякой ерундой, есть резинки, но не говорит ничего — он точно уверен, что сейчас они не нужны. Хорошо, что эти поджимающиеся в каких-то своих фантомных ощущениях и фантазиях мышцы не замечает, не чувствует Дэн, потому что с его развившейся в последнее время эмпатией до чужих эмоций и ощущений можно было бы… реально на полном серьезе шизануться раньше, чем дело бы дошло до чего-то серьезного. Того, на что всеми силами начинает намекать Мира, и к чему… с одной стороны тело тоже хочет перейти, потому что это физиология, это жадность, это, в конце концов, каким бы банальным словом это ни было — страсть, которая по мозгам шарашит, по телу волнами дрожи напряженной пробегает и липкостью влажной на головке проступающей отзывается, но… Но желание получить вообще в с ё, прощупать, ощутить, впитать не только, прости господи, задницу, но и все тело гораздо больше. А самое главное — дать почувствовать всё это Мире, который всегда слишком… контролировал процесс, слишком его держал в строгом регламенте, чтобы узнать о себе больше, узнать собственную реакцию на те действия, которые выходили за рамки его собственного плана. Вот это, пожалуй, реально намного важнее. — Подожди. И в отличие от того, как это обычно подает Мира, это даже не звучит как издевательство, хотя для него таковым определенно является. Но Мира всегда делает это намеренно, с самодовольной ухмылкой испытывает на прочность чужую жадную психику, зачастую реально наслаждается тем, как иногда и сам Дэн, но чаще Мага с ума сходит до темноты в глазах от н е д о с т а т о ч н о с т и, которая теперь позволительна в одном безопасном пространстве на троих. А Денис… Денис вываливает это настолько буднично и даже нелепо, с зажатой в зубах нежной кожей бедра, что… это просто о н, вот такой какой есть, и спорить с этим максимально сложно. Особенно пока вроде бы небольшая, но удивительно тяжелая ладонь крепче сжимает второе бедро и… Не тянет, а скорее отталкивает от себя ногу, выше ее задирает вместе с первой и… складывает чужое тело в какой-то совсем неприличный, пусть не настолько растянутый в стороны, зато максимально открытый и почти неспособный к сопротивлению клубок, в котором колени уже не просто лежат на его плечах, а буквально касаются матраса за головой, а поясница вздергивается вверх, открывая возможность с жадным утробным звуком, весьма условно напоминающим не то какой-то хриплый рык, не то невнятное кошачье урчание впиться зубами в бледную кожу выставленной на максимально раскрытое обозрение задницы, прямо в бархатистую ягодицу, оставляя целую дорожку из небольших багровых пятен. А ведь это всё ещё Мира. Мира, который… Который даже раздевается, господи, последним чуть ли не в двух из трёх случаев, когда они всё остаются только втроём. Иногда и вовсе не раздевается, потому что ему куда важнее других двоих укатать до состояния беспамятства, получить свой оргазм, который имеет обыкновение собираться и формироваться там, в извилинах, в черепной коробке, случаясь вместе с чужим, и для этого подчас достаточно его рук, взгляда и голоса. Это не значит, что Мира не человек, или что он не любит всю эту… Физику, вовсе нет, но сейчас ему всё равно пиздец как много. Много всего. Тактильности, прикосновений, звуков, жажды, которая выплескивается на него так, словно и Дэн такой же как Мага, словно ему мало одного, нужна ещё одна такая же бездна, которую можно заполнить своим вездесущим вниманием. Мире даже кажется в какой-то момент, что этого с л и ш к о м много для него одного, что его не хватит, но это бред — открывается будто бы второе дыхание, третье, четвертое… И приходит черёд пятого. Потому что э т о — точно не то место, не та поза, не то положение, которое он хотя бы когда-нибудь занимал в своей ебаной жизни. — Т-ты охуел, Дэн, я… Я тебе… Запутавшийся в себе и в конечностях, Мира только в самый последний момент подменяет жалкий кошачий взвизг на бессвязную, сорванную, хриплую и совершенно не звучащую хоть на толику угрожающе ругань, потому что всё другое… Как дёрнуть за хвост пантеру: никто не ждёт от неё котеночьего писка, н е п о з в о л и т е л ь н о. Но он где-то там, внутри, глубоко под рёбрами есть, этот потерянный звук, и его эхо встаёт в глазах. Его эхо ложится на щеки, плечи, уже даже на грудь плотным, густым и пунцовым румянцем, пока руки, из которых выскальзывает всё то, чего Мире так хотелось касаться, комкают сжимают беспомощно собственные колени, сгребают в кулаках простыни, или одеяла, что-то, что попадается первым. Хочется как будто верить в то, что когда-то давным-давно, ещё в Лиме, Денис Сигитов оказался ебучим провидцем и подметил очень тонко и правильно: Мира скорее пяткой в глаз даст, чем даст. Тем более — т а к, в такой с какого-то ракурса почти животной, расхристанной, уязвимой позиции. Грубовато, конечно, звучало, не без Сигитовской привычной прямоты, но… Мира же тогда с ним согласился. А спустя почти год он здесь. Скрученный в какую-то неизвестную науке фигуру, раскрытый настолько откровенно, насколько это вообще возможно, и имеющий все возможности исполнить чужую угрозу, но вместо этого он чувствует себя… Совсем потерянным, захлебывающимся в чужих, своих эмоциях, слишком смущённым, перевозбуждённым, натурально сходящим с ума, связь с реальностью теряющим от того, что одни только руки сильные и зубы, отметины такие интимные оставляющие на его теле, к нему прикасаются. Ничего не остаётся, кроме как вместо того, чтобы бороться с этими волнами, с этим ебучим Штормом, просто позволить себя захватить. Потому что Денис Сигитов творит, что хочет, но самым главным, самым важным оказывается принципиально другое: то, что творить всё это он хочет с н и м. И Мира позволяет. Так, заливаясь краской, за собственные колени снова хватается, их разводит неловко, жмурится, в искусанные не то, что в кровь, в ничто почти губы вгрызается снова, потому что иначе невыносимо, и раскрывается, подставляется ещё больше, подхватывая, продолжая эту волну, как какую-то… Связку действий. Ему надо, ему до потери пульса н а д о, чтобы Денис продолжал, что угодно уже, и тогда только эта отчаянная ругань, которая у Миры вместо Магиных привычных мольб, получает потерянное продолжение: — …Г-горло перер… Пер-регрызу потом, о-обещаю, е-если ты издеваться будешь, блять, ну пожалуйста… — Ваще не против… Отголосок какой-то оборванной фразы, звучащий сквозь удовлетворенное животное урчание, обжигает влажную от слюны кожу открытым, глубоким и шумным дыханием. Напугать Дениса такой перспективой? Пф. Теперь его не напугать вообще ничем, даже угрозами запихать что-нибудь в его задницу, даже если это будет что-то неодушевленное или наоборот одушевленное, но сразу в двойном экземпляре. Не то, чтобы он конечно рвется к таким штукам вот так сразу, когда бывал снизу считай полноценно до сих пор только один раз, но уровень доверия к этим двум людям реально, на полном серьезе настолько космический, что не страшно вообще н и ч е г о. Ну разве что кроме угрозы выйти из их порочного круга, который вроде бы как треугольник, но такими вещами — у Дэна вообще нет ни малейшего сомнения — разбрасываться не будет никто из них троих. Так что… Можно просто продолжать делать то, что хочется. И для начала — смотреть. Пусть недолго, потому что трогать, целовать, кусать, вылизывать хочется не менее сильно, но на какое-то мгновение замереть, нависая над всем этим человеческим узлом и заглянуть сверху вниз в стремительно розовеющее в щеках лицо, бесстыдно залипая с завороженно распахнутыми глазами и по-дурацки приоткрытым ртом он обязан. — Блять, просто… ты ебаный космос, Мир, пиздец, ты не представляешь… И это не какое-то преувеличение, не осознанные комплименты, это просто факт, и это меньшее, как можно вообще охарактеризовать всю эту картину. Смущенный, расхристанный, раскрытый и позволяющий вытворять с ним т а к и е вещи Мира — это… Это невозможно представить себе даже в самых влажных снах, а сейчас это происходит с ним наяву. И это, пожалуй, едва ли не первый раз, когда он абсолютно искренне сожалеет о том, что в голову не приходит идея попробовать себя в жанре хоумвидео для того, чтобы сохранить этот образ. Хотя… с одной стороны, он и так, кажется, намертво вжигается в сетчатку, а с другой… Может быть когда-нибудь и попробует. Не в жанре соло, безусловно, а дальше все будет зависеть от количества и качества согласившихся на авантюру. Но это потом. А сейчас… Сейчас всё еще есть неудовлетворенная, изнутри жгущая жадность. И эта жадность требует действовать, но… не так, как, возможно, может себе предположить Мира. Не туда, к гладкому и судорожно пульсирующему кольцу мышц стремиться требует, а… ниже. К согнутой колесом пояснице, к выпирающим сейчас особенно отчетливо позвонкам, к которым сегодня уже прикасался с совсем иного ракурса. И эти прикосновения вызывали такую яркую реакцию, что хочется попробовать снова, теперь — вот так, склоняясь до самых первых поясничных и снова вываливая язык широко и влажно, чтобы шершаво мазануть им дорожку через все рельефные косточки до самого копчика, пока руки сжимают, сдавливают ягодицы, разводя в стороны до предела. Мира от этого простого, совсем незатейливого, если хорошо вдуматься, движения пальцы на собственных коленях сжимает так сильно, что следом за ними остаются густые алые полосы. Это пиздец, снова — какой-то невыносимый, до слепоты мучительный пиздец, потому что в тысячный раз ломаются его представления о том, что Денис может делать в следующий момент, потому что само по себе движение настолько… Непредсказуемое, выламывающее, и трогающее не тело даже столько, сколько сразу — внутренности, которые окатывает нестерпимым жаром. Там, под кожей, плещется изумление чистое, непонимание даже, как, а главное, п о ч е м у Дэн делает все эти… Совсем неочвидные, перемалывающие его нервную систему вещи, и абсолютная… Надрывная растроганность, которая в тысячный же раз пытается взять в толк: это для него? Это настолько он такой… Нужен? Настолько Денис хочет его целиком? Как будто бы слова, эти честные, разносящие Миру в щепки слова, дополняются тем, насколько нетипичный и одновременно честный, жадный жест Денис выбирает. Они, эти две вещи, стакаются, удваиваются, а потом просто превращаются в бомбу, в часовой механизм, который умащивается под самым солнечным сплетением, и Мире жжёт глаза, у него немеют и дрожат губы, его переебывает всем телом, он дёргается, и уйти и податься на этот язык пытается, создаёт такой невыносимый хаос, что, кажется, даже сам себя слышать перестаёт. Может, для кого-то другого этого оказалось бы слишком много. Или кто-то ещё совсем другой воспринимал бы такое отношение в лучшем смысле как норму жизни. Мага, вот, Магу можно доводить так часами, и всё, что он будет делать — стонать, хрипеть, скулить и смотреть своими сумасшедшими, пеленой затянутыми глазами, но даже не пискнет. Но Мира… Мира сам себя садит на сухой паёк и держит на нём так долго, что сейчас всего, что делает Денис, оказывается в самый раз, чтобы он не получил заворот кишок, но вся картина мира перетряхнулась с ног на голову. Это не пошло. Этот язык, от которого каждая жила, каждая мышца в спине натягивается струной, ягодицы поджимаются, пальцы царапают кожу, а следом и до хруста ткани дерут простыню, это мокрое движение, то, как Денис в своём самом честном, самом откровенном, самом ч и с т о м виде вновь и вновь его… Господи, блять, вылизывает — это совсем не пошло, это про чувства, про то, насколько Дэн жаден до Миры, и насколько Мира хочет, чтобы так оно и было, потому что нуждается не меньше. И самое важное тому подтверждение — то, как немного зло, но больше разбито, совершенно влюблённо, растерянно, чувственно и чувствительно, до боли искренне у Миры что-то влажное вскипает в уголках глаз, пока те же самые глаза смотрят одновременно покорённо, свирепо, жадно, голодно и умолительно. Не вынести. Этого уже просто не вынести — и едва Мире удаётся дернуться, чтобы ещё чуть ярче ощутить влажность шершавую на собственной коже, едва по мокрой дорожке холодно воздух проходится, густая россыпь мурашек по влажной коже разбегается, продирая до самого загривка, он срывается и вскрикивает, а вскрик переходит в рваный, сражающийся с неуверенностью и стыдом стон, оглушающе громкий, короткий и ясный. — Ещё… Ещё, ещё, Дэн, м-мне надо, во-возьми, я, блять, к-кончу или сдохну, возьми… Т-ты… Ты, чтобы я умолял, ч-что ли, хочешь, Дэн, ну… С языка сваливается что-то совсем почти жалобное, даже просто по голосу — влажное, все ещё пытающееся ругаться, но неминуемо сдающееся шаг за шагом, пока Мира дрожит весь и, кажется, готовый уже практически на всё от того, как его перешибает, пытается поймать ещё хоть каких-нибудь прикосновений, и всё равно не хочет, даже не пытается на самом деле вырваться из твёрдой хватки, потому что она тоже н у ж н а. Желательно, такая, чтобы от неё осталось по пять следов на каждом бедре. И это такая удивительная дрожь, что с одной стороны этим зрелищем хочется любоваться со стороны с той ноткой здоровой издевки, с которой это обычно делает Мира, безмерно любящий доводить других до того состояния, в котором сейчас… возможно даже впервые оказывается сам, а с другой… С другой Денис все же не Мира, и где-то внутри щемит от желания сжать еще крепче, но не чтобы удержать на расстоянии, а чтобы прижать к себе и успокоить эту дрожь, даже несмотря на то, что это вроде бы как наоборот лучший комплимент его собственным действиям. Но он ведь даже не делает это специально. Нет, в смысле как бы не случайно, но… он не старается целенаправленно довести. Он просто… с одной стороны изучает, знакомится заново с тем, что скрывалось все это время под коконом, менявшим человека почти до неузнаваемости относительно того, что можно лицезреть сейчас… А с другой стороны просто забирает все это себе. Вот так, как хочется, так, как просит этого тела, а не какой-то выверенный тактический план по чужому соблазнению. — Просто тебя хочу, всего, целиком. Вот так, даже слишком прямолинейно и без всякого картинного придыхания — абсолютно будничным тоном, будто говорит о том, что хочет яичницу на завтрак, а не вылизать задницу человека, который раньше подпускал его к себе только под неусыпным контролем и в исключительных ситуациях. И не только вылизать. И не только задницу. И еще с этим блядски хитрым и одновременно наивным, искрящимся этими лучиками взглядом, выглядывающим откуда-то сверху вниз, пока кончик носа щекочет шершавый шов на мошонке. Просто у Дениса Сигитова нет тормозов. Кажется, теперь вообще никаких. И ему абсолютно неведомо слово стыд. И, безусловно, брезгливость. То, что там было раньше, до первого пробного минета, открывшего ему крайне любопытные горизонты собственных способностей — это было вообще не про это, а про какие-то навязанные стереотипы, которые вылетели нахер, кажется, быстрее, чем с Маги исчезли трусы с одной конкретной целью. А сейчас… Нет вообще ни капли ни смущения, ни зазрения совести в тот момент, когда этот самый мокрый и шершавый язык снова плашмя ложится на острую косточку и ведет дальше — прямо по сжимающимся мышцам, в стороны, словно на полном серьезе целенаправленно вылизывающий кот, движение за движением, широко и длинно, по всей промежности, по складкам бедер, по шву через всю мошонку и дальше до основания, кажется, уже дрожащего от возбуждения члена и обратно, чтобы в какой-то момент просто прижаться раскрытым ртом к пульсирующему кольцу мышц… и толкнуться в него языком так, будто это какой-то блядский французский поцелуй. И вроде бы, именно в этот момент Мире должно стать понятнее и проще. Потому что это — что-то на знакомом, то, что он з н а е т, это откровенно, прямо, но… Выходит ничерта не так. Уже слишком поздно возвращаться к нормальной, привычной версии себя, и есть глобальная, непреодолимая разница между тем, чтобы направлять к себе, покровительственно вплетать пальцы в жёсткие волосы Маги, одобрительно оглаживая, или нависать над его лицом раскрытыми бёдрами, выслушивая весь невыносимый жадный скулёж оттуда, снизу, и быть выставленным под любые прикосновения вот так почти нелепо и без шансов на сопротивление. Слишком лично. Слишком… Не чувствительно даже, нет — чувственно. И слишком ясно только сейчас Мирины ужасно туго соображающие мозги осознают эту простую истину, суть переворачивания их… Взаимодействия, что ли: Денис не играет с ним, как он сам, в «уговори, чтобы дали». Почему-то по инерции, по выученным паттернам, по собственным привычкам, по себе Мира всё мерит, со своего угла зрения продолжает смотреть до этого самого момента, когда чужие слова во всей своей простоте и ясности в голове разворачиваются наконец долбаным транспарантом. Денис просто хочет е г о. И это совсем не про что-то простое, незамысловатое, физическое. Он хочет его целиком, он даст, даст всё, что только сможет, его не надо просить, в эту игру никто кроме Миры здесь не играет, не пытается, даже не пытался. И вот в этот момент на тело наконец-то накатывает какое-то… Трепетное, глубокое и совершенно бессознательное расслабление, от которого даже бёдра обмякают под чужими ладонями, позволяя Мире складываться пополам ещё гибче и подставляться доверчивее, хотя, казалось бы, куда уже больше. Есть куда. Хотя внутри всё горит и привычки, характер требуют уже едва ли не с боем вытрясать себе всего, что нужно, Мира просто вжимается затылком в постель так сильно, как только может, и выдыхает сильно, шумно, так, что выдох обращается в тихий чуть рваный стон, и… Всё-таки, в его умении себя контролировать есть смысл даже сейчас. Он может помочь себе расслабиться совсем, окончательно, податься, поддаться, раскрыться навстречу этому движению так, как только получается. Кожа, влажная от слюны, горящая ещё от этих прикосновений жадный, шершавых, идёт мурашками, а он… Нет, конечно, он и его тело не в состоянии хоть как-то по-настоящему в себя впустить, Мира слишком тугой, тесный, но позволить толкнуться в себя, встретить это движение мышцами не сжатыми судорожно, а поддающимися, проскулить совсем жалобно что-то невнятное, дёрнуться навстречу, разрешая себе всё, что угодно, в попытках ощутить больше — да. И сформулировавшееся почти «так бери уже, раз хочешь», так и остается застрявшим в горле, непроизнесённым — вместо этого слышно только, как под пальцами одной руки отчаянно трещит, чуть ли не рвётся простынь, пока другая зачем-то взмётывается и накрывает ладонь Дениса на собственном бедре — вцепляется в неё так… Словно бы совсем бессмысленно, но для Миры это единственный способ держаться сейчас. Держаться з а н е г о, доверяясь, вручая себя самым прямолинейным образом. Ничего, кроме запутанных озвученных вдохов и выдохов, уже даже больше не звучит. Может, пока, а может и совсем, но Мира в очередной раз сдаётся и соглашается со всем, чего ему хотят дать, позволяет в с ё. А дать больше, еще больше не просто можно, а нужно и отчаянно хочется. Потому что жадность природная живет в Денисе Сигитове слишком глубоко, чтобы так легко с ней поступиться. Тем более, когда это не про жадность в привычном ее проявлении с впитывающим ее со скоростью ульты Пугны Магой, а с чем-то уникальным, доселе неизведанным и стократно увеличивающим желание взять и отдать всё и сразу. Причем не только на бессознательном, но даже телесном уровне, когда пальцы на ягодицах и бедрах сжимаются так, что под ними уже проступают розоватые пятна, которые если продолжать в том же духе, могут остаться следами не только на ближайшие несколько секунд, но вряд ли кто-то из них двоих будет против. Есть в этом что-то животное, но Миру сейчас хочется метить едва ли не больше, чем Магу. И посыл немного разный — Маге самому это в кайф, Маге нравится п р и н а д л е ж а т ь, отдаваться, и желательно двоим сразу, а Мире… Миру как будто бы хочется заземлять в момент, оставлять как можно больше доказательств того, что это реальность, создавать ему на этом фиксацию на сравнительно долгое время, а не ближайшие полчаса, час, ночь, смотря насколько хватит их обоих, чтобы привыкал, понимал и принимал, потому что самое большое желание здесь, пожалуй — чтобы все это было не на один раз. И не из какого-то собственного эгоизма, а именно из того, что это про н а с т о я щ е с т ь Миры, про живое, искреннее, которому хочется помочь раскрыться, чтобы чувствовать на полную, чтобы дышать полной грудью, а не сквозь идиотскую ледышку. И с этой мыслью пальцы действительно сжимаются еще сильнее, буквально царапают ногтями бархатистую кожу, пока язык глубже проталкивается с силой, целенаправленно с тем же жадным посылом буквально вылизать изнутри, прямо по практически оголенным нервам. А следом, когда мышцы подаются, раскрываются, позволяют — отстраниться и вот так отвратительно откровенно, но не ради какой-то звенящей пошлости, а просто по несдержанной бесстыдной честности высунуть язык, позволяя слюне стекать прямо туда, внутрь, пока ладонь ближе смещается и большой палец надавливает на край, на одну фалангу буквально внутрь проскальзывает, чтобы оттянуть, раскрыть еще больше. Не стоит даже надеяться — в первую очередь, самому Мире, конечно, а не Денису — на то, что это забудется или случится всего один раз. Так просто… Не бывает, нельзя распахивать дверь в какой-то очень тёмный чулан, выметать оттуда пыль, показывать человеку, что можно, что бывает и н а ч е, и даже предполагать, опасаться, что никаких изменений в целом это не принесёт. От Миры как будто слои застарелой, грубой кожи отлетают, он, едва ли не до смерти обласканный уже, зализанный, хрипит и ноет, мечется по подушкам, и нет, сейчас даже понимает, что не забудет, не сможет отказаться совсем, хотя слишком легко так просто это уложить в себе тоже не будет. Но главное — слишком хорошо. Оказывается, блядь, это с л и ш к о м хорошо, когда на тебя сваливается такой бурный и неудержимый поток чувств, сметая тебя, и ты захлебываешься в нём, тонешь, решая всего одну-единственную задачу — принять, забрать, впитать в себя всё, что тебе отдают. Против этих следов, которые уже обещаются нытьем и колкими иголочками под судорожно сжимающимися ладонями на бёдрах, эти пятна на теле он будет рассматривать в зеркале. Он на них дотянет до января, доползёт до Маги и обязательно постарается выдавить из себя хоть что-то, чтобы Мага не думал ничего из того, что он совершенно точно может себе надумать. А пока… Пока — это острое тянущее чувство. Мире не надо видеть, чтобы знать, какой он… Мокрый, уязвимый и перемазанный чужой слюной, он о щ у щ а е т её внутри, её много, Дэн льёт, не жалея, обжигая кожу раскалённым дыханием, а он хрипит и хоть как-то пытается толкаться навстречу, потому что мышцы всё равно знают, помнят — так будет хорошо, и поддаются охотнее, чем если бы Мира был круглым девственником с такой точки зрения. Только если язык — это всё ещё язык, он успевает к нему приноровиться, пропустить, прожить чужое желание вымазать его собой даже изнутри, переметить, забрать, то следующее прикосновение становится чем-то совсем неочевидным. Это удивительно, и Мира подумал бы об этом дольше и тщательнее, если бы был в состоянии. То, как Дэн умудряется быть абсолютно… Простым и честным, прямолинейным, таким… Не заскриптованным, раскованным в своих действиях, как умудряется изобретать свой собственный секс с нуля — что-то особенное, вышибающее нахер воздух из лёгких. Потому что есть что-то простое и понятное: надавить, протолкнуть пальцы глубже, сейчас, когда Мире уже похер, он готов дать себя трахнуть просто по слюне, даже если что-то и где-то порвётся, найти нужный угол, растягивать методично и чётко. А есть… Денис. И он делает то, что первым приходит в голову, а Мира чувствует себя… Неожиданно и чётко — зацепленным на крючок. И чуть не всхлипывает от яркости ощущений, понимая, что прямо сейчас ему не нужно ничего: никакой правильной и техничной растяжки, никаких подушечек пальцев, попадающих по простате, он х о ч е т раскрываться вот так и просто нырять в понимание того, что его раскрывают для себя вот так жадно, что Дэн смотрит, смотрит на то, как мышцы жадно сжимаются и расслабляются, как наверняка влажно всё блестит от обилия слюны, как Мира сходит с ума не от той самой правильной стимуляции, а просто от того, что его тело позволяет творить с собой такое и сотрясается крупной дрожью от этого натяжения. Сейчас, в моменте, окончательно отпуская любые вожжи, за которые можно было бы цепляться, Мира искренне, всем собой хочет только одного — подхватить это. Не просто согласиться — всем собой доказать, показать, выразить, насколько ему нравится всё, что Денис делает, каждый микрожест, к а к ему с этим, и… И, наверное, этой своей согласностью вызвать ещё больше реакции на себя такого. Мягкого, соглашающегося и сдающегося в чужие руки. Мира не замечает, что так и держится за руку Дэна, кожу его царапает, но совершенно сознательно, на каком-то бездумном сорванном хрипе дёргает бедра… Не навстречу, нет. Не чтобы глубже, сильнее, больше. Только выше — складывается пополам окончательно, чтобы заставить мышцы, собственными усилиями расслабленные так, как вообще получается, натянуться на оттягивающем их пальце сильнее. Чтобы было видно в с ё, чтобы не мочь так просто сжаться плотно вокруг фаланги, чтобы Денис, если захочет, смог сделать всё это ещё грязнее — пустить слюны, которая и так уже влажностью изнутри заполняет ощутимо, больше и глубже, откровеннее, едва ли не вместо смазки, толкнуться дальше, растягивая ещё больше края входа, или просто совершить что-то ещё, что опять поломает Мире все шаблоны. Плевать на то, что где-то мимолётом проскальзывает эта незаметная сейчас почти тянущая искорка боли — не до неё. Важно только то, чтобы они оба вот т а к сходили с ума. А собственного сорванного голоса, несущего уже откровенно бессвязный, но просящий, ужасно просящий всё равно, теперь — просто потому, что Мире н а д о, хочется просить, он не замечает вовсе. — Ебнутый… Ебнутый совершенно, блядь, такой… Дэн, о-охуенный, всё, что хочешь делай, во-вообще всё, всё можно, не знаешь даже, как мне… И нет такого слова, чтобы сказать, к а к ему. Но оно здесь и не нужно — каждая эмоция во всём теле сквозит и так. Оно реально просто не нужно, потому что здесь не нужно слышать в каком-то конкретном словесном выражении, здесь достаточно просто в и д е т ь. И самое главное — не кончить от одного вида т а к о г о Миры, который сейчас наверняка не узнал бы сам себя, если бы был вообще в состоянии думать. Но это… Кажется, вообще невозможно, потому что там, внизу, глаза абсолютно мутно стеклянные в лучшем смысле этого слова. Не в смысле какого-то беспамятства пассивного, а именно одурманенности сумасшедшим возбуждением, которое наконец удается отпустить из-под собственного титанического контроля, который столько времени не позволял просто… потерять голову, даже там, где всегда было можно — с теми, с кем это абсолютно безопасно. С теми, кто даже с полным карт-бланшем будет делать только то «что хочешь», которое не навредит ни телу, ни психике. Даже если эти хотелки будут максимально непредсказуемые или откровенно ебанутые. А «хочешь» он пиздец как много. Настолько, что сейчас самое время пожалеть о том, что не родился Огр Магом, у которого две головы, а соответственно и два языка, или каким-нибудь другим чудищем с минимум четырьмя руками, потому что своих мучительно мало для того, чтобы реализовывать вообще в с ё, что сейчас так мучительно хочется. — Ты охуенный… пиздец, сука, слов не хватит какой охуенный… И похуй, что ниточка слюны продолжает по подбородку течь — сейчас вообще не до какой-то высокоэротичной эстетики, это вообще не по части Дениса, который всю жизнь плевать хотел на то, как всё это со стороны смотрится, главное — как хочется и как ощущается. И когда хочется второй палец добавить, осторожно, по уже блестящей на краях раскрытой дырки слюне второй большой палец ровно настолько же неглубоко протолкнуть и потянуть на себя, раскрывая вообще до того предела, до которого сравнительно безболезненно позволяют еще мучительно тугие, но в то же время подающиеся навстречу в каком-то жадном бессознательном желании мышцы. И когда взгляд с непередаваемым восхищением ловит новую густую нитку слюны, которая исчезает внутри. И когда подушечки вдавливаются в скользкие стенки и глубже проталкиваются — так туго, так много и в то же время как будто бы недостаточно, чтобы коснуться того, чего обычно положено по стандартным сценариям, но зато губы… Губы снова возвращаются в дело, накрывают шероховатую кожу мошонки и втягивают внутрь, вот прямо так, отвратительно неэстетично, зато целиком, перекатывая чувствительные яички на удивительно блядском языке. И если обычно это Мирина задача, работа, цель — восстанавливать справедливость по отношению к канонам эстетики, направлять, поправлять и доводить картинку до того идеала, от которого при любом отношении к тому, что и как выглядит, кончат все трое, то сейчас ему тоже становится оглушительно плевать. Не до того, просто нет ни единой мысли о том, что там со стороны происходит с ним самим, как правильно оценивать все эти виды — слишком ярко по глазам полосует от чужого жадного напора, до цветных кругов. Не нужна, действительно не нужна никакая правильная глубина, это давление: крышу сносит только острое, заставляющее изводиться, вертеться ощущение от того, как шершавые подушечки пальцев растирают и растягивают мокрые от слюны мышцы, задевают совсем тонкую чувствительную кожу, слизистую, создавая это тянущее напряжение, а главное… Главное — напоминая, показывая телу, как это охренительно: хотеть кого-то в с е б я не ради просто очень качественного секса и обоюдного физического удовольствия, а ради того, чтобы хоть что-то было внутри. Чтобы тебя хотели, тебя заполняли. Член, пальцы, язык — что угодно. Словно бы Мира оказывается тоже отчасти способен на ту самую жадность, свойственную Маге, которому подчас звеняще похуй на собственный оргазм — лишь бы брали, метили, трахали так долго, как только смогут, изматывая до последнего разумного предела и почти натурального обморока. Только он совсем не такой же выносливый. Обычно — да, но не сейчас, когда за долгие дни смёрзся и иссох до еле похожего на что-то человечное состояния, когда ничего, относящегося к сексу, и и не имел, и даже не несвойственно для молодого парня, но свойственно для того, кто в кровати себя пытается закопать без шанса встать, не хотел, а теперь всё это сваливается на него в двойном объеме. Поэтому, обжигающее, раскалённое тепло чужого рта, влажность и шершавость языка там, в паху, впервые ощущая, просто… Вскрикивает. Вот теперь это точно жалобный, звонкий, совсем жалкий вскрик, настолько несвойственный Мире, насколько это вообще можно себе представить. Он так не звучит, он так не чувствует, он так не может — в этом полная уверенность была. Но, оказывается, может. И ещё как. Его… Подбрасывает буквально на постели, он на пальцах чужих сжимается так тесно, словно это давление отпустить физически не способен, и для этого даже не нужно давить глубже, а рука кое-как выпутывается, протягивается, чтобы зарыться в Денисовы волосы и не то жадно ближе к себе прижать, не то как-то притормозить, но в итоге просто оглаживает с силой и цепляется, держится за него. — Д-дэн, Дэн, блять, ты довыебывашься, я к-кончусь просто и-и всё… — скулит почти хрипло, всем собой против своих слов пытаясь хоть как-то податься навстречу и языку, и пальцам, всему, чему только можно. На мучительно пошлый, мокрый, хлюпающий звук, с которым мошонка выскальзывает изо рта, оставляя на подбородке блестящие влажные следы слюны, Денису и его бесстыдству тоже бриллиантово похуй. Вообще абсолютно на все похуй, когда в барабанные перепонки врезается этот звук, которого никогда не слышал раньше, но который звучит так, что, кажется, сейчас как никогда велика вероятность, что здесь не просто кто-то кончит до непосредственного, прости господи, акта пенетрации, а это будет еще и не Мира. Это слишком неожиданно, слишком сильно и прямо сейчас максимально красноречивой густой каплей смазки по головке растекается, по набухшим венам стекает вниз и падает куда-то на мокрые и смятые в хлам простыни, которые потом однозначно придется менять, но… возможно, на это тоже будет бриллиантово похуй. — Кончай. Ся. Я ж не исчезну. Вот так вроде бы просто, а вроде бы по смыслу может быть и гораздо глубже, все как обычно. Вроде бы про простую честность — обратные билеты он не брал, и кроме необходимости вроде бы как формально вернуться домой к новому году, иных ограничений по времени у него нет — так что можно себе позволить доводить Миру столько, сколько будет желание, необходимость и потребность с обеих сторон. А вроде бы и про лишнее напоминание о возможности расслабиться и довериться, причем черт его знает, кому в первую очередь — ему, Денису, или самому себе и своему телу, которое можно просто отпустить и чувствовать, не сдерживая ничего — ни стоны, ни дрожь судорожную, ни даже оргазм, если хочется, если нужно, потому что на этом ничего не закончится — закончится только тогда, когда они оба этого захотят. А потом с тем же успехом может при желании повториться. Мышцы чужие пальцы стискивают с такой силой, что сопротивляться им не хочется, чтобы не причинять потенциальной боли неподготовленному, явно отвыкшему от подобного контакта телу. Это не Мага, который порой может позволить себе и в одиночку дрочить менее ортодоксальными методами, которому в кайф и просто привычно, это Мира, который в своей депрессии, кажется, вообще даже близко к чему-то такому плотскому не приближался, поэтому один из больших пальцев исчезает, не оказывая сопротивления. Но тут же сменяется двумя другими, проскальзывающими взамен теперь уже обоих больших, и сходу глубоко, хоть и плавно, до основания, насаживая Миру на руку буквально до самой ладони, пока подушечки внутри ощущают до стискивающихся от подкатывающего жара возбуждения челюстей, до желваков на скулах влажность своей собственной слюны. Вот теперь можно обратно. Можно свободной рукой перехватить поперек дрожащего тела, все еще согнутого в три погибели, надавить на поджимающийся живот, раскручивая обратно прямо так, с двумя пальцами, замершими глубоко в заднице и встречая лукавым и по-котячьи буквально довольным взглядом теперь уже практически снизу вверх, от разведенных бедер, между которых оказывается счастливая, немного затуманенная пеленой возбуждения в глазах моська, без зазрения совести отирающаяся шершавой щекой о мокрый и липкий от собственной смазки член. А Мире бы ту уверенность, что написана на этой самой довольной моське. Не в том, что Дэн никуда не исчезнет — нет, тут вопросов никаких нет, если говорит, значит, так и есть, не исчезнет, но в себе самом и в том, что он реально может себе позволить, потому что хочется всего: рук, губ, пальцев, поцелуев, объятий, прикосновений, и… Члена внутри. Ощущения этой самой заполненности, о котором даже не задумывался буквально с пару часов назад, до того, как раздался звонок в дверь, картинно и пафосно поделивший Мирину холодную зиму на «до» и «после». Тело просит в с е г о, вообще всего, и Мира не понимает, за что хвататься, куда рваться, как выживать в этой круговерти порывов, которые, словно метки на карте, вспыхивают в голове и на коже самым случайным и хаотичным образом. Но довериться себе и поверить в то, что он не ебанется окончательно сразу, если действительно себя отпустит, не утратит всякие человеческие силы, если поверит в себя и позволит себе пусть даже случайно закончиться раньше времени… Сложно. Мозг цепляется за это самое «раньше времени». Раньше какого времени? Кто его на этот таймер посадил? Что это, типа как пикнуть какого-нибудь откровенно теряющеся в лейте героя и торопиться всю дорогу, лишь бы не? Почему Магу можно доводить снова и снова, выжимая из него второй, третий, четвертый оргазм до тех пор, пока в нём сперма не закончится, а с самим собой и с Дэном он поступает так, их ограничивая? Мира как-то откровенно задушенно, глухо, сквозь сжатые челюсти мычит, когда сильные руки опять ворочают его, вроде бы, совсем не так легко управляемое, большое, длинное тело, потому что угол меняется. И это не та яркая вспышка конкретного удовольствия — просто д р у г о й угол, просто пальцы там, глубоко внутри, вызвавшие уже захлебывающийся стон, так ощущаются ещё четче, в Мире становится ещё теснее, уже, и он чувствует это с а м. Идеально плотно, идеально туго и напряжённо, идеально самую малость садняще от того, что внутри всё же слюна, а не смазка — точно так, как ему нужно, в моменте, когда это временный максимум того, на что его мышцы способны. Взгляд Дениса, эта простодушная и лукавая одновременно ласкучесть его, шероховатое тепло, касающееся совсем тонкой, чувствительной, багровеющей от напряжения, копящегося уже давно, только масла в костёр подливает — и Мира машет на всё рукой. Пусть… Пусть обо всём этом думает и размышляет в таком случае кто-нибудь, кто не он. Раз Денис преисполняется в своём познании и выучивает все эти уроки лучше, чем он сам, то пусть сам и решает, что с ним делать, как много ему можно, сколько и чего внутри него должно быть, как его крутить, а он… Он просто будет делать то, чего хочет, что просится сиюминутно, полностью доверяясь — а дальше Денис там как-нибудь разберётся как тот, в чьих глазах мутное возбуждение плещется жарко тоже, но не такой плотной стеной стоит, как перед его собственными. Снова чувствовать спиной постель — хорошо, лучше только то, что можно снова разогнуться и найти хоть какую-то опору, упереться в постель, широко и уже совсем бесстыдно, бесстрашно даже как-то, что для Миры даже важнее, разводя колени. Можно вздёрнуть бёдра выше — так, как тело само велит, притереться ещё ближе к этой шершавой щеке, к горячей коже, перемазанной теперь тоже липкой смазкой, и, цепляясь за постель так, как только получается, двинуть ими навстречу, несдержанно вперёд и назад, ловя каждую долю ощущений, возникающих в натянутых, напряжённых, бешено обхватывающих чужие пальцы мышцах. Можно поймать руку у себя на животе и потянуть её выше, прижать, уложить к себе на рёбра, потому что хочется ещё ближе, и… И во всём этом нет попытки к о н т р о л и р о в а т ь. Искренне нет, Мире просто н а д о, и он делает — это всё. Звучит ещё только просительное, хриплое, совершенно бессознательное, заранее согласное уже на любой ответ: — Дай… Сильнее, ещё, п-пожалуйста. Сильнее — это можно. Это укладывается в собственные желания Дениса Сигитова, трущегося щекой о чужой член и размазывающего по своему лицу густую липкую смазку как нельзя лучше. Вопрос только — куда именно больше. Больше внутри — можно, но он не садист, чтобы добавлять так быстро еще по быстро пересыхающей по крайней мере снаружи слюне, тем более, когда это не третий заход за ночь и десятый за неделю, а первый за черт его знает сколько времени, но… Но у него сейчас просто нет свободной руки для того, чтобы потянуться к тому самому неведомому ящику, о котором какое-то время назад говорил Мира, и, несмотря на всю невнимательность, столь полезная информация всё же откладывается где-то на подсознательных подкорках. Усилиями всё того же самого Миры, кстати, нет, потому что именно он сейчас так настойчиво хочет еще больше тактильного контакта, хочет эту ладонь на своих рёбрах, в которую так настойчиво и заполошно стучится что-то очень большое и горячее изнутри вопреки всем сказкам про Снежную королеву. Больше снаружи — тоже можно, и с этим гораздо проще, потому что когда слово брезгливость в твоём сознании отсутствует вообще, руки для этого не нужны абсолютно. И в жадность Денисову этот вариант тоже укладывается великолепно, до бессознательно проскальзывающего по губам в попытке бессознательно предвкушающе облизнуться языка. А можно всё и сразу. И вот совсем капельку переложить ответственность — но только в одном единственном моменте для того, чтобы самому не отвлекаться от желанного тела. — Хочешь сильнее — дай, у меня руки заняты. Ладно, вот в этот самый момент улыбка все-таки становится чуточку лукавой. Но ключевое — чуточку… и ненадолго. Потому что следом блядский бездонный рот снова открывается, тянется вперед — прямиком к багровой и буквально мокрой от смазки головке, практически прижимающейся к дорожке коротких светлых волосков, уходящей от пупка в пах, нижней губой цепляет, взгляда от чужого лица раскрасневшегося не отрывая… И насаживается. Вот так, не просто ртом, а сразу глоткой, вспоминая собственный единственный, но максимально любопытный опыт, пройденный однажды в Америке и без капли сомнения или тем более страха насаживается до самого основания, прижимаясь искусанными губами прямо к особенно бледной, гладко выбритой коже. Когда тугое горло сжимается на головке настолько беспрепятственно и легко, позволяя провалиться совсем вглубь, Мире на секунду кажется — всё. Всё, пиздец, конечная, конченная, дальше поезд никуда не поедет, потому что вдобавок ко всему он машинально, испуганно почти, забыв о том, что Дэну н о р м а л ь н о с этим, дёргает бедрами, вжимая их в постель, и подаётся на грёбанные пальцы в своей заднице, захлестываясь очередным полувскриком-полустоном, в паху тяжелеет до искр из глаз и под яйцами начинает вибрировать. Но… Нет. Почти как из файта выйти на тоненьком, на пятнадцати единицах здоровья и стиках. И сорваться только на короткое, исполненное чувства и наглухо лишённое смысла, сцеженное сквозь зубы почти хрипом: — Дэн, блять, ты в-вообще не… Не послед-до-довательный… Мира едва язык не сворачивает, чтобы это выговорить. И решает, что если на самом деле Денис таким образом действительно хочет, чтобы он ебнулся, схватил инсульт, инфаркт и оставил их с Магой вдвоём всю жизнь горевать о безвременно скончавшемся затраханном человеке — так тому и быть. Но требовать чего-то там дать, насаживаясь горлом на член и не сдвигая блядские пальцы ни на миллиметр внутри — это… Это тянет на жестокое обращение с животными, если бы Мира был животным. До мозга даже не доходит — что дать. А следом он вязнет в вопросах о том, зачем, кому всё это нужно, и почему нельзя сильнее просто так, уже как есть, Мире похуй на возможную боль, он почти уверен, что даже не почувствует её толком — только натяжение, нужное, правильное, от которого у него, походу, каким-то отдельным образом едет крыша — ему нравится, так н р а в и т с я ощущать себя растягивающимся под чужое вторжение почему-то именно сейчас, когда это не заведомо смазанные, деликатные и аккуратные пальцы, с хирургической точностью сосредотачивающие всё тело на одной только идеально выверенной стимуляции всего самого главного. Но Денис просит — и Мира делает. Потому что Денису проще дать, чем… Чем не дать, или объяснять, что не надо. Потому что сейчас так: Мира не подчиняется, не следует чужим указаниям покорно слишком, нет, он ругается, он толкается неловко вверх и вниз, чуть ли не алые следы от ногтей оставляя на чужой руке, но соглашается. Соглашается с тем, что ему говорят, целиком и полностью вваливая ответственность в руки Дениса, потому что перекладыванием оной просьбу подать гребаную смазку просто нельзя. Вывернуть плечо, дотянуться длинной рукой до ящика, свешивая её с кровати — сложно безумно. Ещё сложнее насильно заставлять себя сосредотачиваться и перебирать кучу самого разнообразного барахла, чтобы нашарить вслепую — оторвать, отлепить взгляд от лица Дениса он просто не в состоянии — заброшенный на самое дно, но, благо, сохранившийся в нормальном состоянии ополовиненный в стародавние времена тюбик. Но того самого «сильнее» хочется больше, хочется уже буквально того, чтобы Денис взял его даже так, пальцами, и Мира преуспевает — швыряет свою находку рядом с собственным бедром. А следом откидывается на постель и таким знакомым, спёртым у Маги жестом откидывает волосы, липнущие к лицу, чтобы видеть всё, и… Требовательно почти, едва ли не капризно, выталкивая из себя, сжимается на чужих пальцах. — Т-только это… П-погрей. Не люблю х-холодное, — как-то неожиданно скомканно, неловко почти выдыхает, снова расслабляясь не то, что под чужими руками, а под чужим… Всем. Забавнее всего — наблюдать за этим, за копошащимся Мирой, который пытается не то добраться до тумбочки побыстрее и нащупать тюбик так стремительно, как это возможно, не то не упустить ни единой секунды вида его рта, насаженного на член до самого основания, не то еще и насадиться на пальцы глубже вопреки отсутствию должного количества смазки. И все это — с распирающей горло набухшей головкой и взглядом, выражающим максимально невинное любопытство, совершенно не сочетающееся с ситуацией. Нет, это даже прикольно. Хер его знает, зачем столько времени… не ломался, конечно, скорее просто деликатно игнорировал процесс вместе с еще более деликатно не принуждающими его Мирой и Магой, но это реально ощущается так… Когда понимаешь, как это должно ощущаться, а оно ощущается совершенно иначе и кажется, будто где-то в этой реальности тебе все-таки повезло до той степени, что откуда-то сверху свалилась на голову сверхспособность, которой можно манипулировать людьми. Пусть даже весьма… неоднозначная способность и весьма узким кругом людей. А еще очень хочется пошутить про чужие капризы, которые звучат настолько… органично, и в то же время как будто бы забавно-трогательно, но тут лучше вовремя себя одернуть, чтобы не спугнуть порыв вот этой искренности и открытости. Потом, попозже, когда обвыкнется с тем, что так безопасно — можно будет и так. А сейчас — просто молча кивнуть, издевательски невозмутимо тычась кончиком носа в пупок и в качестве маленькой безобидной мести за ненавязчивые капризы высунуть язык и пощекотать его кончиком поджимающуюся мошонку, прежде чем отстраниться с мокрым причмокивающим звуком, чтобы вдохнуть новую порцию воздуха, нехотя убрать ладонь с чужой грудной клетки и все же нащупать тот самый тюбик, который приходится открывать одной рукой и ей же выдавливать в саму себя, чтобы согреть для оттаивающей снежной королевы. — А я люблю, кстати. Но горячее люблю больше. Зачем оно вываливается, пока пальцы скользят по собственной ладони, размазывая и собирая обратно густую лужицу — черт его знает. Но зачем-то просто берет и вываливается с такой будничной интонацией, как будто он всерьез говорит о внезапно вспыхнувшем в голове картинкой мороженом и каком-то горячем, а не о чем-то… другом, слишком метафоричном для его простого как два пальца, по крайней мере для всех знающих-окружающих сознания. — А я… Что-то у Миры рвётся с языка. Большое, неловкое, не помещающееся никак в грудной клетке, но всё-таки там оказывающееся, и теперь наотрез отказывающееся выкатываться наружу. Как будто раз уже влезает один раз, то решает обосноваться там на долгие-долгие годы, и даже если очень хочется показать, что оно там всё-таки есть, то всё равно — никак, придумывай какие-нибудь обходные способы, ебись, как хочешь, всё равно этот комок жара будет стоять поперёк горла и никуда не денется. Мира думает: Дэн дурной. Дурной абсолютно, до бесовства какого-то ребяческого, бессознательного, мелкий рогатый чёрт, не подозревающий, может, даже, какие эмоциональные качели ему устраивает, то член заглатывая так, что можно почувствовать, как стенки глотки в себя пропускают, то сразу же, без перехода, антрактов и прелюдий сваливая что-то такое, силы чего не понимает сам, что-то, что новые узлы в теле вяжет, только не в паху, а в груди. Или наоборот развязывает. Внезапная и ненамеренная — точно не намеренная, по глазам видно, по голосу слышно — философия с пальцами глубоко в заднице, видел кто-нибудь такое? Мира вот видит — и Мира умирает. А ещё думает: как Мага с этим существует? Как Мага умудряется чувствовать столько всего разом всегда, а не один-единственный раз в жизни? Как Маге… Не страшно просто однажды сойти с ума? Он ведь знает, что с Денисом всегда так. Каким бы запутанным мокрым щенячьим клубком они друг с другом не были, это стоит на чём-то… Большем. На чём-то таком, к чему прямо сейчас Мира чувствует себя причастным как никогда даже при том, что Маги рядом нет — Мага всё равно здесь, в их головах, он никуда не девается. А его, Миру… Как будто пускают в этот тактильный клуб, хотя скорее уж он сам наконец соглашается с тем, чтобы попробовать в него войти, и старательно ютится на краю неудобного стула, чтобы не вякнуть и не сделать ничего не так. Горячее он больше любит. Господи, боже, блять, это такая… Тончайшая грань, по которой Денис проходится: от чего-то совсем простого и незатейливого, — ну, решил человек поболтать, пока смазка греется, — до того, что почти толкает Миру за ту грань, где он тоже сможет что-то сказать. Наконец-то сказать. Но нет — пока снова выходит только растерянно хлопать глазами, упертыми в чужое лицо, и злиться на себя за то, что язык, губы, связки — всё немеет и отказывается ворочаться. Мира только всхлипывает сухо, вымученно как-то, понимая, что состояние собственное гибко перекатывается опять между желаниями, чтобы его трахнули наконец и обняли сильно, до тех пор, пока ожоги от раскалённого на ощупь Дениса не въедятся в оболочки внутренних органов. А что с этим делать — не знает, и извивается весь бессильно, словно из собственной кожи хочет выдраться. На то, чтобы ответить, что он не просто любит горячее — что есть всего два человека, которые согревают, отогревают его в этом самом ванильном, ужасно пошло розовом смысле, и Дэн — один из них, ни сил, ни слов нет. Но на что есть, так это на то, чтобы потянуться руками к чужим плечам, не разбираясь и не задумываясь, как Дэн будет делать то, что делает, если ему мешаться — это, в конце концов, сейчас сугубо его проблемы, Мира — его проблема, — и просит, просит опять, снова, жалобно, требовательно: — Иди с-сюда. Выше. П-поцелуй меня се-сейчас. Потому что это, кажется, единственный способ как-то помирить две воюющие между собой стороны, каждая из которых внутри Миры хочет своего. И вроде бы хочется снова ответить что-то про командира полка, который снова пытается захватить контроль над ситуацией и диктовать свои правила, но… Мира ведь не руководит сейчас. Не настаивает, не командует, не руководит парадом, а… Просит. Просит о том, в чем сейчас искренне нуждается, пусть и в повелительной, а не вопросительной форме, но вряд ли он сейчас вообще способен столь хорошо мыслить, чтобы осознавать словесные формы. То, что он ещё вообще разговаривает, это уже большое достижение — и это не про какое-то самолюбие от Дениса, он с такими вещами вообще не знаком. Это именно про понимание, насколько у Колпакова сейчас мир с ног на голову переворачивается, и какие-то там навыки глубокой глотки тут вообще не при чем. И да, ему действительно сейчас нужна близость. Просто человеческая близость. Перфомансы полёта сексуальной фантазии — это, конечно, классно, но тоже только до определенного момента, где нельзя передавить физикой эмоциональные потребности и так находящегося на грани человека. Да, Дэн всё ещё не торопится — но ровно в той степени, чтобы перелить разогретую смазку из одной ладони в другую — щедро обливая аккуратно вытянутые наружу до последней фаланги пальцы и всю раскрытую Мириными усилиями и неожиданной гибкостью промежность, подхватить, протолкнуть густую скользкую жидкость внутрь — не глубоко, аккуратно растягивая, массируя вход, расслабляя самые тугие и отвыкшие от подобного проникновения мышцы, чтобы не повредить при любом раскладе — потому что отвечать за то, насколько сорвет башню потом, и возможно даже не ему одному, а им обоим нет ни желания ни возможности. И вот только когда вся смазка перетекает из ладони на пальцы, а по ним — внутрь чужого тела, проталкивается, размазывается по чувствительной слизистой, вот тогда — можно. Можно синхронно толкнуться пальцами глубже, сходу одним выверенным с Магой движением в нужную точку, а телом — качнуться вперед, наваливаясь грудной клеткой на тонкие ребра, моськой горящей во всех смыслах над чужим распаленным лицом нависая, губами — к чужим. Вот так, не утягивая сходу в какой-то жадный поцелуй вопреки общему настроению, а просто прикасаясь, накрывая и замирая в бессознательном как будто бы желании дать возможность прочувствовать все и сразу — и жадное желание, и близость искренне щемящую в ребрах. Мира вздыхает так, словно собирается забрать весь воздух прямо из чужих лёгких. Тяжело, заполошно, жадно. Но глаза не закрывает — своими чужие цепляет, прямо в них смотрит, туда, не замечая почти выражения своего совсем пропащего. У него брови надламываются, уголки рта дрожат и ровную линию перекашивают, даже на переносице складочка заламывается, и всё это собирается в такое уникальное выражение лица… Как у колючего подростка, который всем своим видом демонстрирует, чтобы никто не смел к нему подходить, втайне ждёт, что всё-таки подойдут, и вот сейчас — подходят. Словно не хочется признаваться в том, как на самом деле хорошо, само тело противится ещё остаточно, но уже растекается по каждому углу, по каждой тени, из которых собрано лицо, благодарные облегчение и нежность. Он полон. Сейчас, вот для того, насколько он пока что растянут — этого идеально достаточно, хотя тело запросит больше через пару секунд. И он чувствует, всё чувствует, что ему дают: и то, насколько он желанен, и то, насколько его… Этого не удаётся произнести даже в мыслях, но главное — это есть в груди. Потому что следом за острой вспышкой, проносящей жар по всему телу оттуда, изнутри, где пальцы заботливые, приходит жар внешний. Вроде бы, уже привыкнуть должен был. Но то ли воздух в комнате слишком свежий несмотря даже на них, то ли Мира раскрыт, разнежен и бессознателен становится настолько, то ли именно этого обоюдоострого сочетания не хватало, но снова этот жар — как в первый раз. И Мира начинает понимать, почему обычно Магу с Дэном не разлепить. Наверное, понимает, а может отыскивает что-то своё и новое: ему в него хочется у к у т а т ь с я. Как бы ни нелепо это звучало в сочетании с экспозицией, правильным остаётся именно такое слово. Укутаться, податься сразу и бёдрами вперёд по постели — надеться на эти пальцы внутри себя за гранью возможностей почти, чтобы костяшки вжимались в нежную кожу и давили, массировали, ощущались ярко, ещё ярче, и грудной клеткой выше, впечатывая её в чужую. И обнять тоже надо. Руками своими длинными схлестнуться на широкой спине, лопатки оцарапать, ладони на раскалённой коже согреть. А ещё надо лбом в чужой лоб вжаться, зачем-то уходя от прикосновений губ. Зачем — становится через секунды считанные яснее. Затем, что Мира, и правда, не руководит. Когда он руководит, когда он держит всё в своих руках, он командует и отзывается: молодец, хороший, умница. Он х в а л и т. А сейчас чувствами такими грудь забита до отказа, что случается ещё одно «впервые» — их, может быть, слишком много в таких мелочах, но ведь… И процесс тоже ещё идёт, поэтому чёрт с ним. С его губ срывается и на чужих оседает одно хриплое, мягкое, какое-то до неловкости тихое: — Спасибо. Не только за то, что Дэн откликается. Даже… Не за это совсем. А за то, что так аккуратен, где надо, и настойчив там, где без этого не обойтись. За то, что приехал. За то, что терпел и вытерпел, за ласку эту, за него самого, почти утратившего способность ясность мысли и отдающегося так… Открыто, беспомощно и с искренним удовольствием. А сразу, как только последний звук угасает, Мира губами в чужую щеку вжимается, носом об неё трётся, собственной скулой, и похеру, чем там и что перемазано, прячет лицо у Дэна на шее, выворачивая собственную, вдыхает жадно запах чужой, сладкий и пряный, кожу вылизывает широко и мокро одним движением, собирая всю влагу, какая выступает, потому что хочет его и у себя на языке тоже, и сжимается теснее, втягивает буквально пальцы в себя сознательно, потому что теперь — и надо, и можно. Губы сами навстречу тянутся и мажут по первому, что под них попадается — кажется, по краешку острой скулы, подставленной прячущимся где-то под краем нижней челюсти лицом Миры, и это просто порыв первого бессознательного чувства, которое вызывает это короткое, но как всегда невероятно емкое «спасибо», в котором… В нем не просто сухая благодарность за выполненную просьбу. В нем благодарность за нечто гораздо большее, то, на что раньше, до этих отношений Денис, кажется, вообще был не способен. Ну или думал, что не способен. За понимание, за отдаваемые не только действия, но и эмоции, их наполняющие, за вот эту двойственность процесса, которую хотел подчеркнуть и которая определенно была оценена по достоинству. Удивительное, конечно, ощущение. Вот эта самая двойственность, которую хочется отдавать, а в итоге она самого накрывает с головой, разрывая в противоречивых ощущениях, когда с одной стороны вроде бы все, что ниже пупка и выше коленей буквально гудит от возбуждения, слишком долго не реализующегося ни в каком виде и вообще жестоко игнорируемого всеми участниками процесса, а с другой стороны под ребрами так щемит от какой-то испепеляющей нежности — прости господи, что за чувство, еще совсем недавно неизведанное вовсе — которая не может не подниматься, когда под ним, рядом с ним, н а н ё м, и пусть пока только на пальцах, но слишком очевидно даже для тела, что это уже ненадолго, настолько раскрытое, разгоряченное в лучшем смысле этого слова тело, когда взгляд настолько преданно искренний, без единой нотки той чуточку надменной холодности, которая отражалась в нем почти всегда, когда не знаешь, чего хочется больше — не то жестко оттрахать так, чтобы матрас скрипел и соседи снизу вешались, не то обнимать до хруста черт знает чьих ребер. — Такой, блять… не могу, хочу, мой, нужен пиздец… В итоге выходит нечто среднее. Пальцы, изнутри по чувствительной слизистой скользящие, сами собой поджимаются, вдавливаются в переднюю стенку, кажется, набухающую прямо под шершавыми подушечками, скребут буквально по ней, будто сжать прямо изнутри пытаются, а губы просто мажут по чужому лицу, которое теперь уже настолько же липкое, перепачканное подсыхающей смазкой, как и его собственное, но на это бриллиантово похуй — они даже не целуют, они именно скользят, кусают, лижут беспорядочно, влажно и широко — потому что Мира не осудит, потому что ему тоже в кайф, ему в кайф сейчас вообще все, даже если оно нелепое, мокрое, грязное и чуточку животное, и в кайф настолько, что, кажется, они оба не замечают даже, в какой момент пальцев становится больше, а где-то на ребрах проступает еще несколько розовых следов от слишком тесно сжимающей их руки. И для Миры это — тоже правда. Он не следит, он не замечает почти того, как именно и что с ним делают, не думает о том, будет ли этого достаточно для того, чтобы Дэн не порвал уздечку и что-нибудь ещё, ему плевать, пока хорошо н а с т о л ь к о, он просто доверяется. И нет дела до того, какие это прикосновения — нелепые, грязноватые или мокрые, просто охуенно, что они есть. Хотя вот это… Враньё немного. Он их не то, что не осудит, они не просто в кайф — Мира не замечает сам, как начинает голодно под них подставляться, жмурясь и тонко вздыхая, отираться обо всю эту влажность, ластиться скулами, губами, носом. Пусть влажные губы по векам мажут, пусть зубы цепляют щеки, в этом есть что-то… Уникальное, особенное, что можно было бы назвать просто обычным кинком, если бы оно не цепляло сразу до глубины души. Дэн ведь так… Выражает себя. Свои эмоции выражает, те, что Мира способен вызывать в нём. Свои… Чувства к нему. Это его способ, это то, что он делает с Магой, и если оболочка этих жестов сжимает и скручивает всё, что горит в паху, то их содержание заставляет едва ли не скулить такими… Короткими, еле слышными, быстро истаивающими, но пронзительными звуками. Мира даже не пытается сам, намеренно насадиться глубже. И не потому, что ему вдруг становится всего достаточно, не потому, что он не хочет Дениса ещё и ещё сильнее, но потому, что хочет дать… Показать. Чтобы действительно всё было в его руках, всё — и он, Мира, тоже. Изнеженность, залюбленность, хрупкость какая-то кукольная, особенная сквозит в каждом движении, в том, как на контрасте с чужими нужными, сильными прикосновениями, оставляющими следы, длинные Мирины пальцы просто… Гладят лопатки, линию позвоночника, плечи. Ласково, благодарно, чуточку неловко, но искренне — точно так, как хочется, но упорно не выходит отвечать на выжигающиеся на сердечной сумке чужие слова. Всё тут: твой, тоже нужен, бери, сжимай, кусай, вылизывай, делай, что хочешь, главное — делай. И он не торопится. Правда, не торопится, даже не через усилия какие-то — ко всему, как выходит, прислушивается, согласно воздухом захлёбывается, стоном, вскриком, когда пальцы особенно сильно на гиперчувствительные стенки изнутри надавливают, но только сжимается теснее и ближе льнёт, в этот водоворот прикосновений сам лезет, больше сейчас его не боясь. Но очевидные, простые совершенно желания всё равно сами догоняют — только теперь уже не ради того, чтобы отвлечь или направить, а потому, что дальше невозможно, просто н а д о, и голове, и телу совершенно готовому. И он шепчет, тычась губами в чужое ухо и за ним, мокрый, обжигающе горячий, распалённый до невозможности, неузнаваемый шепчет совсем тихо: — Возьми… Возьми сам, как хочешь, п-пожалуйста, не могу, хочу, тебя х-хочу в себе, надо… Денису даже на трезвую голову было бы тяжело сообразить, готов ли действительно в этот самый момент Мира. Слишком давно не занимался сексом с человеком, у которого его не было уже больше месяца — с самого начала их отношений такого большого перерыва просто не было, и зачастую с Магой можно было практически не церемониться, и процесс подготовки был скорее приятной прелюдией, чем неотъемлемой частью техники безопасности. Приятной, причем, для всех сторон процесса, потому что тактильному до невыносимости Дэну реально всегда просто в кайф ощущать на собственных пальцах жадную, буквально затягивающую в себя пульсацию слизистой, а ярому визуалу в лице Миры по кайфу наблюдать за всем этим со стороны, за тем, как Мага вьется, бьется, скулит, выламывается до хруста костей и умоляет наконец вставить ему и трахнуть как следует, а не вот это вот все. А иногда и участвовать самому в процессе этой ювелирно играющей на дагестанских нервах подготовки. Сейчас все иначе. Это другая ситуация, это другие ощущения, это слишком тугие первоначально мышцы, это человек, у которого анала не было уже черт знает сколько, и вообще это д р у г о й человек. Это М и р а. Удивительный, раскрывающийся с совершенно незнакомой стороны и такой еще… неизведанный во всех смыслах. Да и… это все для размышлений на трезвую голову, а таковой она быть не может по определению, когда человек, всю их совместную в определенном смысле жизнь общавшийся с ювелирно изящной токсичностью и сдержанным, но буквально по коже пробегающим холодком раскрывается, обнажается до костей и души, горит в его руках и умоляет этим заземляющим в реальность своими характерными заикающимися нотками голосом. Блять, да, он тоже хочет. Пиздец как хочет. Хочет по всякому, хочет как можно скорее и как можно дольше, до скребущих по коже под ребрами ногтей, пока руки пытаются бессознательно сгрести и прижать к себе еще теснее, хотя уже, кажется, некуда. Спрашивать про резинки нет никакого смысла — от них вообще отказались практически сразу же, убедившись, что никто не испытывает никакой брезгливости, скорее наоборот — определенные фетиши на сперму друг друга, за исключением тех редких случаев торопливого секса, когда просто не было времени на качественный душ после. Ну или хотя бы с утра. Спрашивать о том, к а к именно хочет Мира… Вроде бы можно, а с другой стороны, кажется, чем дальше, тем больше подкатывает понимание, что… да вообще поебать. Вообще не до какой-то эквилибристики сейчас. Потом — да, с удовольствием, потом будет даже любопытно попробовать с Мирой разное, понять, насколько при их разнице в росте и комплекции его все равно можно крутить, загибать в разные позиции или трахать на весу, раздирая бледную спину о ближайшую стену в прихожей или плитку в ванной. А сейчас уже просто хочется е г о. Вторую ногу через расставленные, раскрытые бедра перекинуть, оказываясь между них, пальцами вроде бы торопливо, но все равно мягко в меру собственной прямолинейной неуклюжести выскользнуть, бесцеремонно зарываясь обеими ладонями, и перепачканной смазкой тоже в мокрые, свежевымытые волосы, заставляя снова оказаться лицом к лицу, кончиком носа в чужой воткнуться, ресницами длинными хлопнуть, глядя глаза в глаза, всем весом своим накрыть, даже не так — укрыть, словно горячим живым одеялом и… ляпнуть то, что внезапно приходит в голову, в глазах блеском каким-то прозрачно-счастливым вспыхивает и уголки губ приподнимает в невыносимо узнаваемой улыбке. — Мир, прикинь… Ты. И я. У Миры даже взгляд проясняется. Так… Не сразу, не единомоментно, мозг подтапливает ощущение всецело накрывающего жара пополам с отчаянным желанием к Дэну под кожу влезть и там и остаться, даже уловить суть внезапной, легко читающейся радости в глазах чужих сложно, но секунду, две он растерянно и смотрит, чуть хмурится, и… Фыркает мягко, выдыхая прямо в улыбающиеся губы. И правда ведь, звучит почти как бред. Как что-то, что сложно себе представить, и что-то, о чём стоит помнить, что стоит держать в голове. Мира ведь Дениса ненавидел. А потом — боялся. Боялся того, что он отберёт у него Магу. Боялся той неназываемой, просто непроизносимой вещи, той беззаветной простоты, которая смотрела сразу в душу. Если постараться, то легко даже вспомнить безотчетную растерянность, страх, ярость, волной накатывавшие, когда в ответ на настоящую боль всё, что Денис сделал — ответил на то, что с натяжкой можно было назвать поцелуем, так, что Мира почувствовал себя голым и несчастным, а вовсе не злым. Только страхи не сбылись. Денис Магу не забрал, он его в е р н у л Мире, а теперь провернул всё то же самое и с самой невозмутимой на свете моськой всё-таки… Смог. Пробился. Вытащил. П о м о г. Расколдовал блядскую спящую красавицу поцелуем истинной любви, или как там положено в этих идиотских сказках. Мира уверен: ничего бы не было, если бы не Мага. Никак вот такие они двое не соприкоснулись бы, не обратили бы друг на друга внимания, если бы жизнь не подкинула задачку — найти общий язык для того, чтобы всё было хорошо. Если бы кто-то сказал ему тогда, ещё в Лиме, что через год ты пустишь этого парня к себе домой и будешь задыхаться под ним, ничего так сильно в моменте не желая, как его в себе, он бы зубы выбил шутнику не задумываясь. Но теперь… Теперь он рад тому, что они здесь. Не просто рад. Он, блядь, счастлив. — Да. Ты. И я, — шёпотом, эхом ответным проносится. — М-мага бы ради такого зрелища у-удавился. Мира звучит неожиданно ясно даже для себя. Как будто… Как будто через шторм и апокалипсис внутри себя, через полную бессознательность на последнем издыхании, повисая у Дениса, вытягивающего его, как только выходит, всё-таки добирается до какого-то берега, где царит полный штиль. Покой. Порядок в голове. Где всё п р а в и л ь н о и хорошо. Чисто, нежно, ласково, без выжигающего внутренности страха. Он не просто видит теперь, что это такое — Магино «тепло» и «хорошо», он чувствует это всем собой, и понимает настолько глубоко, насколько может. И показать пытается это благодарное принятие, выразить, что всё это, вся их близость — не просто про помощь какую-то экстренную психологическую, не просто потому, что так н у ж н о, а потом что он искренне х о ч е т быть с ним. С Денисом. Так же сильно, как и с Магой. Руки, ужасно большие Мирины руки шею Дениса обнимают, выше тянутся — на щеки ложатся, лицо берут, как в чашу. Гладят ласково и осторожно, большими пальцами линии скул повторяют, пока кончик носа об чужой отирается медленно вопреки тому, насколько очевидно всё их положение. Так, словно они не вот прямо сейчас собираются трахаться, словно у них есть всё время мира на эту плещущуюся из Миры неловкую немного, сдержанную, но искреннюю нежность вперемешку с признательностью. И точно так же, как Денису просто хочется его, Мире тоже без разницы, к а к это будет. Почти. Почти, потому что он всё-таки обвивается вокруг чужого тела, сжимает бока коленями, скрещивает щиколотки за поясницей — тело просит этой зависимой близости, такой, чтобы можно было за Дениса ухватиться и довериться ему целиком. — Давай, в-выполняй свои обещания. Кто-то что-то говорил про «охуенно оттрахать». Сейчас напомнить о той ситуации, поднять ту картинку и вывесить перед глазами, своими и чужими, уже совсем не страшно. Тогда — да, тогда Мира сжался весь, готовый атаковать и защищать себя, но сейчас… Он только улыбается невыносимо мягко, немного стеснительно, с такой тёплой иронией, что щемление трепетное болью проносится по скулам и рёбрам, и прижимается губами к чужим губам. И вот за эту улыбку, пожалуй, Дэн будет готов убивать. Отныне и навсегда. Потому что заслужить улыбку от Мирослава Колпакова — это в принципе достижение не хуже победы на каком-нибудь Мажоре, или в нынешних условиях — ESLe, а т а к а я улыбка — не тронутая ни единой ноткой иронии, какой-то безобидной издевки, и даже не просто счастливая, как было еще недавно после победы над Гладиаторами, а именно такая, трепетно нежная — это круче любого Аегиса, кто бы что ни говорил. — Мы ещё предоставим ему такую возможность. Об этом они обязательно ещё поговорят, пусть и немного позже. А может и не поговорят, а сразу перейдут к делу, как только соберутся снова в Белграде и смогут оказаться наедине втроём с Магой, который действительно заслужил увидеть человека, с которым по сути намного дольше, чем с ним, и всё равно никогда не видел, а может даже и предположить не мог, что Мира может быть т а к и м. И что-то подсказывает, что здесь может быть всё не так просто. Что в сложном внутреннем мире Миры может снова подняться какое-то противоречие, внутренний конфликт, возможно даже страх, который снова придётся развеивать, расслаблять, пробиваться и убеждать, но. это будет позже. Еще почти через месяц, как бы это ни было печально. А сейчас уже есть Мира. Прямо под ним. Под его руками, в его объятиях, горячий, расслабленный, жадный — кто бы мог поверить, и желающий почувствовать в себе его член. — Давай сначала трахать, а потом охуенно, жадный. Охуенно трахать можно будет потом. Крутить, в узлы завязывать, ускоряться и намеренно тормозить, едва кто-то будет приближаться к оргазму, это все на перспективу, когда будет не только моральная, но и физическая готовность. А сейчас — просто… нет, даже не трахать, а скорее… брать. Мягко, но уверенно, через подачу в первую очередь желания к человеку, а не к телу, желания близости такой всеобъемлющей, в какой сейчас нуждается Мира. Без рук, обоюдно сжимающих чужие виски, просто одним движением бедер найти, зачем-то на автомате набрать воздуха в легкие, принципиально не отрывая взгляд от чужих глаз… И толкнуться вперед, одним движением до самого основания. У Миры — все шансы на то, чтобы правильно вдыхать и выдыхать, пропуская Дениса в себя. Это так неспешно, так плавно, так осторожно, что сердечная сумка под этим воздействием будто бы рассыпается на какие-то совсем хрупкие цветочные лепестки, обнажая всё живое и нежное внутри. Но пульс сбивается как-то совсем неуклюже, почти нелепо, как будто это самый первый раз, когда он чувствует только само давление, и Мира… Не пугается, нет, но взволновывается неожиданно и сильно, где-то на неконтролируемом подсознательном уровне, захлебывается воздухом и выдыхает хрипло бессмысленное: — Какой же ты… Пиздец, Дэн, господи… Взгляда не отводит. Только лбом в чужой лоб вжимается, прямо в душу всматриваясь чисто и преданно сквозь расширенные зрачки, и губы распахивает в немом стоне, вдыхает жадно, рвано, пытаясь выровняться. Ладонями крепче лицо обнимает, как будто бы тоже не хочет дать отвернуться, хотя знает, что Дэн и не станет. Это в тысячу раз лучше, чем любой самый классно срежиссированный секс. Сейчас, для Миры, для его разобранного, разбитого почти состояния, теперь ясно точно — что бы он ни пытался сделать с Денисом сам, он… Может быть, даже сделал бы себе сам хуже. Если бы выебывался, сам его трахнул собой так, как планировал, может, почувствовал бы себя чуть лучше, а может наоборот закрылся бы окончательно и тихо сошёл с ума внутри себя, и вот это — намного вероятнее. А Денис… Денис заполняет его своим теплом и спокойствием. Собой. И кажется, что это распирающее чувство, от того, насколько его физически м н о г о внутри, просто больше, чем Маги, должно так и касаться дальше чего-то простого, физиологического, но получается лучше и хуже одновременно: Мира принимает в себя всё, и на разрыв заполняются лёгкие, сердце, живот, каждая вена и артерия. А потом этот шар обжигающего тепла просто… Л о п а е т с я. От Миры можно ждать чего угодно. Даже какого-нибудь шутливого «вот опять обещания» в ответ на чужое «жадный». Любых слов, любого уже, кажется, поведения, но он разламывается напополам именно сейчас, когда Денису себя отдаёт бесповоротно, официально, со всеми печатями и подписями вверяет. Сжимается не судорожно даже — намеренно, сознательно будто бы манифестируя: больше не отпущу, просто тебя из себя не выпущу. И выплескивается бессвязным потоком слов, которые сидели в горле, похоже, очень и очень давно, и который перебить не получается потому, что его собственные горячие пальцы чужой рот накрывают. — Я тебе т-так завидовал. И-и завидую. Что ты для него такой… Что ты т а к о й, в-весь светишься, горячий, думал, что то-тоже т а к хочу, а п-получается… Не так тебя хочу, с-совсем, чтобы тоже мой… Мой. Как будто сейчас — можно. Как будто сейчас Денис от него никуда уже не денется, когда он так глубоко внутри, в душе, в теле — глубже некуда. И это почти нелепое после всего того, что сказано уже было, отчаянное какое-то слишком, прямо глаза в глаза вырывающееся почти как оскорбление «мой», похожее на то, что когда-то Мира утверждал в своём праве на Магу, боящееся отпустить то, что прижилось глубоко корнями в сердце, только в том-то и дело — он, Денис… Теперь тоже там. Чёрт знает, с какого времени, но там. И их там двое. Хотя всё это время Мире казалось, что с ним такого случиться просто не может. Мира коленями его сжимает, всем собой, тянется навстречу ещё ближе, едва ли не губами — к собственной ладони, прижатой к лицу Дениса, и выдыхает ультимативное в своей беззащитности, болезненной честности и открытости, доверчивое и мягкое наощупь, такое многогранное: — Нужен. Как он н-нужен. И смещает пальцы. Целует влажно и жарко, чтобы не дать ответить. Не нужен тут ответ. Главное, что услышал. А следом выгибается, подаваясь навстречу, потому что за этим внезапным эмоциональным выплеском совсем мимо мозга проходит всякая адаптация — и просто можно, нужно, необходимо дальше и больше. И Денис все это помнит. Прекрасно помнит. От самого начала, от самого разбитого когда-то посреди лобби отеля в Берлине носа. Как сначала возненавидел, как потом пытался презирать, ходил, всем видом пытаясь продемонстрировать, что его не существует, потом включал всю возможную надменность и токсичность, подписывая этот договор, своего рода пакт о ненападении, в котором соглашался на этот… тогда еще — не треугольник даже, а скорее галочку, где уголком был Мага, потому что других вариантов не было, и сам Дэн это понял сразу — или у Маги будут оба, или ни у кого не будет вообще никого. Как потом начал потихоньку оттаивать, все еще демонстративно поливая своим привычным ядом, но бессознательно проявляя свою вот эту впитанную в кровь молчаливую заботу — тут притащить перекус, там окно прикрыть, чтобы не застудился, сидя за ближайшим к нему компом, мелочи — но очень красноречивые, хоть возможно и незаметные даже для него самого. А потом — вот эти спонтанные события, в которых по кокону льда пошли первые трещины… И вот они здесь. В одной постели, друг с другом, друг в друге — именно так, а не он в Мире, потому что в эмоциональном плане все именно так. Ответить безумно хочется, слова Миры, который, кажется, внутри окончательно где-то рвется, когда падают последние барьеры, если таковые вообще еще могли быть, что-то отчаянно ломают внутри самого Дэна. Такой Мира в принципе — оружие массового поражения просто с одним своим видом, а когда он говорит, говорит т а к и е вещи, это… Это по ребрам скребет, изнутри вырывается, а когда не выходит произнести словами, потому что рот чужие губы накрывают — выливается в конечном итоге в какой-то надрывный… нет, это не мычание, это уже действительно стон, самый настоящий, низкий и вибрирующий, а следом — поддержать эту самую мокрость, влажность, если уж не словами — то делом ответить максимально искренне, языком — прямо по чужому мягкому нёбу, слюной и звуками хлюпающими захлебываясь, вжимаясь всем телом так сильно, что, кажется, начинают трещать какие-то связки внутри, так глубоко, насколько это вообще возможно. И только когда воздух в легких заканчивается — назад, и бедрами — не до конца, на половину, потому что на большее покинуть чужое тело сопротивляется свое собственное, и подбородком, чужую гладкую кожу задевая. — А я всегда хотел… и всегда знал, что там, у тебя… ну… ты, такой… И нужный был всегда… Нам обоим, Мир, нужный. Как он мог знать, если не знал даже сам Мира, что бывает, если с ним поступают так наперекор ему же самому и полной уверенности в том, что есть всего одна верная дорога, один способ общения с окружающей реальностью — загадка. Но Мира верит. Каждому слову верит, потому что не верить нельзя. Просто это такой удивительный человек, который при всей своей показной наивности глубок, как целое море, прост по устройству, как табурет, и непробиваем, как огромная гора. Он просто видит. Видит Магу, разбирает его во всех деталях, всегда находит к нему подход, и видит… Видит его, Миру, самого. Может, это вовсе и не ненависть была. Может, Мира всё то время был слишком замёрзшим, и ему было больно смотреть на Дениса, как жителю подземелья на солнце — от непривычки ведь так и тянет глаза выдрать к чёртовой матери, погасить эту огромную, во всю небо сияющую штуку, лишь бы не знать, что бывает ещё и так. А сейчас… Привык настолько, что может поднять веки и взглянуть спокойно. И вот это уже не больно, не страшно, не плохо. Он готов принять это целиком, до каждого звука, до каждого жеста, чувства, происходит особенное что-то, совсем уникальное: Мира огромными шагами строит огромный мост доверия между ним и другим человеком, и да, всего бы этого не было, не пройди достаточно времени, но сейчас это последний этап. Этап зарождения чего-то, чего у Миры не было, кажется, никогда: какого-то базового доверия к миру в целом, к тому, что он, может быть, всё-таки не подведёт, хотя бы к готовности раскрыть глаза и посмотреть по сторонам. Но это потом. Потом, и чёрт знает, что ещё Мира сможет учудить, давая себе т а к у ю волю с чужой помощью, но это и не важно — важно только то, что это будет хорошо, обязательно будет, для них для всех. А пока… Пока только хочется, нужно, необходимо буквально, чтобы этот момент длился и длился. Всё естество, и мозги, и тело изводятся в этом порыве — надо слышать, как волной вибрации по коже проносятся чужие стоны, как дышать почти невозможно от того, насколько крепко он прижат к чужой груди, как всё переполнено внутри и снаружи, и это… Так странно, но вот ещё одно «впервые»: впервые для Миры секс совсем не похож на секс. Словно удовольствие, простое физическое удовольствие целиком перекрывается огромным, всепоглощающим катарсисом, который порождает эта близость, и любая механика пропадает куда-то в неизвестность за желанием чувствовать Дениса всем собой. Просто ощущать яркое, электричеством искрящее на нервах счастье от того, что он — здесь. В нём. Вокруг него. С ним. Отсюда — какая-то сверхъестественная жадность и заполошность движений. Мира за Дениса цепляется отчаянно, плечи в руках сжимает до алых полос, рёбра стискивает до хруста, навстречу рвётся, стоит только ему отстраниться хоть немного назад, всеми мышцами стискивается вокруг него бешено, целует всё, до чего достаёт — щеки, губы, подбородок, нежные веки задевает, за поясницу цепляется и подтягивается немыслимым усилием, чтобы снова почувствовать глубоко внутри себя в с ё. Такой… Живой, реагирующий ярко на всё, отдающий бесконечно, исступлённый, каким не бывал никогда, потому что знает: Денис выдержит. Сейчас можно, всё можно. Потому что доходит до тех же истин, до которых намного раньше добрался с его же помощью Мага. — Верю. Верю… Тебе. И… Н-не отпущу теперь. Кажется, Денис вообще все выдержит, что бы кому из этих двоих ни пришло в голову. И, возможно, именно для этого он здесь. Даже не в контексте секса как такового, хотя этого тоже не отнять. Он — человек-шило в заднице, готовый вписываться в любые, даже самые смелые фантазии, и вряд ли откажется, даже если ему предложат поползать в заячьих ушках с помпоном в заднице или отыграть какую-нибудь бешеную ролевую в роли маленького голубого дракончика который в салат о т с о с а л мид. Но это ведь не главное. Главное, что он выдержит с невозмутимой мордой и тильт или уход в тотальное безразличие Маги, и все волны ледяного токсичного яда от Миры, и активные истерики, и уходы в глубокую депрессию с коконами из одеял, и все что угодно вообще, и сможет еще и все это выправить, причем не через какие-то удивительные ювелирные сознательные знания квалифицированного психолога, а через простоту и искренность, к которым теперь добавилась какая-то эмпатия на уровне подсознания, которая подталкивает без понимания что, как и зачем, на действительно идеально правильные действия по отношению к этим двоим в любой ситуации. — Да куда я денусь… Ну на Новый год, разве что. Как можно одновременно заполнять своим членом чужую жадно пульсирующую задницу, до хруста ребер вжиматься в чужое тело, пытаться достать языком до гланд и при этом в следующее же мгновение улыбаться счастливо и искренне, как ребенок с новой игрушкой — наверное не смог бы представить вообще никто, но Мага и Мира прекрасно могут. Потому что у них обоих есть Денис Сигитов, который никуда и не собирается. И более того — не уйдет, даже если будут пытаться прогнать ссаными вениками. Еще и найдет, как их в деле использовать, чтобы пользу или удовольствие приносили. Денис Сигитов, который со стона протяжного на какое-то урчание низкое, утробное переходит, поглощаемый жадностью, едва ли не превышающей по своим масштабам Магину, тонущий в ней и совершенно не желающий из нее выныривать. Наоборот, только глубже погружаться во всех смыслах — взглядом не отрываемым до сих пор, улавливающим каждую дрожь в расширившихся до предела зрачках, руками — в волосы, под шею, под лопатки, сплетаясь конечностями настолько, что скоро вовсе нельзя будет различить, где чьи, членом — совсем немного назад, чтобы дать это ощущение движения, угол подобрать, точку нужную по мимике, по голосу чужому определить и именно в нее толкнуться с оттяжкой и обратным усилием до самого конца, до влажной липкости вжатых друг в друга бедер. Кажется, эта улыбка — та же самая, о которой Мира когда-то давно спрашивал: «Почему ты улыбаешься?». Или какая-то очень похожая на неё. Мира Дениса теперь знает, как облупленного, вообще настолько, насколько может, потому что привык изучать всё, что его тревожит, и то подчас не находит причин для этой эмоции. Всегда одна всего улыбка может и с толку бить, и нахмуриться заставить, всегда думается о том, что там, з а ней, а сейчас… Сейчас она, наконец-то, в полной мере работает. Заставляет разворачиваться шире что-то тёплое и мягкое в груди, настолько большое, что скулы и затылок щемит от эфемерной боли. И хочется улыбаться в ответ, а ещё — выпускать сам по себе срывающийся тонкий скулёж от того, как точно и правильно Денис в него толкается. Мира мягчеет снова. Это работает точно так, как и должно, как и задумывается изначально, всё п о л у ч а е т с я. Не то, чтобы он перестаёт пытаться когти запустить в Дениса ещё глубже, но сам характер движений меняется, и напрягшееся было тело расслабляется снова в той степени, чтобы позволить двигаться в нём свободнее. Как будто Мира убеждается: реально, правда не денется. Не совсем, конечно, дураку понятно, но в целом — никуда, останется рядом, поделит себя на них с Магой двоих точно так, как сам Мага даётся в их четыре руки, и всё будет хорошо, всё будет правильно. Мире нравится быть обнятым. До жжения в уголках глаз, под солнечным сплетением, до мурашек нравится именно так — под лопатками, на шее руки чувствовать и как-то даже плечи уязвимо поджимать, сворачиваться в крепких руках во что-то более компактное, небольшое, нуждающееся в том, чтобы всё это накрывали чужие плечи и чужое тепло. А от той заботы, той осторожности, с которой Денис длит и длит неспешность каждого движения внутрь, и вовсе судорожно дёргает где-то у самой переносицы, но он то ли в себя так сильно верит, то ли Дэну — не отворачивается, готового разбиться на совсем жалобные какие-то эмоции лица не прячет, своей тихой, слабой улыбкой к чужой прижимается. И бёдра, едва ли не до боли напряжённые, до предела сжатые вокруг чужих, чуть распускает, разводит, находя в себе силы благодаря той самой улыбке отпустить — но только для того, чтобы дать возможность брать себя сильнее и глубже, позволить телу яснее проникнуться этим ощущением заполненности наконец, сосредоточиться снова не только на эмоциях, хлещущих за край, но и на этом — на том, как каждое движение может выбивать из него буквально всё лишнее, наносное, подменяя ментальный мусор уверенностью, полноценным доверием… Во всём. И для этого, кажется, почти даже не нужен никакой правильный угол — всё внутри настолько уже… Разнеженное, растроганное, распалённое, что Денису достаточно делать, что и как вздумается. Но так — ещё лучше. Черту под этой яркой вспышкой откровенности неожиданной подводит хриплое, успокаивающееся, верящее, не произносимое даже, а просто выдыхаемое: — Хорошо. Это хорошо. А дальше — только расслабляться плавно, позволять себе забываться, безмолвно подавая знак: теперь можно, бери, бери целиком. И вот это в точку — здесь реально не нужны никакие идеальные позы, углы, точки, как бы странно это ни было. Потому что это вообще всё про другое. И это абсолютно не значит, что Мага — какой-то менее эмоциональный и более… Управляемый плотскими инстинктами, нет. Просто для него это важно. Ему важны физические ощущения, он через них воспринимает всю их связь, его нужно трахать качественно, чтобы каждый раз головкой по простате, чтобы позы такие, в которых у него искры будут из глаз сыпаться, чтобы с ума сходил от изобилия и яркости всего происходящего. А Мире сейчас кажется это всё… Вообще не важно. И об этом говорят даже не какие-то конкретные озвученные слова, а само его тело, равнозначно отзывающееся на любую ласку, лишь бы та была искренней и давала больше ощущения этой близости и желанности. Он даже как будто бы физически… Меньше становится, вот буквально на глазах под Дэном уменьшается, становится хрупче, тоньше, провоцирует ещё больше желания такого… Щемящего в рёбрах в свою сторону, и это значит лишь то, что можно. Вот теперь — реально можно просто отпустить себя полностью и до конца. Не заморачиваться вообще ни о чем — ни о той самой охуенности, в которой вроде бы как хочется показать класс, дать что-то новенькое, от чего искры полетят и прожгут простыни — оно вообще сейчас не нужно, у Миры своего новенького, своего «впервые» сейчас за глаза, и ему в первую очередь нужно прожить именно это, а всё знание Камасутры можно уже оставить на потом. Как минимум на завтра, но в глобальном смысле — вообще успеется, когда бы этого ни захотелось им обоим. Ни о правильных движениях, углу, силе, скорости — как будто бы сейчас вообще плевать, даже если он просто замрет внутри и ляжет полежать рядом, не вынимая члена. Можно просто расслабиться так же, как расслабляется, растекается почти под ним Мира и двигаться так, как этого хочет тело. Позволить рукам соскользнуть наконец с лица, которое и так никуда не денется — Мира не отвернется, он будет в этом контакте от начала и до конца, он позволит увидеть всё, даже отголоски собственного оргазма в своих чёрных, словно нефть, зрачках — в этом нет ни капли сомнения. Ладонями по бёдрам разведённым проехаться, просунуть широкие предплечья в нежные подколенные чашечки, подхватить, закинуть на себя голени, раскрывая ещё чуть шире, прижимаясь еще чуть ближе. И наконец поймать свой темп. Не жесткий, не слишком размашистый, не целенаправленно напряженно бьющий в одну конкретную точку, а скорее плавный, размеренный, максимально возможно глубокий и скорее напоминающий раскачивающий оба тела волны, прокатывающиеся от одного к другому и обратно вплоть до какого-то гипнотизирующего, заставляющего стекленеть и затягиваться пеленой сразу оба взгляда. Да и что уж там — Мира сам знает, на что Денис способен. Так долго, так сильно, так точно, как только Маге может быть нужно, настолько, чтобы стенки от его криков тряслись и всё стеклянное в комнате боялось разбиться. Это… Это было бы просто хорошо, но не так уж и удивительно. Просто его «охуенно» для Миры другое. Оно здесь, в этой бешеной эмпатии, которая проявляется в каждом намерении. Наверное, будь Мира… Ещё чуть спокойнее, не будь это самый первый раз, он бы точно такого и просил бы. Просто Дениса внутри. Безо всяких движений, наоборот — для того, чтобы не только прочувствовать, но и срастись с этим ощущением слияния полного, единения. В глаза друг другу смотреть, вдохами и выдохами обмениваться, даже не говорить — просто о с я з а т ь. Но сейчас — так, как надо. И Миру укачивает на этих мягких волнах до того, что высохшие было ресницы снова слипаются мокрыми стрелками. Он ведь этого и хотел. Чего-то такого же, что выглядело бы, как полуфабрикат, но и сам совершенно точно хотел чего-то настолько же… Медленного, близкого. Просто правильным казалось у Дениса это вырвать. Отобрать. Завалить на лопатки и брать его собой без права на сопротивление одновременно неспешно и резко, чтобы чувствовать, как член ходит внутри и растягивает тугие стенки, заполняет, словно бы Мира всерьёз думал, что Дэн может ему в этом отказать. Словно бы он интуитивно всегда знал, что ему на самом деле нужно, и был готов этого требовать, не уверенный в том, что одна только п р о с ь б а сработает. А теперь — вот. Теперь он, благодарный, податливый и совсем мягкий плавится, растекается у Дениса в руках, согласно подставляя всего себя под него, под его взгляд, не гонится за разрядкой совсем, настолько, что даже бёдра подвернуть каким-то образом не пытается, чтобы стало ярче — внутри всё горит и трещит согревающим огнём и без того. Есть даже… Возможность касаться продолжать. Смахивать волосы с чужого лба, щеки оглаживать, к губам притрагиваться осторожно самыми подушечками пальцев бесконечно бережно, заботливо и мягко, так сдержанно и ненавязчиво, как умеет только Мира. И тишина не мешает. Правильно всё: и то, какая она, нарушаемая одними только звуками влажными, без слов, без сорванных вскриков, взаимности и понимания полная; и то, как в неё всё-таки вплетаются тихие, приглушённые, бессознательные совершенно стоны. Редкие, но искренние настолько, насколько это вообще возможно — каждый из них становится откликом на толчками разрастающееся оттуда, от самого низа живота по всему телу тепло, которое становится всё гуще и жарче. И только оно уже, это тепло, сквозь несчитаемое, незначительное абсолютно, длящееся бесконечным образом время начинает подталкивать тело вперёд — заставляет скользить по простыням Денису навстречу чуть резче, чуть сильнее, а вздыхать и скулить протяжно немного громче с каждым разом просто потому, что это естественная реакция — рано или поздно больше и чаще становится необходимо. Пожалуй… Где-то в этом всем есть свое «впервые» и для Дениса. Не в контексте того, что он и так впервые видит Миру т а к и м, это понятно, это очевидно, а в контексте какого-то собственного, касающегося лично его в прямом смысле опыта. Это впервые настолько… чувственный, спокойный, медленный. даже тихий секс в лучшем смысле этого слова. Дэн ведь жадный, и если в давнем начале, в первые попытки во взрослую жизнь это вообще может быть выглядит на грани кролячьей возни, то впоследствии это переходит во что-то даже не обязательно жесткое и грубое, скорее просто горячее и жадное, то, как это обычно происходит с Магой, который в этом плане является полным зеркальным отражением, и не помогают никакие попытки Миры замедлить и заземлить этот процесс. А сейчас… Сейчас он как будто бы сам тормозит Миру и его внезапно раскрывающуюся, разжигающуюся внутри жадность, но не потому, что это плохо — отнюдь, он еще успеет с ней познакомиться во всей красе, показать ему, что такое действительно обоюдно жадный секс, что такое, когда тебя готовы возить не просто по всей кровати, а по всей квартире и всем вертикальным и горизонтальным поверхностям, трахать до онемения и целовать до разгрызенных в кровь губ. Но сейчас им обоим нужно т а к. Неторопливо, медленно, спокойно, вкатываясь в этот темп постепенно, плавный толчок за плавным толчком, не на всю глубину и обратно лишь на половину, не размыкая контакте согревающих друг друга бедер, даже не нарушая вот эту идиллию… не тишины, а чего-то идеально вписывающегося в состояние по звуковому сопровождению. Когда не про крики надрывные, связки раздирающие и стены сотрясающие, а про шумное дыхание, про всхрипывающие вдохи и выдохи, про низкие стоны откуда-то из грудины, вибрацией по чужой коже пробегающие. И когда весь кайф реально не от того, что одному чувствительную головку слишком ярко стимулирует тугими чужими мышцами, а другому этой самой головкой долбит прямо по простате, а просто вот от этого ощущения нахождения внутри чужого тепла, причем тепла во всех смыслах, включая моральный, и зеркального ощущения заполненности другим человеком, и тоже — в абсолютном смысле этого слова. И когда даже ускоряться особо не нужно, чтобы прийти к пику, когда он просто сам собой плавно разогревается где-то в паху, не собираясь в какой-то слишком тугой комок возбуждения, а как будто бы стекает всем этим жаром из грудной клетки по всему телу вниз, в пах, в промежность, отдавая бликами вот этого приближения заветного момента в меняющемся блеске расширенных зрачков. — Хочу в тебя… И с тобой. Мире приходится признавать: не только он один словами может разъедать и разрушать нейронные связи в мозгу, доводя до беспамятства. Вроде бы, так… Просто, даже без хоть какой-то Мире же свойственной прямолинейности это звучит, но у Дениса сила совсем другая: он искренностью и честностью своих слов что-то выцепляет у Миры прямо из груди, оттуда, где мышцы и кости разворочены совсем, всё распахнуто доверчиво, и заставляет вздрагивать, вдохом захлёбываться. Он ведь и так бы позволил. Да, вроде бы не любит. Так… Конкретно довольно не любит — мокро, грязно, липко потом между бёдер, но позволяет Маге иногда, когда тот в своём собственном желании с ума сходит, и соглашается с тем, что что-то в этом есть. А ещё знает, что Мага без этого вовсе жить не может, ему всегда н а д о, чтобы внутри, чтобы перемеченный, присвоенный, и это подхватывать всегда рад. Только сейчас опять иначе всё. Сейчас Мира знает, что в этой неспешности, которую Денис задаёт, и с которой Мира соглашается, — просто следует тому, как он его замедляет, не спорит и не рвётся намеренно, уверенный, что за него знают лучше, — разобрать удастся… Каждое мгновение разливающегося внутри тепла. Каждую ноту этого чувства. Каждый отзвук чужого оргазма, переплетающегося с собственным. И это не про физиологию, не про белёсые потёки на коже, не про метки какие-то, а снова про близость. Никаких споров и претензий не было бы, даже если бы Денис не выразил своё желание, — «попросил» не сказать, не хочется так называть, не укладывается сейчас в Мирино мировоззрение, скорее уж действительно выразил, предупредил, как угодно, — но когда слова звучат… Они как ещё один разряд электричества по позвоночнику. Не бьющий ярко и до белизны перед глазами — но живительный и трогающий распахнутые в обрывистых вдохах и выдохах губы дрожью. Мира переводит эти слова, как ещё одно признание. Ещё одно словесное доказательство. Для Миры, для этой маленькой уставшей счётной машинки в голове так важны с л о в а, что даже если против Дениса Сигитова у него и оставались какие-то мизерные шансы, один против девяноста девяти, то сейчас и х не остаётся вовсе. Он кивает. Мелко частит, два или три раза почти незаметно дёргает подбородком, пока брови снова надламываются от затапливающих тело новыми волнами эмоций, имени которым нет. Даже, кажется, пытается что-то сказать, но выдыхает только бессильно, снова подтягиваясь немного и прислоняясь лбом к чужому лбу. Это вовсе не значит, что он вдруг опять начинает спешить. Нет, Денис ведёт, Денис его оттормаживает, и он прислушивается, не срывается в быстроту и торопливость, в гонку какую-то дурную за развязкой. Просто она и так… Маячит где-то отблесками, и удерживать контакт глаз всё тяжелее, но вот именно он сейчас, кажется, ещё важнее, чем движения глубоко внутри. Мира каждую секундочку ещё немного умирает под Денисовым горящим взглядом, и обнажаться перед ним, продолжать показывать, позволять видеть приносит почти физическое удовольствие, такой… Духовный эксгибиционизм, что ли, если грубить, но по факту просто что-то откровенное до максимума. Настолько, насколько Мира вообще способен. И всё случается так… Медленно и растянуто во времени. Можно на молекулы разобрать то, как за этими мягкими приливами густой и греющий шар тепла скапливается, как щекотка проносится глубоко в паху, вибрация такая мягкая. Мира по губам пересыхающим языком пробегается и глаза распахивает со стоном тихим, коротким и хрупким, когда понимает — это оно. А следом, уже не то ощущая, не то предвкушая первые мягкие судороги, которые будут волнами пробегаться по телу, выдыхает просительно: — С-сейчас. Сейчас, пожалуйста, Дэн… И зачем-то набирает воздуха в грудь, вжимаясь в чужую грудь крепче, упруго наливается напряжением в собственном теле, и пока даже не осознаёт, что это, наверное, первая в его жизни такая развязка — поддающаяся полной раскадровке, замедленная и накрывающая настолько постепенно. Потом, через какое-то время, когда сможет хоть немного соображать… не логически, а хотя бы сознательной частью своего разума, Дэн еще словит свое мягкое, но искреннее удивление от того, что в этот самый момент ни Мира не прикасается к себе, ни он никаким образом не трогает его руками — голени, влажные, как и, кажется, все тело всё еще прижимаются к плечам, его собственные ладони упираются в смятую простынь, а Мире… Мире достаточно даже этого. И этого — возможно здесь даже не про зажатый между плавно скользящими друг по другу животами, а просто про саму силу вот этой близости и обоюдного желания, которое равномерно горит во всем теле, а не собирается в одной конкретной точке. Но… это будет потом. А сейчас… Сейчас эта единственная фраза работает как спусковой крючок. Как триггер, в котором тело отзывается легче и быстрее, чем сознание, и это — лучшее, пожалуй, доказательство вот этого… безусловного и абсолютного доверия, которое доходит до самого глубокого уровня — бессознательного, телесного, а не только лишь привычного и осознанного. Просто один озвучивает — он готов, он близок, ему достаточно, и второе тело отзывается согласием — будто ровно до этой короткой фразы эта волна жара плавно стекает все ниже и ниже, собирается, концентрируется, неторопливо не затягивается, а скорее кружит какой-то спокойной щекотливой воронкой, и вот сейчас, вместе с этим дрожанием чужих губ и зрачков, с этим тихим, но под кожу почти въедающимся шепотом просто выливается наружу во всех смыслах этого слова. Дэн даже не прижимается губами к чужим губам — замирает буквально в полумиллиметре, дыхание чужое ловит и своим горячим и шумным отвечает, обжигает и… И ловит этот момент. — Мир… Это даже не какой-то взрыв до звездочек из глаз, как это зачастую бывает с Магой. Не один натужный толчок спермы такой силы, что это почти граничит с болью. Нет, это что-то… как будто все это время волна плавно накатывала на какую-то преграду, волнорез, а сейчас он просто исчезает и она в том же темпе, со всей мощной, но спокойной, неторопливой силой стихии выплескивается наружу, прокатывается по всему телу от макушки до самой промежности, унося с собой вибрирующий под кожей жар и принося на его место какое-то сумасшедшее… облегчение, что ли, легкость такую воздушную, как будто все тело наполняют не то гелием, не то газиками от шампанского, пока вся вот эта гудевшая сила желания принимает физическую форму и заполняет не только в переносном, но и в самом прямом смысле чужое тело долгими тугими всплесками. Мира их ощущает так ярко, как будто бы не он всю жизнь был уверен, что сказки про заполняющую внутренности обжигающую влагу — не больше, чем сомнительного качества романтический ход в романах для взрослых грустных тёток, и не он же утверждал, мол, да что там вообще можно почувствовать, в такой-то момент. Оказывается, нужно было просто позволить. Передать контроль в чужие руки, сместить фокус внимания так, чтобы в кадр были захвачены состояния собственное и чужое так, чуточку с пассивной, скорее — просто с принимающей это внимание стороны, и совсем, совсем не спешить, чтобы не на ментальном, не на эфемерном каком-то уровне, а физически ощутить, как горячее, вязкое и густое окатывает чувствительные стенки, согревает, почти… Ласкает изнутри вот так, самым удивительным образом. Получается всё. То есть, совсем в с ё — Мира срывается по звучанию собственного имени и коротко, глухо стонет, едва увязывая звуки в имя чужое, и не то, чтобы уводит Дениса в этот обоюдный оргазм за собой, не то чтобы срывается за ним следом — это происходит ровно в общий такт. Только для него… Словно бы чуточку иначе. Всё внимание занимает пульсация тел. Мире не просто не нужно себе прикасаться — влажность, расплескивающаяся мягкой волной между их животами, вовсе остаётся где-то на заднем фоне, пока каждую мышцу, каждую клетку кожи занимает скручивающая вибрация, и это облегчение… В нём вся разница: для него оно становится более… Надрывным? Как последний рывок до берега в долгом заплыве, как первый вдох после долгой задержки дыхания, как пятая победная карта гранд-финала в момент перед последним ударом по трону, когда ты уже знаешь, что победил, и можешь отпустить себя целиком и полностью. Миру одна мысль только занимает чётко оформленная — не переставать смотреть. Смотреть прямо и упорно, преданно, искреннее в чужие глаза, выжигать чужой образ у себя на обратной стороне век, как бы простая физиология не требовала зажмуриться, откинуться, спрятаться. Делиться всем — тем, как губы, к чужим прижатые распахиваются в низком, из груди рождающемся всхрипе, как дрожат и пульсируют зрачки, как по самому дну радужки отблесками проносятся те самые чувства, которые в смеси нормальные люди умеют называть любовью, но которые никак на словах Мире не поддаются. Даже как взгляд влажно стекленеет, и он смаргивает смущённо это жидкое стекло, двумя скромными симметричными нелепыми полосками стекающее по вискам и щекочущее кожу — пусть, пусть Денис видит, м о ж н о. Мира дрожит под ним весь. Ластится, совсем потерянно, за Денисом повторяя, тычется в чужие губы, каждую эмоцию впитать в себя пытаясь, шею обнимает, как может, как получается, и только когда напряжение волнообразное тело начинает отпускать, весь… Съёживается до мокрого, мелко подрагивающего клубка, который не позволяет от себя отстраниться ни на миллиметр, но изворачивается, чтобы вжаться носом, лбом в основание чужой шеи, вдыхает запах общий глубоко и сильно, чтобы им пропитаться и выдохнуть хриплое, глуховатое, насквозь неумелой нежностью и благодарностью пропитанное, гладкое, влажное по звучанию голоса и не заикающееся даже: — Х о р о ш о. Мне с тобой… Так хорошо. Да можно, на самом деле, вообще всё. Эта мысль в какой-то момент начинает появляться в сознании, а с каждым разом, каждым их днем вместе она лишь крепнет и сейчас, наконец, восходит в абсолют. Нет того, что нельзя, потому что стыдно, не по-мужски, не по-пацански, ещё что-то такое… Это всё такая лютая хуйня, что вот это как раз даже стыдно озвучивать. Есть нельзя, потому что оно может причинить боль другому человеку, моральную или физическую, которую он не заказывал — поправочка на, прости господи, БДСМ — вот это действительно нельзя. А это всё… Хуйня из-под коня. Хочешь смеяться — смейся, хочешь плакать — плачь, хочешь скучать громко и красноречиво — пожалуйста, хочешь любить — люби. И плевать на чужое мнение, что там по-мужски, а что ванильно, сопливо и прочие клише для слабаков, которые боятся, что их мужественность пошатнется от одной мокрой дорожки на щеке или одного сентиментального «соскучился». Это того стоило. Однозначно, с самого начала стоило с такой лихвой, что хватит ещё на много лет вперёд любых загонов, истерик, ссор или депрессивных апатий. После всего увидеть Миру таким… Хрупким, ранимым, с этими не скрывающимися от внимания дорожками влажными на скулах, с белками на глазах буквально краснеющими, с всхрипами шелестящими, с губ срывающимися в такт пробегающим по чужому телу волнам приятных, освобождающих судорог. Весь путь к моменту здесь и сейчас от самого первого свернутого носа того стоил. А еще с Мирой хочется иначе, чем обычно это происходит с Магой. Мага в такие моменты уходит в свою собственную нирвану, в которой его нужно максимально деликатно… освободить от себя, уложить, убрать все… лишнее по-возможности и просто дать побыть наедине с удовольствием, прокатывающимся по телу. А с Мирой… Его не хочется отпускать вообще. Во всех смыслах. Замереть прямо так, внутри, чувствовать всю пульсацию не только от рефлекторных судорог удовольствия, но и своеобразную эмоциональную дрожь, затрагивающую все тело вплоть до плавно сужающихся зрачков. А еще лучше — остаться так максимально долго, аккуратно одно бедро мягкое, расслабленное через себя перебросить прямо так, не покидая чужого тела и опуститься на бок сзади, большой ложечкой, укрывая руками и утыкаясь носом во влажную макушку. — Мой. Не отпущу. Миру в этот момент, кажется, перестаёт волновать вообще хоть что-нибудь. Обычно не так, обычно активный, слишком активный и держащий в поле своего внимания буквально всё вокруг мозг не задерживается в этом подёрнутом пеленой оргазма состоянии и на лишние несколько секунд, но сейчас… Сейчас остаётся одно только всепоглощающее тепло. Дэн может делать с ним буквально что угодно совершенно беспрепятственно. Вертеть, переворачивать, укладывать так, как лучше всего — почти без разницы, главное — рядом, совсем близко, главное — Мира все ещё чувствует его и вокруг себя, и… И в себе. Где-то на заднем фоне остаются все раздражающие, гиперболизованные мысли о том, в какую истеричку его превратили эти отношения. Мира себя не то боялся, не то осуждал, отказываясь признавать, что может настолько сильно… Чувствовать, что ли, или, может быть, был настолько принципиально не согласен с тем, что может быть настолько чувствительным, что сам довёл до какой-то… Не точки невозврата, конечно, но до крепкой такой степени тильта. А Денис сделал самое главное — убедил в том, что т а к тоже может быть хорошо. Что разрешать себе чувствовать чувства — не страшно, что в этом столько заботы и тепла, что так сразу такое огромное море и не вычерпать. Это — покой, перемешанный с острым, колко проходящимся по рёбрам и внутренностям облегчением. И чужие слова, кожу под все ещё как будто бы мокрыми волосами обжигающие, только это чувство фиксируют, запечатывают внутри. Мира не отзывается чем-то ответным. Пусть даже сама по себе категория «мой», «твой» в их отношениях спорна, пусть даже, может, следует задуматься, куда девать это огромное, во всю ширь распустившееся чувство внутри, и что делать, если одно упоминание Денисово о том, что Мага тоже это увидит или вроде того просто мозгом игнорировалось, заставляя где-то на подкорках поджиматься неуютно всем сознанием, и это… Не очень-то правильно. Обо всём об этом можно подумать потом. Потом, когда достаточно времени пройдёт, Мира сможет прижать к себе по очереди или даже лучше вместе каждого из этих двух сумасшедших и до конца навести в себе порядок. А пока хочется одного — из последних каких-то сил теснее худощавой твёрдой спиной к чужой груди прижаться, вытянуться целиком так, чтобы если и не сплетаться плотно, то соприкасаться всем телом с Денисом, руки его укрывающие своими найти, сжать, зафиксировать, завернуться в это тепло и выдохнуть, забываясь. Предоставить Денису думать обо всём остальном — конечно, не об абсолютно не волнующей сейчас сырости и мокрых белёсых пятнах в постели, но как минимум о том, что где-то за этим ментальной, тонкой совсем перегородкой, которая отделила их в д в о ё м, всегда остаётся Мага — Мага, который и нервничает, и старается не нервничать, и всё равно с периодичностью раз в полчаса лезет в мессенджеры проверять, нет ли новостей хоть каких-то от Дениса, в логово дракона отправившегося ну почти по доброй воле, или ответа на его неопределенное, неуверенное, переживающее «ну что вы там, как?», отправленное, кажется, еще с пару часов назад. А Денис обязательно позаботится. Потому что это какое-то негласное… не правило даже, а сама суть существования их отношений — даже когда двое оказываются наедине, никто и никогда не забывает о существовании третьего, и именно это — залог полного отсутствия какой-либо ревности внутри треугольника, который у многих людей, оказывавшихся в условиях полиамории все равно упирается в какие-то проявления ревности к одному или другому партнеру. И про Магу Дэн тоже прекрасно помнит, и вообще не забывает на подсознательном уровне даже… во время их близости. Но с ним — чуточку позже. Вот совсем немного. Сейчас важно уделить время именно Мире, который все еще максимально раскрыт, уязвим, и хочет ли того признавать или нет — но нуждается в заботе, пусть и в своей, особой, своеобразной, не такой, как обычно они дают Маге или не такой, какую отдает им обоим сам, выходя первым из склеившегося клубка на троих. И да, сейчас вообще не нужно суетиться и убирать эти измазанные всеми возможными жидкостями простыни, менять белье, отмываться влажными полотенцами — как бы обычно Мира этого ни делал сам, ему самому нужно совсем не это. Ему… все еще нужна близость. Он ведь даже ни слова не говорит, Денис просто… Чувствует. Ну вот так, Миш, похуй, он так чувствует. Его не нужно оставлять наедине с ощущениями, наоборот — их нужно продлевать так долго, насколько это возможно. Потому что слишком много сидело внутри и сейчас было выплеснуто наружу, и к этому нужно отнестись максимально бережно. В том, что Миру сейчас вырубит почти сразу же нет вообще никакого сомнения — он успевает за последний час, может пару пройти такую эмоциональную встряску, что организму потребуется ее переварить в любом случае. И его просто нужно сопроводить в это состояние максимально тепло и в чувстве безопасности, которая и есть в той близости, которая никуда не уйдет и не денется. Настолько не уйдет, что Денис даже… тело чужое не покидает — укрывает руками, к себе прижимает, ладонями накрывая ребра, постепенно все медленнее вздымающиеся в успокаивающемся дыхании и остается внутри, в чужом тепле, влажности, оставленной самим собой. Вроде бы никогда не было такого фетиша, но сейчас оно как-то само просится — прочувствовать момент даже таким образом, максимально продлить объединения их тепла, разделенного на двоих, даже когда дыхание замедляется настолько, что становится очевидным — Мира наконец отпускает себя полностью и проваливается в глубокий, почти наверняка без сновидений сон. А вот теперь можно и вспомнить про Магу. Прямо так, не шевелясь, чтобы не спугнуть чужое наваждение, не потерять этот контакт свесить руку с кровати, нащупать на тумбочке телефон — не свой, свой остался валяться в штанах еще где-то на полу ванной или около того, без труда вспомнить чужой код-ключ и залогиниться в собственную вкшку со свободного браузера. Палец уже замирает над окном диалога с Магой… Но, пожалуй, сейчас даже слова не нужны в ответ на все «что там как там», которые стабильно сыплются ему в личку наверняка во всех мессенджерах. Поэтому Дэн просто заносит руку с чужим айфоном и щелкает на кружочек камеры. Вот это, наверное, самое красноречивое, что он может ответить на весь поток слов и смайликов из Махачкалы. Собственная искренне счастливо улыбающаяся, еще слегка горящая розовыми щеками морда, и самое главное — Мира. Безмятежный, расслабленный, прижимающийся лопатками к его груди, во сне обнимающий его просунутую под талией и лежащую поперек живота руку, очевидно заласканный, зацелованный с этими до сих пор опухшими губами и… кажется даже сквозь сон едва заметно улыбающийся. Вот так — хорошо. Отправить.