Синие очи океана

      Педантичность в медицине важна как ничто другое, ведь каждая ошибка может оказаться фатальной. Поэтому Быков чмырит своих интернов, используя самые изощрённые речевые обороты своего словарного запаса, пытаясь вбить в голову каждого своего недоумка, что даже небольшая оплошность в поставленном ими диагнозе может стоить их пациенту не только более затяжной простуды, но и жизни.        А эти опухоли на здоровом теле медицины никак не могут осмыслить то, что его изощрённые методы обучения, построенные на тирании, являются для их атрофированных мозгов хорошим воспитанием, пополам и его едкой иронией.       Андрей не любит кого-то выделять, не любит заводить любимчиков, но какого-то чёрта это каждый раз заканчивается одинаково. Его мозг сам собой выцепляет из каждого нового скопления беспозвоночных оболтусов самого способного и записывает этого интерна на подкорке, не давая своему обладателю переходить проведённую лично им самим черту.       В «не переходить черту» входит что-то вроде: не оторвать тому голову к чёртовой матери в порыве злости, как бы обязательно поступил со всеми остальными кишечными палочками под своим руководством, и не давать слишком уж обидных прозвищ.       На этот раз таким стал Фил. Отрицать было невозможно, что это толерантное американское чудище выводило Быкова из себя одним взглядом. Таким доверчивым и радостным, как у щенка, что ненароком хотелось по-садистски стереть эту добродушную доверчивость в глазах заморского паршивца.       В ход пошло всё: слабоумные Романенко и Лобанов, всевозможные издёвки со стороны наставника и куча внеплановых дежурств. И потихоньку такие методы делали своё дело. Во взгляде америкашки теперь, помимо всеобъемлющей простоты, читались разные нотки чувств, не всегда различаемые Андреем. Но среди них он отчётливо видел опаску, усталость и, возможно, маленькую искорку восхищения по отношению к себе любимому.       И эта самая искорка восхищения грела душу лучше любых придумываемых издевательств. Он был воодушевлён тем, что хоть один из этих недоумков смотрит в точности так, как хотелось всегда.       Со временем он и не заметил, как стал впускать Фила в своё личное пространство. Нарушать чужие телесные границы привычно стало лет 20 назад, а вот впускать кого-то в свои – это совсем другое дело. Андрей уже понабивал шишек, подпуская слишком близко к себе. Единственный, среди всех, кто оправдал такое доверие за все эти годы – Купитман. С одной стороны этот факт радовал, с другой удручал. Странно, что за то время, пока ведёшь осознанную жизнь, лишь один, из друзей и многочисленных пассий, кто не воткнул ему нож в спину – старый алкоголик, похожий на пуделя.       А Фил со своей этой милой мордой постепенно подтапливал ледяной камень, вместо сердца. Демоны в голове кричали, что так нельзя, что это перебор хуже некуда, но Андрей всё равно позволял садиться чуть ближе, пить с ним чай на ночных дежурствах и иногда, противореча всей здравой логике на планете, притаскивать Филу папки с плёвыми пациентами и радоваться, когда этот глупый интурист приходит к нему через пол часа и, сияя как отполированный, просит нового пациента, вместо того, чтобы, как другие амёбы, отсиживаться хрен пойми где.       Всё это оправдывалось тем, что неприспособленный Фил не справится без поблажек, хотя к таким доводам логически не приводила ни одна изведанная Быковым тропинка, да и не так близко он подпускает Ричардса к себе. Только черти душевные, затихнув, всё равно тихо шептали и шептали Андрею на ухо: «Хватит, тебе это не нужно. Он, как и все остальные, предаст, оставит шрам на душе. Ты ему не нужен, нет, нет, нет, это он не нужен тебе!»       Но Андрея так завораживали метаморфозы, происходящие в америкашке, будто он смотрит на огонь или скорее на океан, меняющийся под его чутким руководством, дающий властвовать над собой, что чертей он в этом самом океане топил, да так, что те утихомирились и их шепотки стали лишь изредка, словно утренний ветерок, наговаривать, как мантру, уже давно выученные наизусть слова о предательстве. Но вскоре Быков пожалел, что так часто рассматривал эти преданные синие радужки, желая видеть в них новые и новые примеси чувств и знаний, вложенных лично им. В одно из своих плановых дежурств, переделав все возможные дела и полив Игоря, сам для себя незаметно задремал на диване в ординаторской. Лучше бы он не засыпал в ту ночь совсем, ведь приснился ему кошмар похлеще всяких монстров или маньяков.       Ему снилась ординаторская, залитая желтоватым светом лампы, цепкие пальцы парня, медленно расстёгивающие его ширинку, и глаза, смотрящие в самую душу. Собственная рука нежно оглаживала острые скулы брюнета. А из его рта вырывается тихий, низкий шёпот, от которого у самого перехватывает дыхание, а по спине бегут мурашки. — Сделай папочке приятно, кукушонок.