The Path.

      

***

       [villain of the story- peace of mind]               Полтора года спустя.       Сону не привыкает. К эмоциональным взрывам, тяжести историй, реакции людей. Он всё ещё плачет, если видит что-то грустное, он всё ещё морщится, отворачиваясь, когда видит насилие, всё ещё не знает, как себя вести, когда к нему бросаются с криками или пытаются ударить. А такое бывало. К смертям, что были итогом человеческого выбора или обстоятельств. Единственное, к чему он привык — что пижамой его стали обычные вещи, в которых он просыпается в чужих сознаниях. Тяжелее всего приходится с детьми или пожилыми. Одни подолгу плачут, не желая успокаиваться; вторые почти сразу решают умереть, узнав о том, где они. Многие пожилые боятся бесчисленного количества дверей и сожалений в своей жизни, кто-то же просто опускает руки, пеняя на возраст и усталость. Но тех, кто уходит из-за того, что кому-то наяву не удалось их спасти — Сону так и не научился отпускать. Это происходит резко. Вот он разговаривает с человеком или смотрит на отрывок из его прошлого, а потом всё резко схлопывается, а он с удушьем просыпается в своей комнате. За такое тоже платят, ту же сумму, что и каждый раз, но это не делает легче осадок на душе, что копится и копится с каждым разом. Он всё ещё не оставляет мыслей о том, чтобы когда-нибудь встретиться с Юнги, но думает об этом гораздо реже, чем вначале. Хоть однажды ему и показалось, что он видел блондина на одной из остановок на другом конце города, куда ездил на плановое обследование в больницу. Он жалеет, что не узнал фамилии, так бы хоть спасибо короткое отправил или просто сказал, что Юнги не один. Но один Сону, и чем больше времени проходит, тем тяжелее ему от этого становится, потому что рассказать обо всём, что происходит — абсолютно некому. Иногда он улучает момент и рассказывает обо всём тем, к кому приходит. Бывают люди, что намеренно оттягивают момент и узнают что-то о нём. Он осторожен, конечно, в местонахождениях и фамилии (и да, он частично понимает Юнги), но о жизни и случившемся говорит охотно. Это хоть немного, но облегчает груз. В моменте. Потому, что потом это всё равно копится, как снежный ком. Людей не становится больше, от ночи к ночи становится всё более тошно. Это очередная ночь, когда он надевает чёрные джинсы и свитер поверх рубашки, хоть внутри каждого сознания и нет сезонов или перепадов температур, ложится в кровать и закрывает глаза. Он знает, что сегодня будет работа, потому что в ящике опять был конверт с деньгами. Гадает недолго, кто будет на этот раз? Сколько ужасов он ещё повидает? Просыпается впервые за полтора года в огромном поле на закате. С иссохшей жёлто-зелёной травой ему по пояс, невидимой линией горизонта и сотней, просто сотней одиноко стоящих дверей. Без стен и домов, как в каком-нибудь фантастическом фильме ужасов. К моменту, когда он поднимается с примятой травы, осматриваясь, его уже будто бы ждут.       — Привет, — совершенно не впечатлённый голос, пустые карие глаза и ссадины по всему лицу. Измазанные кровью светлые волосы, шея с резаными ранами.       — Привет, — неловко кивает Сону, подходя ближе к парню, что сидел возле первой двери, повесив локти на колени. Одна из рук болталась ненормально, мягкая в рукаве тёмно-зелёной парки, вымоченной в крови.       — Я умер, верно? Сону даже стопорится. Ещё никто так сразу не заявлял о подобном, да ещё и с таким спокойствием. Взгляд невольно падает на ноги парня, в подранных узких джинсах, тоже в крови местами. А после Сону замирает, сглатывая, потому что по груди чужой расползлось огромное тёмное пятно и, кажется, были видны куски рваной плоти.       — П-пока нет, — мотает он головой, стыдливо переводя взгляд на лицо блондина. — Я Сону и…       — Чонсон, — тянут к нему не сломанную руку. — Где я тогда, если не умер? Между жизнью и смертью?       — Ага, — Сону пожимает кровавую ладонь, сводя к переносице брови; таких калеченных он к его счастью ещё не встречал.       — А ты…?       — Проводник, — их руки разъединяются. — Я должен буду пройти с тобой самые тяжёлые моменты в жизни. Неотвратимые, но о которых ты всё ещё жалеешь.       — Как типа…поступил на юр.фак, хотя хотел стать буддистским монахом? — усмехается разбитыми губами Чонсон.       — Не так…мелко, думаю. Но почти.       — Я очнулся за минуту до того, как ты появился здесь. Судя по руке — у меня открытый перелом, — кивает он на правую руку. — Судя по ногам, они просто нехило задеты, но хотя бы не болтаются, как сосиски. Но вот, что странно, Сону, мне совершенно не больно. А я знаю, как болят переломы.       — Здесь нет боли, — поводит плечами Сону. — Физической. Это место нацелено на другое.       — Мгм, вот как. И что же потом? Я спокойно умру? Это что-то типа…а, нет. Если бы это было Судом, то это не было бы «между жизнью и смертью».       — Даже не знаю. Я не очень религиозен.       — Забей. Скажи лучше, почему это место такое и что делать?       — Нужно будет находить двери, за которыми ситуации, о которых ты жалеешь, но их невозможно изменить. А место…это твоё сознание? Что-то около того, я сам, если честно, до конца не понимаю.       — У всех так?       — Нет, — тут же отвечает Сону, ещё раз оглядывая застывший закат и одинокие двери в поле вокруг них. — У всех по-разному.       — Ты всю жизнь этим занимаешься? Вопрос выбивает Сону из колеи. Это впервые, когда с ним говорят так спокойно. Впервые, когда его спрашивают о нём сразу. И будто неизбежного, что ждёт их впереди не случится…       — Только полтора года, признаться, — заводит он руки за спину, перебирая пальцы. — А ты? Если я могу узнать.       — Вполне. Я окончил университет в этом году, — Сону делает пометку, что Чонсон его года на три примерно старше, — пошёл на практику. Помощник финансового аналитика, скука смертная, но родители хотели династию. Врачи, судьи…хоть раз встречал династию фин.аналитиков? Бредятина же редкостная.       — Необычно, да.       — Старший брат их идол. Пример для меня по жизни. В их глазах. Идеальное место работы, жена из благополучной семьи, ребёнок в двадцать пять, наследник. Ни шага в сторону, иначе расстрел.       — Звучит не очень, если честно.       — Так и есть. Особенно, когда тебя хотят засунуть в эту коробку с неуклёпым бантом тоже, а ты вообще-то художник и гей. Чонсон разводит одну из рук в стороны, поджимая губы. У Сону что-то ёкает внутри.       — Художник? — выдыхает он. — Я…до того, как оказаться здесь, я тоже хотел…это было моей мечтой.       — Тоже родители перекрыли кислород?       — Нет, я сирота.       — Прости. Соболезную.       — Всё в порядке, правда. Просто случилась авария. Точнее, меня сбила машина. И теперь, — он приподнимает правую руку, чуть двигая пальцами, — она работает, но совершенно не может рисовать.       — Левая?       — Плюсом к руке идут пластины в позвоночнике, из-за чего нельзя долго сидеть, и головные боли по любому поводу, что лишь усиливается от раздражения или сильной эмоциональной встряски.       — И ты…проводник? При таких вот травмах? — вздёргивает бровь Чонсон.       — Это не то, что ты можешь выбрать, — кривится Сону. Почти. Он выбрал, подписав согласие. Различие лишь в том, что он не знал, на что соглашается.       — Предопределение свыше?       — Можно и так сказать.       — Ладно. Могу я узнать об этом всём чуть больше? Или ты подписывал пакт о неразглашении?       — Может… — Сону осторожно показывает на дверь позади Чонсона. — Пройдём хотя бы в одну?       — Предлагаешь вопрос за дверь? — хмыкает Чонсон. — Окей. А после кое-как поднимается с земли. Сону бросается к нему на помощь, спохватываясь поздно, так как Чонсон уже, пошатываясь, стоит на своих двоих.       — Всё в порядке, — машет рукой Чонсон. — Мне не больно. Просто трудновато. Справлюсь.       — Главное справиться с тем, что за дверьми, — вздыхает Сону.       — Что? Всё настолько тяжело?       — У кого-то невыносимо. Перед глазами калейдоскопом проносятся тысячи воспоминаний и чужих сожалений. Реки крови и слёз. Сону передёргивает.       — И в какую?       — Она должна будет преобразиться перед тобой. Просто подходи постепенно к каждой.       — Хорошо, если согласен идти в темпе улитки, — посмеивается Чонсон Сону согласен. Он имеет возможность рассмотреть Чонсона со спины. На затылке у него тоже полно крови, каплями по куртке. Его избили? Он тоже попал в аварию? Но у Сону раны проявились лишь к последней двери…       — Ты тоже это видишь? — он встряхивает головой, слыша чужой голос, и поднимает взгляд. Дверь перед ними простая деревянная, с табличкой А-215, как в любой корейской школе.       — Да. Это твой класс?       — Начальная школа, — подтверждает Чонсон. — Но хоть убей, не помню, что там должно быть. И смело открывает эту дверь. На памяти Сону — это первый человек, без запинки вошедший внутрь. Их встречает класс, полный маленьких шебутных детей. Они кричат и носятся между парт, вероятно на перемене. Чонсон щурится, а после указывает на единственного спокойного мальчика за последней партой.       — Этот мальчик был аутистом, — Сону едва заметно вздрагивает от слова «был». — Теперь я понимаю, что это за ситуация. Дальше они наблюдают в тишине. Парочка из носящихся детей подбегает к нему, начиная дёргать за пиджак. Мальчик не реагирует, опускает ниже голову и молчит. Почти утыкается носом в книжку на парте, но от него не отстают, вороша тетрадки и подло смеясь. Сону видит среди всех застывшего посреди класса мальчишку с глубокими карими глазами.       — Ты…       — Я хотел за него заступиться, — объясняет Чонсон. — Но не стал. Потому, что испугался, что меня посчитают заступником и тоже не отвалят. Нам было по девять, но эти двое…сущие дьяволы. К слову, закончили за решёткой в итоге. Но долго терраризировали школу.       — А этот мальчик? — Сону следит неотрывно за тем, как ребёнок жмётся, закрывая уши руками, пока двое измываются над ним по-детски жестоко.       — Ему было девять, как и нам, когда он уже знал, что такое суицид. Сону сжимает зубами нижнюю губу от прожигающих глаза слёз. Мальчишку валят на пол, но даже тогда он не кричит. Кричат девчонки вокруг, пытающиеся оттащить двоих выродков, зовущие учителя. Вкопанным стоит маленький Чонсон посреди класса.       — После того, как кончатся уроки, он спустится в метро, — сипловато произносит Чонсон. — И останется там навсегда между путей.       — Почему их не наказали? — губы Сону дрожат.       — Потому, что им было девять. И состава преступления не нашли. Потому, что справедливости в нашей жизни нет, Сону. И Сону, как никто другой это знает, роняя первые слёзы на мягкую ткань свитера. Он вновь ощущает эту тягу и забирает Чонсона с собой, покидая кабинет и тяжелое воспоминание. Когда дверь закрывается, они с Чонсоном оба садятся на сухую траву, глядя потерянно вперёд.       — Не знаю, мог ли я что-то изменить, если бы заступился за него, — тихо говорит блондин. — Но жалею всю жизнь. Вдруг? Что если бы получилось, мы бы подружились? Он был нелюдимым, но аутисты…они ведь впускают в свою жизнь порой избранных. Как знать, может я смог бы им стать, если бы хватило смелости?       — Ты был ребёнком, — пытается оправдать его Сону и утешить.       — Я был прежде всего слабаком. Сону молчит на это, опуская взгляд под ноги. Наступая мысом кроссовка на траву до хруста ломая тонкие полосы.       — Я не подписывал пакт о неразглашении, — вдруг тихонько бормочет он. — Но ты, должно быть, забудешь всё, когда очнёшься. Так что…спрашивай?       — Чёрт, жаль, — усмехается Чонсон. — Я бы нарисовал чертовски занятную картину обо всём этом.       — Это — твоё сознание. Возможно однажды ты нарисуешь его.       — За полтора года, был ли случай, о котором ты до сих пор не можешь забыть? Сону задумывается. Прилично задумывается, потому что порой ему кажется, что он помнит каждый. Каждый из сотен, что видел. До банального хочется сказать «первый», но признаться он помнит лишь тот жуткий дом и то, что женщина отказалась жить дальше. Он думает ещё немного, прежде чем наконец отвечает:       — Да, — тянет он. — Один особенный. Это был мальчик шести лет, на которого просто обрушилась полка в магазине с жестяными банками. Его сознанием был магазин игрушек с игрушечными домами внутри, в двери которых Сону боялся не пролезть. Но дверь была всего одна в неприметном белом домике с серой крышей. Ребёнок больше всего за свои шесть лет сожалел о том, что не подобрал с улицы котёнка, а на следующий день, выйдя с мамой в детский сад, он увидел его растерзанное дикими псами тельце. Сону утешал его бесконечное количество минут, пока не проводил к двери в тот злосчатстный магазин продуктов. Он своими глазами видел, как ребёнок дёргает шаткую полку. Как банки валятся на него, а потом…дверь захлопнулась перед его носом, а глаза увидели яркое солнце в его спальне.       — Он должно быть чудом выжил, — договаривает Сону. — Но я не могу это забыть. Это самый маленький из всех, к кому я приходил. С одним из самых жестоких воспоминаний. Он разговаривал не очень разборчиво, но плакал так горько…       — Надеюсь, он выжил, — здоровой рукой Чонсон лишь раз коротко хлопает Сону по плечу.       — Когда умирают, обычно даже не доходят до последней двери. Но знаешь…он мог погибнуть и позднее в больнице, но…я да, я надеюсь, он выжил.       — Будем думать о хорошем?       — Да, я каждый день об этом так думаю. Между ними повисает тишина. Не колкая, просто тишина, в которой каждый думает о своём, вспоминает о своём, молчит о своём. Сону настолько уходит в себя, что забывает, где вообще находится, пока Чонсон не начинает подниматься.       — Следующая дверь, да?       — Мгм, — рассеянно отвечает он, поднимаясь следом. Они находят её не сразу. Проходят примерно десять, прежде чем одна из не начинает постепенно меняться. Белая дверь, межкомнатная. Простая и неприметная.       — Моя спальня, — кривит губы Чонсон. — Прекрасно помню тот день. Сону молчаливой тенью движется за ним. Это правда оказывается спальней. Не очень уютной, вылизанной и будто не обжитой. Без единой фигурки, плаката или какой-то мелочи, словно там живёт какой-то педант.       — Мне было запрещено всё, что может сбивать меня с учёбы. С детства приучали к дисциплине и правильности. Чистая комната — чистый разум, — с отвращением говорит он. — Только вот внутри меня столько грязи… Они отходят к шкафу-купе как раз в тот момент, когда Чонсон, которому лет пятнадцать, влетает в комнату, хлопая дверью, но она не закрывается, потому что высокий мужчина заходит следом. Его лицо красное, а в глазах ненависть плещется. Он наставляет указательный палец на Чонсона, резко развернувшегося к нему. В его глазах эта ненависть отражается и двоится.       — Ты едешь туда завтра же! — орёт по всей видимости его отец.       — Чёрта с два! — не уступает Чонсон. Между ними только кровать. И огромная пропасть.       — Как ты вообще умудрился сказать нам с матерью об этой мерзости?! — морщится мужчина. — Твой брат — нормальный. У нас с матерью нет никаких проблем. Это всё ваши новомодные штучки!       — Я родился с этим! Как ты понять не можешь?!       — Ты родился нормальным! Но общение не с теми делает тебя пидором!       — Ненавижу тебя, — выплёвывает Чонсон.       — Завтра же. Завтра же ты едешь в исправительный интернат. Там таких «геев» быстренько в себя приводят, — ставит точку мужчина. — Можешь даже вещи не собирать. Тебе там выдадут всё, что нужно нормальному человеку. Дверь наконец хлопает. А подросток Чонсон кричит во всё горло, ударяя кулаком в стену. На серой краске остаётся кровавый след. В душе Сону селится злоба вперемешку с сожалением. Он оттягивает Чонсона назад, возвращаясь с ним в поле. Боится заглянуть в лицо, но слышит тяжёлые вдохи. Он не плачет, но явно переживает это всё не легко.       — Я жалею о том, что вообще рассказал им об этом тогда за ужином, — спустя какое-то время говорит Чонсон, отворачиваясь от двери. — Они заперли меня в том интернате на год. Год я провёл в пытках холодной водой, стоя на гвоздях, без сна и иногда еды. Самым забавным и нелепым было то, что к нам водили раз в месяц девушек из другого исправительного интерната. На смотрины, — тянет он с издевкой. — Надеялись нас всех исправить. Это было лучшее, знаешь. Единственные два часа в месяц, когда нас оставляли в отдельных комнатах и не следили. А мы могли спокойно поговорить с кем-то, кто тоже мог выговориться нам с другой стороны.       — Вы не общались между собой? — удивлённо охает Сону.       — Ни разу за год. В спальнях у нас всегда был надзиратель, на уроках, на пытках, в столовой, даже на прогулках. Это было обыкновенной тюрьмой. Для тех, кто не подходит под «нормы».       — Я даже не подозревал, что подобное существует.       — Тебе сколько?       — Двадцать.       — Мне двадцать четыре, — Чонсон вглядывается в застывший над ними закат. — И тебе повезло, что ты о таком не знаешь. Ты кстати…могу же спросить?       — Да.       — О твоей ориентации.       — Ну… — Сону заминается, немного краснея щеками. — Я никогда не имел отношений. Но могу точно сказать, что девочки меня не привлекают совсем. Может как собеседники.       — Двадцать? И не было отношений? — хмурится Чонсон, и Сону уже жаждет защититься, но его опережают. — Эта работа отнимает все соки и желание жить? Он не ожидает этого и лишь кивает.       — Сначала учеба, потом восстановление после аварии, а потом да. Работа…и каждый день, как в чёрном тумане.       — Могу понять. Правда. Просыпаться с мыслью «и снова новый день» — самая отстойная вещь, — фырчит Чонсон.       — Я и общаюсь-то только с теми, к кому прихожу, — грустно улыбается Сону, на что Чонсон округляет глаза. — Да-да…я настолько ничтожен.       — Эй, — его локтя вдруг касаются слабо узловатые пальцы. — Ты делаешь огромную работу, Сону. Огромное дело. Тебе просто очень не повезло однажды. Но из этого должен быть выход.       — Возможно, — поводит Сону плечом. — Возможно однажды. Они впервые за долгое время смотрят друг другу в глаза. Сону впервые в жизни ощущает внутри себя спектр столь разных ощущений от волнения до смущения и грусти.       — Сколько времени у нас есть? — вдруг спрашивает Чонсон, серьёзнея в лице.       — Даже не знаю, — честно признаётся Сону. — А что?       — Мы можем немного поговорить, прежде чем я пойду дальше? Сону не отрываясь смотрит в чужие глаза, игнорируя окровавленное лицо и спадающие на него такие же испачканные светло-розовые прядки. И, честно, не видит ни единой причины, чтобы отказать.       — Да. Конечно. Потому, что ему так не хватало простого общения. Пусть и в чужом сознании.