(Не) Последняя встреча

      — Ты здесь, — словно, не веря своим глазам, говорит Люциус. Он пытается выдержать этот решающий момент, но его дрожащие ноты, срывающиеся с языка: «Ты», «ты», «здесь», «здесь» выдают его с поличным... Неспокойство, оно совсем другое. Оно трепещет тревожнее, стенки задевает, тут и из горла вырвется, а прежде ещё и замучает до упаду! Это не издевательский сон, посланный зубной феей (детям, должно быть, не договаривают, не рассказывают, кто шлёт эти милые сновидения), это не должно заставить Люциуса просыпаться и просыпаться из-за того, как его подбивают, как луна спускается вниз, как свет оседлает верх, чтобы в итоге остаться ни с чем. Он и отдышаться старается утром, надеется открыть второе дыхание, надеется поймать хоть за капюшон... Люциус бы ни за что не отдал свои молочные клыки под её стражу. Даже не стал бы бросать их в эту бессердечную старуху! Обойдётся! Она ведь старуха, её легенда давно ослепла и бродит кругами из тысячелетия в тысячелетие по одному и тому же маршруту, и её юность сравнима с обманом! Ещё чего придумали, а? Под подушку соваться... Если бы там была не монета, если бы там был Ло, Люциус залез бы туда с головой, все перья повытряхивал. Но его не было. Его нигде не было, сколько бы не искал. Зубная фея давно назвала полубога неблагодарным ребёнком и отчалила, не желая возиться с напускным высокомерием, пищала по-феевски: «Не бывает таких терпеливых нянек, способных совладать с тобой! Нет-нет!». Дитя внутри безустанно взвывало в ответ, сносило: «Ты не понимаешь, не можешь дать то, что мне нужно, ведь уже решила подложить бесполезный пенни. Ты меня не спрашивала». Прямо как отец, от ауры и величия которого кровь стынет в жилах, да так, что не пошевелиться, и все нравоучения уже поперёк горла стоят: «Что на тебя нашло? Отпихнул божественную силу, затаскал змею свою везде, мешкаешься-мешкаешься — тот ещё повелитель... Забыл, кто есть кто? Ты мой сын, Люциус, и твоя главная ошибка заключается в том, что ты позволяешь себе сдаваться, позволяешь думать, что этот Мироходец влияет на тебя»... Лекции Агния с возрастом не теряют своей эффективности (этим можно и похвастаться. Похвастаться в каком-нибудь анонимном клубе «лучших родителей») и производят нужное впечатление: заставляют Люциуса чувствовать себя провинившимся мальчиком, дующим на свои больно прижатые пальцы, и переступать с печального порога в не менее печальный угол. Только угол и ты, только угол и твоё безобразное поведение. Подумай, подумай, подумай! Люциус устал выслушивать одно и то же. Люциусу это впрочем неважно. Но «воспламенение» настигает его всякий раз, когда он вспоминает о второй, более противной стороне Агния: беспокойство за зрелищность представления. Агний горазд потешаться над всеми, кому не повезло (в смысле, масштабно не повезло), потешаться над жертвами вне воспитания: «Иди-ка, Люциус, погуляй» — а сам раскладывает шахматную доску и начинает ходить живыми. Люциус, охваченный сильной тряской, вот-вот был намерен сжечь фигуру, дать её останкам исчезнуть насовсем и наслать проклятия, бросить вызов тем, кто там, вверху и выше, выдал его отцу фигуру, всем своим видом напоминающую клетчатую толстовку, диковинные очки и имя, о котором услышать в Даливарике снова — единственное прошение у Санты...       Посторонние звуки на фоне, как на картонке за сценой, отдают в заострённых ушах помехами, но ничто, ничто не сможет сейчас помешать ему, им. Это так мелко, незначительно. Последнее в своём роде измерение столкнуло их наконец: после переходов, после стольких сплетённых сюжетов Лололошка пришёл. Вернулся. Целым, невредимым. О, какое счастье! Шанс один на миллион, миллиард, секстиллион выпал с прокрученной лотереи... И всё именно так, как представлял Люциус. Всё кончено, миссия выполнена. Полубог терял счёт времени, полубог терял значение времени, полубог и сам потерялся, признаться честно, и тут такое... Люциус рвётся в эти нежные объятия, чтобы напомнить себе: «Они не меняются, не поддаются месту, действию, не поддаются Создателю, галактике, всему вечному, вечнее рая, и рушившемуся». Объятия, в которых как за каменной стеной, он защищён. В них можно утолить тактильный голод, поговорить не в торопях, поразмыслить непрерывно, долго-долго, вцепиться в них как в родную мать, тая в её груди...       — Кто ты? — проносится вдруг настороженно, с заметным недоверием, и эта фраза звучит страшнее самого жуткого, самого сильного грома, расторгнувшего свет... У Люциуса из под ног землю вырвали этим замешательством. Этим непониманием. Этим... Лололошка его не узнаёт? Его и не узнаёт? Может, он шутит, играется? Ну, дурацкая игра, совершенно несмешная шутка! Довольно, Ло! Прекращай! Полубог треплет Мироходца за плечо, с таким небывалым отчаянием, будто отчаяние заставит вспомнить, хоть что-то заставит. Просит по-всякому и умоляет лишь одно: «Вспомни меня, вспомни» — Лололошка не вспоминает. Если бы и очень хотел, то не вспомнил. У Лололошки всё зачищено, как у машины, ничего своего не осталось, ни крупицы прошлого. Вокруг него теперь все незнакомцы, и все Земли новые.       — Что они сделали с тобой? Кому мне крылья подпалить? Кому? — исчезая, надрывался Люциус, видя, как Лололошка исчезает вместе с ним. Он не мог поверить. Просто не мог. Ему дали полюбоваться на лишённого памяти Ло, увядшего Ло, его Ло, как на какое-то наследие в музее, и тут же отняли? Отняли?! Отобрали, украли! Чёртовы аморалисты! Люциус когтями сдерживал веки: «Не открывайся! Не открывайся! Не перед ним!» и плакал, плакал медленно и несчастно, пока Лололошка не знал, почему он плакал, будто бы и не знал, почему люди могут страдать. Они бы плакали оба, бултыхались и влипали в горечь друг-друга, увязнув, но Виола до полуночи проплакала за двоих.