ОАЗИС. АКТ II. СИМФОНИЯ ПЕЧАЛЬНЫХ ПЕСЕН

Я твой щит; награда твоя будет весьма велика.

Быт. 15, 1.

Я проснулся от пения птиц за окном. Пахло сиренью. Любовь к цветам привила Ей мать, поэтому в саду, помимо низеньких яблонь и груш, росли кусты сирени. С кухни доносились ароматы приправ и специй. Она готовила завтрак. Я надел протез с вырезанными на ступне инициалами «М.Л.» лучшего протезиста из Неаполя — деревянная нога служила мне много лет — белую рубашку с лежачим воротником, чёрные брюки с подтяжками и ботинки. От сапог я отказался. Она готовила на маленькой кухне. Плиты нет, в печке стоял чугунок. Пахло ягодами и молоком. — Как спала? Я подошёл к Ней сзади и обнял за талию левой рукой, положил голову на плечо. Она запустила пальцы в мои волосы. — Ты не позволишь мне спать плохо, — приподняв голову, Она поцеловала. — Каша? — Ей нужно есть кашу. — Да, конечно. Я ничего и не говорю. — Ты не любишь каши. — Ты делаешь самые вкусные каши. Вы обе заставили меня полюбить их. — Разбудишь её? — Она ещё спит? — Конечно нет. Она вся в тебя. — А мне казалось, она полностью твоя копия. У Неё отросли волосы. Они щекотали щёку и пахли жасмином. Чёрная грива, которую я всегда любил. — У неё твои синие глаза. — И твоя неугомонность. Я обнял Её двумя руками и зацеловал. Она улыбалась, смеялась и не вырывалась. Подходя к приоткрытой детской, я заметил, как под одеяло с головой укуталась маленькая проказница, которая давно уже не спала. — Бамбино! Вставай! — я сел на край кровати. — Ты не спишь. — Я сплю, — детский голос из-под одеяла. — А как ты тогда разговариваешь? — Во сне разговариваю. — Неправда. Во сне ты посапываешь. — Откуда ты знаешь? — девочка с синими глазами и копной чёрных кудряшек вылезла из-под одеяла. — Подслушиваешь? — Иногда ночью я курю на улице, вот и заглядываю к тебе порой. Ты сопишь. — А мама не курит. — И молодец. Мама хорошо себя вела в детстве и слушалась твоих бабушку с дедушкой, поэтому не курит. А я не слушался и, когда вырос, закурил. — Сегодня ты заходил ко мне? — Нет, бамбино, я спал. — А я плохо спала. Мне приснился страшный сон. Дочка села мне на колени и обвила руками исполосованную шею. — Что такое? Что тебе приснилось? — Я гуляла по лесу, из кустов выползла змея. Она укусила, — показала на руку, — сюда. Я поцеловал место укуса: — Это сон. Этого не было. Тебя не кусали и не укусят. На стуле платье, на полу обувь. Жена приготовила одежду для дочки. — Одевайся. Мама ждёт нас, а мы с тобой ещё не умылись. — Не хочу! Не хочу! Не хочу! Бамбино завалила меня на кровать. Оставила по три поцелуя на моём лице: на здоровой стороне и на обезображенной. Мы умылись в рукомойнике во дворе и пошли завтракать. На столе три тарелки с кашей. Жена и дочка взяли ложки в правые руки, я — в левую, потому что давно не правша. — Пап, когда мы поедем к дедушке? — Соскучилась по нему? — Да. Он обещал нарисовать мне картинку. — А ты что ему обещала? — Выучить песенку и спеть. — Твоему дедушке не ты одна кое-что обещала, — жена перевела взгляд на меня. — Я права? — Да. Я сыграю на пианино, а бамбино споёт. У нас всё идёт по плану, — я подмигнул дочке синим глазом, в ответ она повторила за мной. — «Красивый» дедушка обещал сшить мне игрушку. Медведя. — «Красивый» дедушка, — жена засмеялась. Имя Её отца означает «красивый». — После твоего рождения дедушка перестал шить костюмы и занялся игрушками. Твоя бабушка не ожидала от него такого. — Кстати, о бабушке, — напомнил я. — У тебя остались те приправы, которые нам с бамбино нравятся? — У меня-то остались, но тебе нельзя острое из-за желудка, — жена пригрозила ложкой и перевала её на дочь, — а синьорина маленькая для острой пищи. — Я не маленькая! — Ладно-ладно, девочки! — я остановил перепалку недвигающейся кистью. — Мама права. Бамбино, слушайся маму. — Я послушная! Я слушаюсь и папу, и маму! — А кто убегает в лес? — спросила жена. — Не знаю. Я не убегаю. Мне нравится в лесу, — деревянная ложка застучала по тарелке. — Спасибо. Было вкусно. Я поела. — Иди убери кровать и наведи порядок в комнате. Все игрушки разбросала! — Ну, пап! — Потом позанимаемся. — Ну, пап! — Bambino, — я убрал немецкий акцент. — А что на обед? — Суп, — ответила жена. — Какой? — Самый вкусный. Твоя мама готовит самые вкусные супы. Дочка вылезла из-за стола и пошла к себе в комнату. — Никого не напоминает? — спросил с улыбкой. — Я всегда ела что приготовит мама: и суп, и кашу. В отличие от тебя. Дочка повторяет за тобой! — Ты знаешь, почему я не ем каши и супы. Их, невкусных, было много в моей жизни, а ты у меня лучший кулинар, — подвинувший к жене, я поцеловал Её. — Поэтому прячешь шоколадки в сарае, и вы вдвоём едите их, когда занимаетесь на пианино? — Что? — я усмехнулся и сделал вид, будто не понимал о чём речь. — Я похож на человека, прячущего шоколадки в сарае? — Моя мама передала вам мешок! Тебе не отвертеться, герр. Она взъерошила мне волосы. Я отрастил их, как Она просила, и не брился под ёжик. Я постарел — волосы поседели. Мы перестали быть лысыми и носили разные причёски. — Да, она напоминает меня в детстве. Я была такой же. — Именно в детстве я в тебя влюбился. Жена пошла на улицу мыть пустые тарелки. Я услышал тяжёлые шаги дочери. — Я готова. Пошли? Бамбино — пять лет. Она не пойдёт в школу. Мы с женой дадим ей нужные знания. Бамбино владела двумя языками: немецким и итальянским. С мамой рисовала, училась писать, изучала природу, дом и быт. Я с ней читал, прививал любовь к музыке. Нужны ли дочери мужские качества? Моей — да. Физически я сильный, но из-за инвалидности долго не мог заниматься мужскими делами во дворе, поэтому мне помогала дочь. Первое, чему научилась бамбино, — это нравственности. Не сожалению, не состраданию. Дочка ежедневно видела обезображенное лицо. Летом, когда мне приходилось работать без рубашки, бамбино не обращала внимания на изувеченный живот и руку в осколках. Она знала, что у меня нет ноги, но без протеза перед ней я не появлялся. Она смотрела в единственный глаз без страха. Дочь не боялась и не считала меня страшным. О бóльшем я и мечтать не мог. — Сыграешь? — Что сыграть? Достав из мешка плитку шоколада, я отломил квадратик для бамбино. Она любила сладкое, как и я. — Что ты играл маме. — Я многое играл Ей, — я провёл пальцами над чёрно-белыми клавишами. Я не мог без пианино. Одна из первых приобретённых мной вещей — старое пианино. Дом очень маленький, поэтому я поставил его в сарай. Меньше чем через год сарай стал нашим с дочерью тайным местом. В детстве я играл на пианино маленькой девочке с чёрными кудрявыми волосами. Девочка выросла и стала моей женой. По прошествии многих лет я снова играл девочке с чёрными кудрявыми волосами. — Что ты сочинил. — Бамбино, я тебе уже играл эту композицию. — Она моя любимая. — Почему? — Потому что о маме. Через месяц мы навестим «сильную» бабушку и «красивого» дедушку. Жене важны родители, они очень близки. Через два месяца поедем в магазин картин. Нас в семье стало трое, на стену к двум картинам повесим третью. Самый лучший в мире художник ждал, когда внучка немного подрастёт. Её портрет уже готов. Днём пообедали. Девчонки стирали и занимались в саду под ярким солнцем. Я рубил дрова одной рукой и ставил новый забор. Вечером поужинали. — Бамбино, пора спать. — Не хочу. Я убрал игрушки и снял покрывало с кровати: — Ночью надо спать. Плохой сон не приснится. Я не позволю. Она залезла на кровать, я накрыл её одеялом. — Расскажи сказку. — Какую? — О двух волках. Через пятнадцать минут она стала засыпать. Я поправил подушку и поцеловал. — Спокойной ночи. — Пап, я тебя люблю. Бамбино поцеловала меня в щёку, над которой нет глаза. — Мы прошли длинный путь, чтобы в конце получить это? — спросила жена. — Мне кажется, у нас прекрасная жизнь, — я отстегнул протез. — А ты как считаешь? Сидя у меня за спиной, Она обняла за плечи и поцеловала в шею: — Я счастлива. Наконец-то, счастлива. У меня красивый муж и замечательная дочь. — Синьора, скажи, я — чудовище? — У чудовища не может быть красавицы бамбино. На коже холод от кольца на цепочке. Мы решили не носить кольца на пальцах. — Я тебя люблю, — признался, скрывая слёзы. — А я люблю тебя. Узкая односпальная кровать. Жена миниатюрная, как подросток, а я огромный, как медведь. Я обнимал Её, лёжа на боку грудью к спине, закинув культю на ногу. Кудряшки щекотали нос. Рука с осколком на шраме внизу живота. — Прости меня. Я закрыл глаз и заснул, обнимая женщину, которую любил всю жизнь. Война закончилась в 1945-м. Мы покинули Шлангенхёле. Я обещал Ей. Я увёз Её оттуда. Мы сожгли нашу одежду: полосатую и серо-зелёную. Уехали в Ганновер, подальше от города, в лес. Одноэтажный дом без крыльца и оконных рам, старая крыша, две маленькие комнаты и кухня с печкой. Изумительный сад с низенькими яблонями и грушами. Под окнами сирень, жасмин, смородина и ежевика. На огороде несколько грядок картофеля, капусты и клубники. В хлеву Марта жевала сено. Каждый день бамбино её навещала. Я покупал мясо в городе, рука не поднималась убить корову. Куры несли яйца, трёхцветная Марта давала молоко. Я играл дочери на пианино в сарае. Продал награды на «чёрном рынке». Денег хватило на создание собственной «маленькой Италии». Жена прекрасно шила и вязала — это у неё от отца. Люди из Ганновера приносили шерсть и ткань, а жена создавала из них произведения искусства. Я получал инвалидность как герой войны, жене инвалидность не дали, хоть она и пострадала больше меня. Жизнь в деревне значительно отличалась от городской жизни. Новая значительно отличалась от прошлой. Я не плотник и не мастер на все руки, но беспомощным помогал без труда. Я забивал гвоздь в стену пожилой фрау и не брал денег. Нюрнбергский процесс давно прошёл. Двенадцать человек повесили, семерых заключили под стражу, троих оправдали, один покончил с собой, один неизлечимо болен. Я избежал наказания. Не знаю, что со мной бы сделали. Наверное… сожгли живьём в муфеле крематория Шлангенхёле. Я взял Её за руку, и мы сбежали на свободу. Как хотела Она. В Ганновере не знали, кто жил у леса. Нас называли прекрасной парой: невероятной красоты итальянка и итальянец, переживший Ад войны. Они не догадывались, что мы пережили, ведь я не итальянец. Я оставил себе имя при рождении. Жене оно нравилось. От фамилии отказался — слишком громкая. В Германии жило ещё три человека с такой же фамилией. Я не хотел быть причастным к старой семье. Я создал собственную и взял фамилию жены. Селесте Бассо родилась в 1946-м. Дочку мне послал Бог. Жена рожала дома. Не люблю хвастаться, но роды принимал я. Не помню, как это было. Помню, ночью горели свечи. От переживаний с меня сошёл литр пота. Нет, я помню, как родилась Селесте. В ночь, когда горели свечи, на свет появилась самая красивая девочка. Сейчас 1951-й год. Самая красивая девочка спала в кроватке. Это моя жизнь, не сон. Жизнь, о которой я мечтал. Жизнь, которую в итоге получил. Мою жизнь заполнили женщина с гривой чёрных волос и точно такая же маленькая девочка. Их отличал цвет глаз. У жены — тёмно-карие, у дочери — синие. Беспросветная тьма и глубокое море. У чудовища не может быть счастливой жизни. И этой жизни нет. Девочка не существовала. Ночью, когда горели свечи, Селесте Бассо не родилась. Её мамы нет. Она существовала, Она не выдумка. Я выдумал счастливую жизнь, потому что очень сильно её хотел. Мы не создали «маленькую Италию» в Ганновере. Мы не поженились. Мы не сожгли нашу одежду: полосатую и серо-зелёную. Мы не сбежали из Шлангенхёле. Я не сдержал обещание. Я не успел на поезд. Я помнил мелодию, которую посвятил Ей, а после ощутил землю под ногтями. В 1943-м я сменил серо-зелёную форму на чёрную. 1946-й год не наступил. У меня не было ни жены, ни дочери. Сирень с жасмином не пахли под окном. Я — чудовище, а у чудовища не может быть красавицы бамбино.