ОАЗИС. АКТ II. СИМФОНИЯ ПЕЧАЛЬНЫХ ПЕСЕН

КЛЕНОВЫЙ САД

Собор давил громоздкостью. Неприятное ощущение. Со звоном колоколов началась служба. Джессика не в храме, она давно не служила Господу. У подъезда меня заприметили бабки на скамейке. Чёрт, свидетели ни к чему. Квартира на седьмом этаже. Я дотронулся до ручки — открыто. Она ждала. Джессика курила на кухне в полную окурков пепельницу. От стакана с прозрачной жидкостью исходил запах спирта. Я взял выставленный для меня стул и сел за стол напротив Джессики. Она постарела. Ей — сорок четыре года. Морщины, жалкие пряди волос, сбой гормонов. От красотки из переулка не осталось и следа. Кухня обшарпана. Квартира обшарпана. Джессика — заложница мира, который сама же и создала. — Я знала, что ты придёшь, — голос огрубел от табака и алкоголя. — Какое снисхождение. Ты простила мне целых два года. — Я устала получать от тебя письма. В каждом ты писал одно и то же, в каждом прошении — одно и то же. Я устала притворяться, что изменила жизнь после изнасилования. — Никакой церкви. Никакого, — я сложил руки для молитвы, — Господа в твоём теле и разуме. Ты набрала буклетиков, что раздавали монахини у собора, и притворилась слугой Господа. — Тимми сказал, так будет правильно. — Он видел тебя? Какая, блять, из тебя монашка? — Не видел, поэтому я отказалась принимать гостей из комиссии, горящих желанием проведать меня. Сослалась на затворнический образ жизни в храме. — Я вижу, какой образ жизни ты ведёшь. — Пришёл вновь изнасиловать или на этот раз убить? — Чего ты хочешь более всего? — Первое, — она мерзко улыбнулась. — Почему меня это не удивляет? — Почему меня не удивляет, что ты не постарел ни на год? Тебе — семьдесят два, а выглядишь точно так же, как двенадцать лет назад в переулке. — Тело не стареет, стареет душа. Я тогда напугал бедняжку в переулке, тебе не понравилась моя внешность. — Ты всерьёз воспринял мои слова на суде? Дурачок, — она затянулась. Отвратительные пожелтевшие ногти. — Если я возьму тебя на подоконнике, не будешь сопротивляться? — Нет конечно. Я резко встал и опрокинул стул: — Шлюха! Я говорил, что ты — шлюха! — кружил по маленькой кухне. — Строила она, блять, из себя невинную недотраханную недотрогу! Я тебя испортил? Я над тобой надругался? Тварь! Ты издевалась надо мной все эти годы! Двенадцать лет я гнил в тюрьме из-за тебя! А теперь ты мне говоришь, что не против повторить! Джесс, через сколько минут сюда ворвутся соседи и вызовут полицию? — я облокотился на стол и приблизился к ней лицом. — На сколько лет посадишь в этот раз? Она выдохнула на меня сигаретный дым. Я сжал пальцы в кулак и замахнулся: — Как бы въебал тебе по лицу… — Бей. Я стерплю. — Я не трогаю женщин. Точно не бью их, — разжал кулак. — От твоих побоев на следующий день ничего бы не осталось, Морис. Моё тело — моя сила. — Что за хуйню ты несёшь?! — Я вытерплю любую боль. Почему я не кричала? — В конце закричала. — Не от боли, Морис, поверь, — оно снова мерзко улыбнулась. — Ломай мне кости, вставляй во влагалище любые предметы. Я не почувствую боль. У меня невероятный болевой порок. Я потеряю несколько пинт крови, но замертво не упаду. Это мой дар, Морис, и ты увидел его в действии. — Ты больная! Тебе нужно в психушку! У тебя крыша поехала! — я облокотился на кухонную тумбу, встав к столу спиной. Причинять Джессике боль бессмысленно. Она же бесчувственная. Даже если я проткну её ножом, она не сдохнет. Джессика причиняет боль другим, в то время как сама лишена возможности почувствовать возмездие. — Помнишь моё письмо от 6-о декабря? — Помню. — Единственное, написанное мной. Тимми не знает. — В нём не было ничего особенного. Оно такое же, как и предыдущие. Бред шлюхи. — Оно самое особенное для нас, Морис, — Джессика потушила сигарету и пригласила меня за стол. — Первое письмо я написала спустя три месяца по совету Тимми. Я отнекивалась, но он настоял. Следующее письмо я отправила по прошествии ещё трёх месяцев. — К чему ты ведёшь? — В том письме я сказала, что совершила грех, пошла на ужасное преступление. Я написала: «Бог простит меня». — Но я не прощу. Прервавшись, она долго рассматривала меня. Чего выжидала? — Я была беременна на суде, — от услышанного стянулась кожа на лбу. — Я была беременна, когда написала первое письмо. — Это не мой ребёнок… — Сколько раз ты в меня кончил, Морис? — много, очень много раз. — После тебя у меня не было мужчин. — Зато были до. Это не мой ребёнок. — Твой. По срокам совпадало. В квартире не было ребёнка. В квартире не было намёков на ребёнка. — Ему сейчас должно быть двенадцать лет, — предположил я. — Я не знаю. — Что значит… — я опешил. — Что ты сделала? — Я была уже не беременна, когда писала письмо от 6-о декабря. — Ты убила моего… ребёнка? — Я узнала о беременности до суда, утаила от всех. После твоего ответа на первое письмо я решила избавиться от балласта. — Балласта? — голос дрожал. — Кому нужен ребёнок насилия? Ходить по дискотекам с пузом довольно странно. Я откладывала аборт. Меня постоянно что-то отвлекало и задерживало, то дела, то проблемы. Обнадёживала себя: «Сделаю позже». Шло время, срок рос. На удивление, живот был маленьким, я совсем не поправилась, токсикоза и вовсе обошёл стороной. Я сомневалась в беременности, но врачи не ошиблись. Так как я решила избавиться от твоего грязного отпрыска, не поменяла образ жизни: пила, курила, веселилась. Надеялась, он сам умрёт в утробе, но он отказывался умирать. Я воспользовалась подручными средствами, чтобы вызвать выкидыш, — Джессика усмехнулась. — Что я в себя не засовывала? Вешалку, швабру, ручку пылесоса. Только крови много потеряла. На седьмом месяце, когда подвернулось время, я пошла на аборт. — Ты его убила… — Врачи сказали, что уже поздно. Я не вытащила самостоятельно ребёнка, а теперь и врачи не могут. — Ты — чудовище… — Я родила 6-о декабря. Преждевременные роды. Родила на седьмом месяце. Твой отпрыск весил четыре с половиной фунта и еле дышал. Он был чуть больше ладони, — она кивнула на раковину. — Я рожала на полу. Я посмотрел на пол и представил, как Джессика рожала моего ребёнка. — Что… ты сделала? — меня трясло. — Положила уродца в мусорный пакет. — Уродца?.. — А как мне его называть? Это твой ребёнок, не мой. Он из твоего семени. Ты делаешь уродцев, Морис. Ребёнок — отражение отца. — Что ты сделала потом?! — Выкинула пакет в мусорный контейнер. Точно такой же, за которым ты меня изнасиловал. Я закрыл глаза и заскрипел зубами. — Я подарила жизнь твоему ребёнку. Дала шанс на выживание. — Выкинув в помойку?! — Если бы он захотел жить, выжил бы. — В декабрь? В лютый мороз? — Жизнь жестока. — Ты — чудовище… — я помотал головой. — Как можно было так поступить? Почему не отдала его в детдом? — Не хотела морочиться и объяснять умным тёткам, почему отдаю ребёнка. — Морочиться… — я опустил голову и заплакал. — Обуза, морока, балласт, уродец. Как ещё назовёшь? Ребёнок насилия? — Морис, какое будущее у ребенка, рождённого в результате насилия? — Нормальное! Родителей не выбирают! Младенец не виноват, что отец изнасиловал его мать. — Мне такой ребёнок не нужен. — Ты выкинула его с мусором! — Он прожил недолго. Наверняка его съели собаки или бомжи. — Заткнись… заткнись. Хватит! — я хлопнул ладонью по столу. — О, ты тронут? Хотел стать папочкой? — Где ребёнок?! Его нашли?! Ему сейчас должно быть двенадцать лет. — Его нет, Морис. Я его родила не для того, чтобы он жил. Я схватил нож с тумбы: — Твоё наказание — не заключение в тюрьму, а убийство моего ребёнка. — Да, правда, — Джессика подкурила сигарету. — Почему ты не написала, что беременна? Почему не написала, что родила? Почему не написала, что сделала с моим ребёнком? — Мне было интересно увидеть твою реакцию. Морис, это не только твой ребёнок, но и мой. Пока ты сидел в тюрьме, я решила судьбу нашего ребёнка. Я медленно подошёл к Джессике: — Я не убил ни одного человека. Убийство — это отвратительно и низко. Я презираю убийц. Я пообещал, что не совершу убийство, но… у меня есть право отступить от обещания. Не попаду в Ад, Бог поймёт и не обидится. — Вперёд. Дай мне докурить последнюю сигарету в жизни. Я замахнулся и воткнул нож в стол. Пепельница и стакан подпрыгнули. Я пообещал не убивать. — Нравится мне твой пыл, Морис. Неистовая злость сразу же меня покорила. — Я не убью тебя, — я отошёл и нервно усмехнулся. — Нет… ты не станешь отступлением от обещания. Я не поступлю, как ты — не отниму жизнь. Если тебе суждено умереть, ты умрёшь не от моей руки. — Боишься, после моей смерти полицейские сразу же найдут тебя? — Морис Беллами ничего не боится, — я поправил пиджак и собрался с мыслями: — Мне искренне тебя жаль, Джесс. Не я ждал правды двенадцать лет в тюрьме, ты ждала меня, чтобы рассказать. Я проживу с болью много лет, когда-нибудь её приму, но ты права: я не прощу тебя. Я ушёл под плачь Джессики. На улице захотелось кричать, но бабки на скамейке странно на меня смотрели. Дальше по дороге мусорный контейнер. Внутренности скрутило. Думай, Морис! Мой ребёнок не мог умереть! — Прошу прощения, — я обратился к бабкам, — вы из этого дома или из соседних? Они переглянулись — я им сразу же не понравился. — Двенадцать лет назад не находили в мусорнике младенца? Они смотрели на меня, как на идиота. — Алё, дамы? — захлопал в ладоши. — Меня слышно? Младенца не находили? — Скоко лет назад? — спросила бабка. — Двенадцать. — Том что-то находил. — Что за Том? Что находил? — Местный бомж, давно помер. Рылся, — она указала на контейнер, — а потом закричал. — Что дальше? Он нашёл младенца? — Не помню, давно было. — А-а-а, ты про тот случай, что ли? — спросила другая бабка. — Ну про тот, да. Он про это, наверно. — Так, — я помахал руками, привлекая их внимание, — говорите не друг с другом, а со мной! — Чего? Повтори, я плохо слышу! — Что было после того, как Том закричал? — Полицию вызвали. Полицейские забрали Тома с пакетом. — Куда? Где полиция? Куда его увезли? — Рядом полицейское управление. Туда, наверно, повезли. — Точный адрес. Куда идти? — Туда наверх, через три квартала. Я поднял глаза на храм. «Пожалуйста, помоги мне». Стоило зайти в управление, как дежурный тут же меня остановил. — По какому вопросу? «Веди себя прилично, иначе ничего не узнаешь». — Подскажите, двенадцать лет назад в округе не находили новорождённого младенца в мусорном контейнере? — Зачем интересуетесь? — Ищу его. Я — отец. — Хех, что ж не уследили за детём? — Меня не было рядом. — Ну скажу так, в то время я здесь не работал, но журнал происшествий имеется. Покажите удостоверение личности, мистер, уж больно вид у Вас непрезентабельный. Я пошарил по карманам и нашёл поддельный паспорт. Дежурный удивился. — Семьдесят два года? Хорошо сохранились. — Спасибо. Что насчёт журнала происшествий? Он достал тонкую тетрадь. Сомнительно для «журнала». — Какой год? — 1986-й. Первые числа декабря. — Декабрь, декабрь… а, нашёл. «Задержан бомж по имени Том. При себе имел чёрный пакет с мусором и новорождённым младенцем». — Да, оно. Куда дели младенца? — Отправили в больницу. — Ребёнок был жив?! — Мистер, здесь не сказано, что его отправили в морг. — Какого числа это произошло? — 10-о декабря. Младенец четыре дня пролежал в мусорке без еды, воды, тепла. Недоношенный, слабый. Четыре дня. Определённо, мой ребёнок. — В какую больницу отвезли? — Больницу Марии Банья. Мария Бернадета Банья — монахиня, чья история связанна с лютым декабрьским холодом и изнасилованием. Девушка умерла в 1941-м в возрасте двадцати девяти лет. Я читал о ней в газете. — Мне нужен человек, который очень давно здесь работает и помнит всех пациентов, — я толкнул мужика в очереди. Женщина в регистратуре округлила глаза: — Много хотите, мистер! Не лезьте без очереди! — она обратилась к мужику с капельницей, которого я оттолкнул: — Что у Вас? — Главный кто? Эй, — я щёлкнул пальцами, привлекая к себе толстую женщину, — где кабинет директора?! — Мужчина, отойдите, я позову охрану! — она подала знак охраннику. — Где кабинет директора! — Проблемы? — спросил охранник. — У меня нет, возможно, есть у тебя. Она схватил под локоть: — Пожалуйста, покиньте больницу. — Ты найдёшь моего ребёнка? — я вырвался из хватки. — Скажи! Толстуха не говорит, где директор. Ты скажешь? Я переверну всю больницу к херам, но найду след своего ребёнка! — Ребёнка? Что за ребёнок? — спросила женщина. — У нас пятеро в палатах. Вам какого? — Который был здесь двенадцать лет назад. Кабинет директора на втором этаже. Меня встретила высокая брюнетка. — Доктор Хоффман. Что Вас интересует? Её предупредили насчёт визита. Больнице не нужен хаос, который я пообещал. — Я ищу новорождённого младенца, его нашли в мусорном контейнере у храма Святого Семейства. В полиции сказали, что малыша доставили к вам. — Мусорный контейнер? Что-то знакомое. Почему интересуетесь? — Так надо, — я устал объяснять, что связывало меня с ребёнком. Это занимало много времени. — Дела хранятся в архиве. Попрошу секретаря принести нужный год. — 1986-й. Через двадцать минут на стол грохнулась огромная тяжёлая папка. Вот это я понимаю, малая часть архива! — Так, 1986-й год… — Хоффман листала страницы. — 10-е декабря. — Нашла. О-о, я помню! Да… помню. — Что такое? — я услышал тревогу в её голосе. Она отодвинула папку и в кресло за за стол: — Совсем кроха. Мусорный контейнер. Чёрный пакет. Как вспомню, дрожь пробегает. Еле-еле вытащили. — Вытащили? — Почти труп, — я тяжело сглотнул, — совсем слабенький ребёночек. Честно сказать, мы не ожидали успеха. Младенец ещё полгода пробыл в больнице. Выкарабкался. — Полгода — это долго. — Малыш лежал под аппаратами. Врачи поддерживали жизнь или зарождали новую. Спустя четыре месяца аппараты отключили. Ребёнок обходился без них, самостоятельно дышал, принимал пищу. Маленькое чудо всему персоналу запало в сердце. Она справилась. Она сильная. — Она?.. — в сердце кольнуло. — Девочка. Девочка. У меня дочка. В глазах защипало. — Это девочка… — Вы — её отец? Я намеренно пропустил вопрос мимо ушей: — Куда её отправили? — В детский приют. «Название! Чёрт побери, скажи название!» — Приют Трежа. Там я найду своё сокровище. Трёхэтажный кирпичный дом обнесён высокими железными прутьями. За забором сад, скамейки, беседки. На площадке бегали маленькие дети — слишком маленькие, моя дочь гораздо старше. Лет восемь назад она была на их месте. А если её удочерили? А если она здесь? Я не знал, какие ответы хотел получить на вопросы и готов ли по-настоящему увидеть дочь. На кого она похожа? На меня или Джессику? Я нажал кнопку на железных воротах. — Слушаю, — ответил мужской голос. — Я пришёл по поводу удочерения. — Мистер, посмотрите в камеру. Я поднял голову на объектив с мигающей лампочкой. Морис не похож на человека, пришедшего за ребёнком. — Проходите. Довольно мило на территории. Очень опрятно, трава подстрижена, сухие ветки не валялись на земле. Мальчишки и девчонки бросали мячик в баскетбольное кольцо. Если бы мне не сказали, что это приют, я бы подумал, частный пансионат для детей. Наблюдавшая за детьми женщина обратила на меня внимание. Воспитатель. — Простите, не подскажете, я бы хотел увидеть одного ребёнка. — С какой целью? — спросила женщина. С какой? Зачем я пришёл? Забрать дочь? — Удочерение, — короткий ответ. Она осмотрела меня и поняла, что я — последний человек на Земле, пришедший удочерить ребёнка. Морису никогда не дадут ребёнка. — У Вас есть необходимые документы? — На стадии сбора. Видите ли, я рассматриваю вариант взять ребёнка из приюта. Детский приют — не место моему жаргону, поэтому: «Морис, держи самообладание». — Проходите внутрь, охранник подскажет, куда идти. — Спасибо. Я направился к главному входу, чувствуя спиной проживающий взгляд женщины. — Чем могу помочь? — поинтересовался охранник. — Я бы хотел поговорить с директором. Меня волнует вопрос удочерения. — У Вас назначено? — Нет-нет. Спонтанно. — Одну минуту. Охранник позвонил по телефону и попросил меня подождать директора. По по лестнице спустила высокая женщина в теле. Про таких я обычно думал, что к ним лучше не подходить. — Здравствуйте. Директор Саманта Оруэлл, — она протянула руку. — Морис Беллами, — ответное рукопожатие. Рука у Саманты крепкая, как у мужчины. — Мне сказали, Вы по поводу удочерения. Я встал спиной к охраннику и ответил: — Не совсем так, директор. Саманта понимающе кивнула. Не редкий случай в её работе. — Пройдёмте в зал, Вы расскажете свою историю. Дальше по коридору зона отдыха с зимним садом. Длинный стол на шестерых, пустые диваны, на полках шкафов не хватало нескольких игрушек и книжек. Яркий ковёр под ногами чистый, отчего мне было неудобно наступать на него. — Кого ищете, мистер Беллами? — спросила Саманта за столом. — Это очень страшная история. Я узнал сегодня и сразу же отправился на поиски. Скажу честно: не знаю, чего ожидаю. В 1987-м сюда привезли девочку из больницы. Её обнаружили в мусорном контейнере. Она пролежала несколько дней и выжил. Очень маленькая и слабая, — пауза. — Пару часов назад я узнал, что это моя дочь. О её существовании мне стало известно двенадцать лет спустя. Я не предполагал, что её мать на такое способна. Саманта не перебивала, не задавала лишних вопросов, слушала. — Саманта, я не очень хороший человек, за что поплатился, но у меня рука не поднимется выкинуть ребёнка. Пускай и нежеланного. — Мать девочки жива? — Да. Я сказал, что не прощу её. — Знаю, о каком ребёнке Вы говорите. — Скажите, что её удочерили, что она в любящей семье, или скажите, что у неё всё хорошо, её любят и о ней заботятся здесь. — А что сами хотите услышать? — Что она жива и здорова. Это для меня главное. Я не хочу, чтобы мой ребёнок страдал. Она итак пришла в этот мир… через насилие. Я хочу, чтобы она улыбалась и радовалась жизни. — У Вас есть ещё дети, мистер Беллами? — Нет и не было. Я не женат, у меня нет семьи. — Если я скажу, что девочка здесь, Вы её заберёте? Самый сложный вопрос, который когда-либо мне задавали. — Нет, — слеза потекла по щеке. — Родителей не выбирают. Ей будет гораздо лучше, если она меня не узнает. Я готов поддерживать и помогать извне, но… увидеть её… поговорить… Не осмелюсь. — Почему? — Я не знал о беременности её матери. Не почувствовал первый толчок в животе. Не держал на руках, когда она появилась на свет. Первое слово, первые шаги — всё мимо. Детский садик, первый класс — папа не отвёл. Соседка по парте, лучшая подружка, мальчик, который ей нравится — я не узнаю. Её увлечения, поражения и победы — она не расскажет. Первый поцелуй, первая любовь — она не поделиться со мной. Я не стану ей отцом, защитником и другом. Я упустил двенадцать лет, за которые она выросла. Я не видел ничего, кроме решётки перед носом. Я — плохой человек, не быть мне отцом. Моя дочь не узнает, что она — ребёнок насилия. Пускай считает, что родители умерли. У меня и у её матери есть тела, но внутри — пустота. Мои родители сильно любили старшего сына, отчего я страдал. Родителей не выбирают. Лучше жить без них. Никогда не знаешь, кого тебе пошлют. После небольшой паузы Саманта сказала: — Она очень похожа на Вас, Морис. Очень-очень похожа, — встав, протянула мне руку. — Пойдёмте. Я замотал головой. Нет смысла видеть дочь. — Она нужна Вам, Морис. Я взял Саманту за руку и последовал в сад. Трёхэтажная громадина скрывала спину. Кто бы мог догадаться, что на заднем дворе располагался потрясающий зелёный сад из берёз, осин, дубов и жёлтых клёнов. Саманта отпустила мою руку. Идти вперёд одному. Она сидела на скамейке. Рядом на траве плюшевый мишка. Чудесный сад и дочь. Птицы в округе не летали, ветер не шумел. Девочка существовала в особенном мире — мире одиночества. У моей дочери русые волосы и, я уверен, голубые глаза. Она очень худенькая, ручки и ножки тоненькие. Ортопедическая обувь слишком тяжёлая. Наколенники и штыри торчали из-под короткого платья. На ладонях мозоли от костылей. Моя дочь больна. Это не вина Джессики, а моя. Плата за дар. — Она такая красивая, — произнёс сквозь слёзы. — Её зовут Натали, — Саманта встала рядом. — Мы дали это имя. Не против? — Она родилась 6-о числа. «6» — число имени Натали. — Нам не назвали точную дату, сказали, что в начале декабря. Натали не празднует день рождения. — Ей можно помочь? — я посмотрел на Саманту. — Болезнь отступает и возвращается. Это началось в четыре года и продолжится, когда Натали вырастет. Она всю жизнь проходит на костылях. — Её обижают? — Были мальчишки, которые над ней смеялись, но перестали. — У неё есть друзья? — Она очень одинока, но не страдает от этого. Натали умная, хорошо учится. У неё всё получается. Она старается быть, как все, но, как все, никогда не будет. — Кто-нибудь хотел её удочерить? — Увы, Морис. — Что будет с ней после совершеннолетия? — Натали получит квартиру. Ей уже дали инвалидность. — В четыре года? Саманта не ответила. Я уткнулся лбом в стену. — Морис, понимаю, это тяжело. — Это совсем другое, Саманта. Вам не понять. — Не становитесь ей отцом и защитником. Станьте щитом. — Как? — прошептал я. — Будьте с ней не физически, а душой. Я оторвался от стены и с печалью взглянул на Натали: — Буду жить до тех пор, пока она не выздоровеет. Всегда буду думать о ней. Натали — свет в моей жизни. Дочка не похожа на меня, она гораздо лучше своего отца. Я попрощался с Самантой и пообещал не приходить в приют. Она заверила, что Натали не узнает обо мне. Выйдя за ворота, я обошёл приют и нашёл сад, где на пустой скамейке не сидела Натали. Я опустился на бетон и тихо заплакал. Я не стану дочери щитом. Невидимый дух оберегал Натали двенадцать лет.