ОАЗИС. АКТ II. СИМФОНИЯ ПЕЧАЛЬНЫХ ПЕСЕН

ЦИТТАУ

1919 год

Старшему сыну: 34 года

Младшему сыну: 26 лет

Я ходил в одних трусах по дому и часто кричал от боли. Война закончилась полным провалом в ноябре прошлого года. Для меня война закончилась давно. Удо не приезжал, слал весточки. Пережил войну, работал в штабе. На моей груди одной наградой стало больше. На прошлой неделе прислали позолоченный значок «За ранение 1-й степени». У Удо такой же, потому что мы оба — инвалиды. Обидно, что наши физические состояния одинаково оценили. Я бросил значок в шкаф к форме. — Сколько таблеток в день Вы ему даёте? — спросил доктор у матери. — Семь, кажется. Доктор светил фонариком в глаз, отчего меня передёргивало. — Головные боли проходят? — Нет, он продолжает жаловаться на них. — Какого характера боли? — скорее вопрос ко мне. — Непрекращающиеся, — прошипел сквозь зубы. Меня трясло и лихорадило. Не заболел, не простудился. Голова не проходила два года. — Часто его рвёт? — Постоянно. Меня тошнило от таблеток, от маминой пищи, от головной боли. — Галлюцинации? — У него идиотия. — Тогда всё возможно. Нет у меня галлюцинаций! — Фрау и герр Мориц, в таком случае поможет одно: морфий. — Морфий? — переспросила мать. — Да. — Мой сын не будет принимать морфий! — заявил отец. — Будет страдать от боли, но от нас не получит этой заразы! — Что ж, другого лекарства нет.

***

1923 год

Старшему сыну: 38 лет

Младшему сыну: 30 лет

— Сынок, надо побриться, — в комнату зашла мать с тарелкой пены и острым лезвием. Теперь она брила не только голову, но и щетину. — Все знают, что он не мой отец, — я почувствовал лезвие на затылке. Мать промолчала. — Почему Бассо не живут в своём доме? — Они уехали в 1916-м. Лаура закончила школу, и они уехали. — Куда? — А кто знает? — Орнелла тебе не говорила? — Мы перестали общаться. — Почему? — Так бывает. Всему виной «Немец» и высказывания отца об иностранцах в Германской империи. — Я хочу на улицу. — Тебе нельзя. — Почему? — Потому что я так сказала. — Я хочу на улицу! — ударил по тарелке, она отлетела на пол. — Сынок, не нервничай. — Я хочу на улицу! На мой крик прибежал отец: — Что случилось? — Он кричит на меня, — пожаловалась мать. — Что он хочет? Они разговаривали между собой, не замечая меня. — Гулять! Хочу гулять! Вы закрыли меня в комнате и не выпускаете! — Мы не держим тебя силой дома, сынок. Можешь пойти гулять, если хочешь, — объяснила мать спокойным голосом, словно я идиот. Я — идиот! Ха-ха! — Как?! Как я пойду?! Вы забрали протез! — Он тебе не нужен, — наигранное спокойствие. — Он всё портит. — Что портит?! — Сынок, не кричи. У тебя голова болит, — вмешался отец. — Заткнись! Заткнись! Заткнись! — слюни вылетали из беззубого рта и дыры. — Тебя не спрашивали! Меня всё достало. Я больше не мог находиться в одном доме с родителями. Я стал нервным, озлобленным, некуда деть агрессию. Меня достало есть целыми днями каши и блевать от таблеток! Дальше кухни и комнаты я не ходил. Набрал тринадцать килограммов, практически не двигался. Мать поставила ведро у комнаты, чтобы я не спускался в туалет на улицу. Я — игрушка в руках двух больных людей. — Не смей так со мной разговаривать! — отец отстегнул подтяжки. — А то что? Закроешь шторы на окне? — Беата, выйди! — Отто, не трогай его! Отец вытолкнул мать из комнаты и закрыл нас на щеколду. Не побьёт. Не поднимет на меня руку. — Она всегда будет тебе потакать, — процедил я, забираясь к изголовью кровати. — Она давно тебя не любит. Ты понял это тридцать лет назад, когда родился я. Это твоя месть? Я — твоя месть? Грязный, вонючий ублюдок… Отец меня не ударил. Он изнасиловал меня в очередной раз.

***

1925 год

Старшему сыну: 40 лет

Младшему сыну: 32 года

Чтобы игра стоила свеч, нужно играть по правилам. Я был рождён идиотом, но никогда себя таковым не считал. …до этих времён. 08:30 утра. Мать поставила передо мной тарелку с кашей: — Приятного аппетита, сынок. Меня тошнило от молочного запаха и вида комочков. Отец сидел напротив, завтракал и читал газету. Его внимание привлекло моё поведение. Играло радио. Я сжал в кулак ложку и ударил по каше. Комочки разлетались в стороны: на моё лицо, на отцовскую газету, на стены кухни. — Малыш-малыш, перестань. Не хулигань, пожалуйста. С едой нельзя баловаться. Я бил ложкой по каше, которую ненавидел. Я замычал, потому что забыл членораздельную речь и забился в конвульсиях. — Беата! Беата! — Что такое? — с улицы прибежала испуганная мать. — Ему плохо. Совсем плохо. Отец вытащил из руки ложку и схватил за плечи. — Я дам ему таблетку. Мать запихнула в рот белую таблетку и залила чай. Я выпустил фонтан рвоты на стол. А после я начал, не прекращая, смеяться. Так прошёл завтрак. Завтра выступление на бис. 11:38. За семь лет я научился ходить без протеза. Передвигался на одной ноге, опираясь на костыль. До обеда два с половиной часа. Мать сказала, что у меня свободное время. Можно заняться чем угодно. Отец называл такое время — посвятить себе. В пять лет я узнал о мастурбации. О процессе. Мастурбировали не мне. Настало время посвятить себе. Я на стуле напротив открытого окна со здоровой рукой в трусах. Что меня привлекало? Что возбуждало? В юности, до войны, я нашёл у отца в комоде журнал с голыми женщинами. Тогда я не знал, что с ними делать. Перелистывал страницы и рассматривал тела. Тогда я ничего не чувствовал. Теперь — представлял их. Не представлял Лауру. Нет. Она не почернела от моих фантазий и действий. Лаура исчезла. Я не видел её одиннадцать лет. Ей должно быть двадцать восемь. Я представлял её самой красивой и не представлял для мастурбации. Лаура исчезла. Я не получал удовольствия от руки. Мать зашла в комнату, чтобы собрать вещи для стирки, и увидела трясущегося меня. Подумала, приступ или припадок, но… Ха-ха! Застала нелюбимого сына за непристойным занятием. — Отто! Иди сюда немедленно! — ей неприятно смотреть, поэтому отвернулась. Они с отцом давно не занимались любовью. — Что случилось? — Он снова «это» делает! Поговори с ним, сделай что-нибудь! Это ваши мужские дела. Мать вышла из комнаты красная от стыда, ко мне приблизился отец. — Сынок, перестань, — он накрыл запястье, попытался вытащить вспотевшую руку. Я сильнее схватился за член. — Это не поможет. Тебе только хуже становится. Хроническая мастурбация — это не страшно. По крайней мере, для меня. Для меня это выход. Я кончил в трусы и вытащил руку в сперме. Отец смотрел на меня и плакал. А после я начал, не прекращая, смеяться. Так прошло свободное время. Завтра выступление на бис. 14:02. Мать поставила передо мной тарелку с супом и села рядом. Начала кормить с ложки. Отец сидел напротив, обедал и читал газету. Играло радио. Я и правда проголодался, учитывая, что не завтракал, поэтому проглотил первую ложку супа. Безвкусный. Колодезная вода вкуснее маминой еды. От второй ложки я отказался, отвернувшись и зажав губы. — Сынок, надо кушать. Она снова поднесла ложку ко рту, я замычал и забил культёй по столу снизу. Тарелка перевернулась. Горячий суп полился на чистые трусы. Я бил по столу, пока отец не запихнул в рот таблетку. А после я начал, не прекращая, смеяться. Так прошёл обед. Завтра выступление на бис. 15:12. Свободное время. Мастурбировать не хотелось. Хотелось биться головой об стену. От ударов металлический осколок сдвинулся под черепом. Ощущение, словно змея ползала. Я старался не задевать здоровый глаз, поэтому бился лбом. Во рту кровь. Она затекала в дыру. На грохот прибежали родители и оттащили меня на кровать. Кровь залила видящий глаз. — Что же ты творишь с собой? — с горечью спросила мать. А после я начал, не прекращая, смеяться. Так прошло свободное время. Завтра выступление на бис. 18:00. Мать поставила передо мной тарелку с гречкой и села рядом. Гречка с молоком. Переваренная гречка. Запах молока. Меня затошнило. Отец встал позади и заломил мне руки. Играло радио. Мать взяла ложку и открыла рот. Я съел всю гречку и выпил всё молоко. Меня накормили. Впервые за день я поел. Не надолго. Меня вырвало на мамины руки и стол. А после я начал, не прекращая, смеяться. Так прошёл ужин. Завтра выступление на бис. 21:10. Мать разобрала кровать и поправила подушку. Я допрыгал на одной ноге. До сих пор спал в детской кроватке. Левая стопа свисала. — Устал? Голова болит? — она накрыла меня одеялом и погладила по виску. — Мне — тридцать два. Тебе нравится спектакль? Мне — да. — Какой спектакль? — В который мы играем каждый день. Доктор Рихтер говорил тебе об этом тридцать лет назад. Я принял себя, а ты научилась жить с сыном-идиотом? — в глазах матери страх, который я видел в детстве. — Ты боялась, что я тебя убью? А после я начал, не прекращая, смеяться. Так прошёл день. Спектакль на сегодня подошёл к концу. Завтра выступление на бис.

***

1927 год

Старшему сыну: 42 года

Младшему сыну: 34 года

У меня скопилась куча писем от родителей. Во всех они просили срочно приехать в Циттау. Ответ один: «Я не могу». Почему же я поехал? Потому что отец дозвонился в штаб. Я не узнал его голос. «Удо, мы больше не можем». Я тут же сел в Бенц и направился в Циттау. Последний раз там был пять лет назад: приехал на пару часов и убежал. Родители живы, здоровы, счастливы. Брат жив, здоров, счастлив. Что изменилось за пять лет? — В следующий раз ехать прямо в Мюнхен? — заявил отец с порога. — Что у вас случилось? — Удо! — мать бросилась на шею. — Наконец-то ты приехал, — расцеловала в щёки. — Как у вас дела с Катриной? — Катриной? Какой Катриной? — Девушкой, с которой ты должен был познакомиться пару лет назад. Когда свадьба? — Мам, я не знаю никакую Катрину и в ближайшее время не планирую жениться! — Тебе — сорок два. — Мам!.. Отец оторвал меня от матери и повёл на второй этаж. Даже будучи взрослым, будучи за сотни километров от Циттау, родители донимали женитьбой и детьми. Старые Морицы просили новых Морицев, а я не стремился к этому. Меня устраивала жизнь в Мюнхене. Каждая девушка в городе — моя. — Что случилось? — я снял фуражку по пути в комнату. — Он не понимает, что творит. — Почему тебя это беспокоит? — Это продолжается четыре года, Удо. У нас каждый день одинаковый. — Пап, что ты хочешь? Он — больной человек. — Мне кажется, он долго не протянет. Мама его очень боится. — О-о, мы возвращаемся на тридцать лет назад! Как тогда, когда ему поставили диагноз. — Тише, — отец поднёс палец к губам, — громко не говори. Он всё слышит и видит. — И что? Ты же сказал, он ничего не понимает. — Зато мы понимаем. На стуле мастурбировал крупный мужчина в трусах. Когда я приезжал пять лет назад, он был наряжен, как на праздник. Каждый день одинаковый? Это продолжалось четыре года? Протеза нет. Последний раз я видел его после выписки из госпиталя. Мужчина передо мной не похож на брата. Он огромный, тело в мускулах. Ничего не осталось от худенького и высокого мальчика. — Поговори с ним наедине, — отец шепнул на ухо и ушёл. Я закрыл за собой дверь. В комнате маленького мальчика жил взрослый мужчина. Второго стула не было, поэтому я сел на ковёр перед братом. — Ну рассказывай. Я старался не обращать внимания на мастурбацию. Больше всего настораживало, что этой же рукой брат проломит мне челюсть одним ударом. — Ты не говоришь? Снова? Взгляд не на мне, а на стене за спиной. — Зачем их мучаешь, а? Они ведь старые, им тяжело. Ты себя в зеркале видел? Сколько весишь? Сто кило есть? Мама тебя раскормила? Что тебе не нравится? Ответь. Ты же слышишь меня. Понимаешь. Ты всегда всех слышал и понимал. Что происходит? Брат выдвинул в сторону нижнюю челюсть. Мориц младший не стеснялся лица и ран. Выставлял себя напоказ. Мой брат во всей жуткой красе. — Ты меня не спас, — голос стал грубее, глубже, чем когда я переодевал его. Тогда мы разговаривали в последний раз. Пять лет назад и словом не обмолвились. — Ты мне не помог. Это они сделали меня таким. Меня теперь не нужно спасать, — он говорил с придыханием от возбуждения. — Теперь они кричат о помощи, но их никто не спасёт. — Это твоя месть? За все годы мучений? — Это моя жизнь. Они должны принять меня таким, научиться жить со мной таким. — Ты же можешь быть другим. Ты же был другим: хорошим, добрым мальчиком, тихим и спокойным. — Он умер. — Когда? — Когда пошёл на войну. — Я понимаю, война сильно тебя сломила… — Нет-нет. Война показала истинного меня. Я не идиот, Удо, — он наклонился, но руку из трусов не вытащил. — Я — идеальная машина для убийств. — Не смей трогать родителей. — Я их не трону. Не собираюсь. Пока. — Пока? — Всему своё время. Он взглянул на стальное кольцо на правой руке. Я специально носил его на мизинце, чтобы оно не заняло безымянный. Это пытка для родителей. Они часто отводили взгляд. Я по-особенному их мучал. — Что тебе нужно? — вопрос отвлёк брата от кольца. Он сфокусировался на моём лице. — Ничего. Меня полностью устраивает такая жизнь, — мерзкая улыбка на губах. Понятно, почему мать боялась младшего сына. — Где твой протез? — Мать выкинула. — Зачем? — Он мне не нужен. — Хочешь уехать отсюда? — Нет. — Хотел же раньше. Будь у тебя возможность сейчас, уехал бы? — Нет. — Ты ненавидишь родителей, не можешь с ними жить. — Это они не могут жить со мной. — Если ты не хочешь уезжать отсюда, — я поднялся с пола и подобрал фуражку, — значит, я увезу родителей. Брат мерзко засмеялся: — Ты выбираешь их, а не меня? Спасёшь больных стариков, а не брата-инвалида? Они будут мучить тебя, Удо, как мучают меня. Они женят тебя на женщине, которую они выберут! Назовут твоих детей именами, которые они выберут! В них это заложено — выбирать за нас. Отец выбрал тебе будущее, которого ты не хотел. Мать кормит нас тем, чем сочтёт нужным сама, а не мы. Отец заставил тебя убить собаку. Смотри, — он запрокинул голову, выставляя напоказ шею, — нет следов от укусов Шпинне. Это шрамы от осколков, не от зубов. Так будет всегда, Удо. Сколько бы лет нам ни было. Они всегда будут в нашей жизни. Они всегда будут выбирать за нас. Они хуже шрамов на наших телах. Шрамы на коже, родители в крови. Я надел фуражку: — Я думал, тебе нужна помощь, но ты безнадёжен. — В этой семье надежды только на тебя. Пригласишь на свадьбу или отречёшься от меня навсегда? — Ты всегда будешь моим братом. Помни это, — я развернулся к выходу. — Я всегда буду братом, которого ты не спас. Помни это, — произнёс он металлическим голосом за спиной. Я попрощался с родителями и уехал. Только один человек мог спасти Бруно Морица.