ОАЗИС. АКТ II. СИМФОНИЯ ПЕЧАЛЬНЫХ ПЕСЕН

НЕАПОЛИТАНСКИЙ СПЕКТАКЛЬ

1933 год

Старшему сыну: 48 лет

Младшему сыну: 40 лет

— Сынок, к тебе приехали. В комнату вошла мать и ещё кто-то. Я сидел на стуле напротив окна, не мастурбировал. — Оставлю вас наедине. Я не поворачивался, но было интересно, кто остался в комнате. Явно не Удо. Тяжёлые шаги приближались. — Ciao, Bruno. Мало людей называло меня по имени, мало здоровалось на итальянском. Он подошёл сбоку. Короткие поседевшие волосы и зелёные глаза, чёрный костюм и самая добрая улыбка. — Массимо… — голос дрогнул, — ты приехал? — Конечно. Я накинулся ему на шею со слезами. Он обнял меня. — Ну-ну, — гладил по спине, — всё хорошо. Я здесь. Я приехал. Держась за плечо, я вглядывался в глаза, удостоверяясь, что он реален. Подскоками добрался до кровати. Массимо переставил стул. — Нет-нет! Не садись на него. Он… слишком многое повидал. Садись рядом. Мне было стыдно, что Массимо сядет на стул, где я многократно мастурбировал. — Как у тебя дела? — он опустился на край детской кровати. — Как… видишь. — Мне сказали, тебе хуже со здоровьем. — На самом деле, без изменений. — По крайней мере, ты в отличной физической форме, — Массимо ущипнул за бицепс. — Какие мышцы! А я помню тебя совсем худеньким. Ты стал крупнее меня! — Так получилось. Я потолстел. — No, — наотрез заявил, подняв кисть. — Ты не потолстел, обрёл форму, и эта форма тебе очень идёт, — он накрыл ладонью щёку. — Массимо, я весил семьдесят килограммов во время войны, а сейчас больше ста. — Когда я приезжаю к mamma в Неаполь, она кормит меня на убой, — улыбка на тонких губах. — Дело не в еде. Я почти не ем. — Да? А это что? — он похлопал по дырявому животу. — Массимо, я не двигаюсь, не выхожу из дома. — Не выходишь на улицу? — Нет. — Perché?! — он крайне удивился. — Потому что. — А чем ты занимаешься целыми днями? — Не могу сказать. Об этом не говорят. Прости. — Ладно, я тебя понял. Так, — он хлопнул по коленям, — а где твой протез? — Я не знаю. Массимо нахмурился: — Ты его не носишь? — Я не знаю, где он. Я не ношу его. — Когда последний раз ты его надевал? — Когда приехал из госпиталя. — Пятнадцать лет назад… — Массимо покачал головой. — Я… так не могу, — принялся расхаживать по комнате. — Это… это не дело… — вышел в коридор и схватился за перила: — Фрау Мориц, можно попросить Вас подняться?! — Что ты задумал? Массимо обернулся и серьёзно заявил: — Спасти тебя. Через минуту в комнату пожаловали родители. — Синьор Ломбарди, мы Вас слушаем. — Для начала, фрау Мориц, — Массимо стоял руки в боки со строгим выражением на лице, — где протез? — Он… в надёжном месте. — Как это? — Он в надёжном месте. — Надежное место — это культя Вашего сына! Он должен быть прикручен к колену! Вы его выкинули? — Нет, что Вы! — мать махнула рукой. — Мы оставили его для лучших времён. — Каких, простите? — Массимо поднял брови. — Каких «лучших»? Вы, кажется, не понимаете одну вещь, фрау Мориц. Мои протезы стоят кучу денег. Родственники инвалидов выстраиваются ко мне очередями и продают имения, чтобы заполучить качественный протез. Вам досталась моя работа абсолютно бесплатно. — Синьор Ломбарди… — вмешался отец. — No, герр Мориц! — Массимо заткнул его итальянским жестом. — Я отказался брать конверт с оплатой после того, что прочитал в Вашем журнале. Это дело каждого, не спорю. Никто не запрещает германцам высказывать своё мнение, а я считаюсь гостем в Вашей стране. Я согласился помочь Вашему сыну. Я сделал ему один из лучших протезов! А что Вы сделали? Вы лишили будущего Вашего искалеченного ребёнка! — Этому ребёнку уже сорок лет, — сказал отец. — И сколько лет после войны он самостоятельно ходит на двух ногах? — Но, синьор Ломбарди, сын часто жаловался, что ему натирает протез, — оправдание матери. — Я сказал один раз перед сном, а наутро не увидел его, — объяснил Массимо. — Будьте добры, принесите протез. Хочу взглянуть. Мать подтолкнула отца, и тот вышел из комнаты. Хлопнула входная дверь — он покинул дом. Мать противно улыбалась, будто не чувствовала вины. — Почему Бруно не выходит на улицу? — спросил Массимо. — Потому что не хочет. — Не хочет или не может? Как он передвигается на одной ноге? — Прекрасно. За это время он научился. — То есть для Вас это нормально? — Мой сын ходит, синьор. С трудом, но ходит. — Так что с улицей? — Пожалуйста, дверь открыта, — она на выход, — никто её не запирает, никто его не удерживает в доме. Хлопнула входная дверь — отец вернулся. — Верно. Двери дома не удерживают Бруно внутри. Его удерживает кое-что другое. — Вот, — отец протянул деревянную ногу или то, что от неё осталось. — San Raffaele! — взмолился Массимо. — Где вы его держали всё это время?! — В сарае. — В мороз?! В сырость?! В жару?! — Мы его оттуда не вытаскивали. За пятнадцать лет ремешки сгнили, шурупы и шарниры заржавели, дерево покрылось плесенью. На таком протезе нельзя ходить, но будь у меня возможность, я бы прикрутил его к культе и убежал отсюда. — Мне невероятно больно, фрау и герр Мориц, что мою работу не ценят, — Массимо передал обратно деревянную ногу и перевёл взгляд на кровать: — Я сделаю тебе новый протез, Бруно. Гораздо лучше предыдущего. Это будет мой шедевр. Господа родители, покиньте комнату, будьте добры. — Синьор Ломбарди, я не позволю разговаривать со мной в таком тоне в моём же доме! — разозлился отец. Массимо выпрямился и опустил руки по швам: — Вы ничего не поняли? Я всегда буду на стороне инвалидов. Отец поменялся в лице. Одна фраза «итальяшки», как любил выражаться Мориц старший, поставила на место высокомерного немца. — Бруно, пойдём на улицу. Я сделаю новые замеры. Я схватил костыль и доковылял до перил. Костыль заменял вторую ногу, а когда-то должна была быть третьей. — И Вы считаете, это нормально, фрау Мориц? — спросил Массимо. — Что Ваш сын так передвигается? Не боитесь, что он свернёт шею, когда будет спускаться с лестницы? — Пятнадцать лет не сворачивал, а тут вдруг свернёт, — надула губы мать. Родителям не нравились тон и поведение Массимо, отец с матерью привыкли, что главные в доме — они. Всем своим видом старые Морицы показывали, что больше не вытерпят нахождения гостя на своей территории. — Они в бешенстве, — заметил Массимо, усаживая меня на крыльцо заднего двора. — Да. Они ждут не дождутся, когда ты уедешь. — Размечтались! Я не закончил! — Извини за протез. Я недоглядел. — Твоей вины нет. No. Что ты! Я не ругаюсь на тебя. Я всегда ругаюсь на родственников инвалидов, которые не следят за своими калеками. Какой тогда толк от родителей? Они тебе помогают? Я покачал головой. — Я так и понял. Массимо вынес из моей комнаты чемодан и достал знакомый мне сантиметр и тетрадку с карандашом. — Протез в любом случае пришлось бы менять. Он недостаточно крепкий для нынешнего телосложения. Я сделаю тебе ногу из самого прочного дерева с тугими креплениями, поэтому натирать будет ещё больше. — Я уже не помню, что значит, когда натирает протез. — Что было бы, если бы я не приехал? — Массимо очень зол. Омерзительно, когда сделанное ювелиром украшение выкидывают в сарай. — А… почему ты приехал? — У меня есть привычка — проверять клиентов. Некоторым, таким, как твои родители, моя привычка не нравится, но мне нравится видеть счастливые лица, которых я когда-то спас. Спас… Это безумие. — Когда будет готов новый протез? — Через два дня. Я назло стану работать быстро, — Массимо подмигнул. Спасение… Это безумие. — Почему ты мне помогаешь? Я такой же инвалид, как и другие. — No, Бруно. Ты особенный. Массимо закончил с замерами и показал эскиз. Новый протез выглядел мощнее предыдущего. Такая нога выдержит нагрузку в сто килограммов. — Ещё посидишь на улице? Я позабыл, что нахожусь на улице. Ждал долгие годы, но не почувствовал на лице дуновения ветра. Спасение… Это безумие. — Массимо, спаси меня, — мольба в голосе. — Что ты хочешь, чтобы я сделал? — он внимательно смотрел в глаз. — Помоги сбежать отсюда. — Как? — Не знаю. Открой дверь, и я уйду. — Куда пойдёшь? В квартиру? — Какую? — Которую тебе выдали вместе с наградами. — Её нет. Отец продал. — Che cosa?! Как же это низко! — от злости он схватился за седые волосы. — Массимо, мне некуда идти, да и всё равно. Буду бродяжничать, только не жить здесь. Главное — сделай мне ногу и открой дверь, пожалуйста. Я не убегу отсюда на одной ноге. — No-no! Я не выпущу тебя, не зная куда. Тебе нужно жить где-то, но с собой я тебя не возьму. Я постоянно переезжаю из страны в страну. Хм, — Массимо встал в полный рост и почесал подбородок. — Что же придумать? Тебе нужна квартира. — У меня нет денег. Родители забирают мою инвалидность. У меня ничего нет. — Я что-нибудь придумаю. Сначала сделаю протез, а потом что-нибудь придумаю. Обещаю. Я спасу тебя. Через два дня Массимо привёз новый протез. Родители с итальянцем даже не поздоровались. — Тяжёлый, верно? — Массимо пристёгивал деревянную ногу. — Я привыкну. На этот раз привыкну. Другого варианта нет. — Собери чемодан с вещами, — шепчущий немецкий с итальянским акцентом. — Возьми тот, в котором я привёз протез, и положи всё необходимое. Я заберу его, когда буду уходить. Твои родители ничего не заметят. Я полез в шкаф. Тяжёлый протез жутко мешал. В чемодан кинул две рубашки, две пары брюк, трусы, майки, шорты и тонкую куртку. — Всё? — уточнил Массимо. Я посмотрел в шкаф — в глубине висела форма. — Возьми награды. В городе есть люди, которые, несмотря на твои раны, не поверят, что ты — герой войны. Я отцепил от мундира Железный крест, с полки взял значок за ранения. — Жетон? — напомнил Массимо. Достал жетон из нагрудного кармана. Жетоны… Я нашёл чемодан, с которым приехал из госпиталя. Не открывал его пятнадцать лет. Из солдатской формы вытащил две половинки двух разных жетонов Пауля и Германа. И последнее: маска. — Всё. — В пять часов вечера, — Массимо закрыл чемодан, — я буду ждать тебя на автобусной остановке. Дойдёшь? — Два километра? Да. — Мы уедем отсюда, Бруно. Ты уедешь из Циттау. — А документы? — Их тоже нужно взять. — Они хранятся в кабинете отца, но я заберу. — Mamma mia! Тебе — сорок лет, а твои документы у отца?! — Массимо, а как же моя инвалидность? Деньги приходят на этот адрес. Родители продолжат получать пособие за меня? — Настало время самому получать деньги. Я оформлю рассылку на новый адрес. — Новый адрес? — Я же сказал, что-нибудь придумаю, — Массимо подмигнул. — До вечера, — пожал левую руку. — Массимо, — я остановил его перед выходом, — не пойми меня неправильно и прости, если обижу… — Что такое? — Что у тебя с лицом? Он убрал во внутренний карман пиджака маленькие очки: — Синьор Сета ударил меня золотой шкатулкой по лицу, когда узнал, почему я вернул деньги за деревянные руки его дочери. Я был неаккуратен, чувства бушевали, нежность ослепила. Я не увидел приближающегося синьора, только летящую в меня шкатулку. Это было давно, незадолго до знакомства с тобой. Ни разу не пожалел, что эта история со мной произошла. Я счастлив, никто не заберёт у меня счастье, — Массимо стукнул по крыле носа и глубоким шрамам. — Полумаска. Из того же рода, что и твоя. Приросла к лицу. У меня язык не поворачивается назвать её протезом. Знаешь… было бы странно, если бы протезист носил протез, — он улыбнулся и достал из второго кармана круглые чёрные очки. — Ты меня не обидел. No. Я знаю, ты никогда меня не обидишь. Массимо спустился на первый этаж. — Герр Мориц, в этот раз я всё-таки не откажусь от конверта с оплатой. — Мы не нуждались в Вашей работе, синьор Ломбарди, — резко ответил отец. Я подслушивал их разговор в дверном проёме возле перил. — Возможно, Вы — нет, а Ваш сын… Знаете ли, герр Мориц, у меня очень громкая фамилия… и не только в Германии. У меня везде связи, — Массимо стоял в коридоре с двумя чемоданами возле ног, на одном лежала шляпа. — Я многое здесь увидел, поэтому одного моего слова будет достаточно, чтобы о Вас и Вашей прекрасной фрау написали в нужные газеты. «Немец», увы, Вас не спасёт. — Сколько нужно? Массимо назвал огромную сумму. Точную я не расслышал, но говорилось о нескольких десятках тысяч марок. — Деревянные ноги такие дорогие?! — удивился отец. — А что Вас смущает? На этих деревянных ногах я выбиваю свои инициалы, а у меня дорогое имя. Я осмотрел протез, на ступне были вырезаны мелкие инициалы «М.Л.». — Для Вас это большая сумма? Для Бруно — нет. Три выплаты инвалидности. Вы же с супругой получаете деньги сына. Я не увидел, как перекосилось лицо, но произнесённые слова надавили на живое. Отец ушёл в сторону кабинета. Массимо заметил меня у перил и кивнул. — Вот, — отец протянул белый конверт. — Не появляйтесь в моём доме, синьор Ломбарди. Массимо демонстративно пересчитал купюры. Это огромная сумма. — Благодарю, герр Мориц, — он убрал конверт во внутренний карман пиджака и надел шляпу. — Желаю здоровья Вам с супругой, а также здоровья Вашему сыну. Пускай ходит долго на новой ноге. — Всенепременно, — напыщенно сказал отец. — Пускай ходит далеко и быстро. — Вам пора, синьор. Вы опоздаете на поезд в Италию, — у отца не получалось выпроводить назойливого «итальяшку». — И вы его никогда не догоните. С этими словами Массимо Ломбарди покинул дом Морицов. Час дня. У меня четыре часа, чтобы попрощаться с родителями и убежать отсюда навсегда. 14:01. Мать поставила передо мной тарелку с супом. Отец сидел напротив, обедал и читал газету. Играло радио. Я зачерпнул суп здоровой рукой. Сидящая слева мать удваивалась моему аппетиту. Я не поужинаю и неизвестно, когда поем в следующий раз. — Как дела у Удо? — вопрос привлёк родителей. — Хорошо. Много работы в штабе, — ответил отец. — Когда приедет? — Неизвестно. Возможно, в следующем месяце. — А почему Удо редко приезжает? — Я же сказал, много работы, — раздражение в голосе. — Всё вернулось на круги своя, — я засунул в рот кусок хлеба. — Сейчас он тот, кем был до войны. Крыса в штабе. Сидит за столом, закинув ноги. Зарабатывает сотни тысяч марок и ни гроша не присылает пожилым родителям. Эгоист. Выскочка. Неблагодарный. Неблагородный. Удо когда-нибудь благодарил вас? Вы столько в него вложили. Хоть маленькую отдачу получили от него? — Ты не прав, когда говоришь, что всё вернулось на круги своя, — отец опустил взгляд в тарелку. — Удо стал майором. Заново дослужился до гауптмана и даже повысился. Через пару лет станет оберстом. — А если начнётся новая война? Он вновь откажется от чинов? — Сынок, что за неожиданный интерес к старшему брату? — отец доел суп. — Почему вы оба его так любите? — Что за вопрос? — вмешалась мать. — Обыкновенный. — Потому что он — наш сын, — ответил отец, — мы должны его любить. Это не обсуждается. Как родители могут не любить своего ребёнка? — Очень просто. — Что ты имеешь в виду? — не поняла мать. Я повернулся к ней: — Удо, — глубоко усмехнулся и наклонился: — Нет ничего, что спасёт его! Он умрёт! Все умрут! Она влепила сильную пощёчину по уродливой стороне лица. Я не отвёл от неё взгляда. — Никогда не говори таких вещей, — мать пригрозила пальцем. — Я никогда не буду твоим идеальным сыном. Я отодвинул тарелку с супом и ушёл. Радио не смолкло. 15:21. Мои документы в отдельном ящике отцовского стола. Я не знал, где ключ, да и не важно. Я сел в кресло и отстегнул протез, сломал замок. Паспорт, инвалидность, медицинская карта, благодарности и поощрения за войну. Моя жизнь в небольшой стопке бумаг. Мать зашла в кабинет, когда я пристёгивал протез. — Ты никогда не назовёшь его имя. Она села напротив: — Это только моя тайна. — Тайна, в результате которой родился я, — от стыда мать опустила глаза. — Скажи, ты любила его? — Нет, — шёпот. — Как и меня, — я застегнул последний ремешок. — Чем он занимается? — Он — художник. — Хороший? — Лучший. Я взял со стола документы и схватил костыль: — Мам, побрей меня. 15:30. Она последний раз брила голову и щетину. Мы не разговаривали. 15:56. Я спустился на кухню и забрал нож. В комнате одел брюки с подтяжками, рубашку, носок и ботинки. Разложил документы по карманам. Я ждал на кровати, когда услышал приближающиеся шаги отца по лестнице. После обеда он колол дрова. Вероятно, мать ему сообщила ему о поломке стола и краже документов. — Сынок, как себя чувствуешь? — Превосходно. Подходя к кровати, он не видел спрятанный за бедром кухонный нож. Ещё шаг, и я сожму рукоятку больной рукой. — Смотрю, мама тебя побрила, а я за сорок лет ни разу не побрил, — он приблизился. — Назад, — произнёс металлическим голосом и вытащил из-за бедра нож. Кровь стекала на брюки и пол. Я медленно двинулся на отца. — Сынок, тебе нельзя сжимать больную руку. Кровь течёт. — Это самое мерзкое, что вытекало из меня или было что-то ещё? Белое, например, вязкое. Он отступил с поднятыми ладонями. Не боялся ножа в кулаке, боялся моего понимания. — Я… я же тебя люблю, малыш. — Так не любят, Отто. — Ты… называешь меня по имени? Я же твой папа. — Нет, и мы оба это знаем. Скрежет когтей на отливе. Синица всегда прилетала, когда в комнате находился Отто. Она смотрела на нас, шторы не закрывали окно. Я прижал костыль к левой стороне тела, крепко ухватившись за рукоятку: — Назад. — Пожалуйста, не трогай маму. Убей меня. Только я виноват. — Я не трону ни тебя, ни её. Я уйду, но однажды вернусь. Запомни. Я вернусь в Циттау, и это будет последний раз, когда ты меня увидишь. Отец опустил голову и отступил в сторону от дверного проёма. Я прошёл мимо него и спустился на первый этаж. Мать сидела на кухне. Она знала, что я ухожу, слышала разговор. Я бросил окровавленный нож ей под нос. — Вы оба во всём виноваты. Это были последние слова, которые я произнёс в доме Отто и Беаты Морицев в Циттау в 1933-м году. 16:12. Я вышел на улицу и оглянулся. Синица взлетела. Она не вернётся. Я не поднимусь в комнату на втором этаже. Семнадцать лет никто не жил в доме Бассо. Участок в диких зарослях, стены перекосились. «Маленькая Италия» не пахла сочностью и яркостью. Оба дома остались позади. Моя сорокалетняя жизнь осталась позади. Всё. Я ждал этого момента сорок лет. Я не чувствовал тяжести и дискомфорта в протезе, не чувствовал, как стекала кровь с руки. Я шел вперёд на остановку. Два километра. Там меня ждал Массимо Ломбарди. В пять часов автобус. Я уезжаю. Я улыбался, плакал и смеялся. Меня спасли.