ОАЗИС. АКТ II. СИМФОНИЯ ПЕЧАЛЬНЫХ ПЕСЕН

КЛЕТКА

Он найдёт мой труп и не только его. Он справится. Фенрир должен победить, и он победил. Опасный злой волк был на свободе тридцать лет, и молодая девушка посадила его на тонкую цепь из нити, но спустя годы девушка исчезла, а цепь оборвалась. Фенрир оказался на свободе. На этот раз свобода ему не понравилась. Волк настолько привык к ошейнику, что не может без него жить. Фенриру нужна девушка, которая снова наденет на его шею тонкую цепь из нити. Я поворачиваюсь лицом к белой двери и открываю её. Тьма. Снова эта холодная темнота. Она завывает и гудит под черепной коробкой. Комната два на два метра, но мрак увеличивает пространство, делая его нескончаемым. Я ненавижу это место. Я находился здесь три месяца, а Лаура уже больше полувека. Какой она стала? — Это место кажется мне умиротворённым. После продолжительной и насыщенной жизни хочется оказаться в тишине и спокойствии. На удивление, мне по душе здесь. Голос за моей спиной приближается. Это не Лаура. — Что ты тут делаешь? Брат выходит у меня из-за спины и останавливается слева. На нём старая белая рубашка с круглым воротничком и чёрные брюки с подтяжками. Нет татуировок, нет пирсинга, нет лопнувших сосудов. Короткие волосы на висках, залысина и усы. На левом глазу монокль. Удо Мориц собственной персоной. Так он выглядел после того, как застрелился. Человек своего времени. — Я здесь потому, что ты не смирился с моей смертью. — Что за чушь?! Я убил тебя и не смирился с этим?! — Тогда, почему ты думаешь обо мне? — Бред! Я не думаю о тебе! — ору на него. — Ты скорбишь. — Хватит! Это, скорее всего, Джеймс не смирился с твоей смертью, поэтому ты в небытие. Это он скорбит о тебе! — Джим смирился, что меня нет, но не ты. — Значит, твоя Марра! — Марра продолжает жить дальше после моей смерти, но не ты. — Придумывай себе что угодно, — я отмахиваю от себя сказанную ересь. — Почему ты сказал Джеймсу про меня только хорошие вещи? Почему не объяснил ему свою ненависть ко мне? — Ты должен остаться в его памяти хорошим человеком. Я не стал ему говорить, какой сволочью ты был. Пускай считает, что отец Натали — хороший человек. — Хороший человек не бросает дочь. Хороший человек не насилует маленьких мальчиков. — Не ты их насиловал, а я! Я! Я заставлял тебя делать это! Ты был марионеткой в моих руках! Всю жизнь! — Я делал это, потому что это делал мой отец. Ты хотел, чтобы я встал на место педофила. — Это наша история, Удо. Это только наша история. Третьим лицам не нужно в неё влезать. Хватит ворошить прошлое! Я не хочу это вспоминать! Теперь мы оба мертвы. Какого чёрта он тут делает?! Это должна быть комната Коротышки! Я умер, чтобы встретить Лауру! Мне не о чем разговаривать с братом! Я не собираюсь вечность сидеть в одной комнате с Удо! — Ты говорил Натали про борьбу двух волков, где один олицетворяет зло — зависть, ложь, ревность, а другой представляет собой добро — любовь, истину, верность. Какой волк ты? Я не зло. Я не монстр. Я отворачиваюсь от Удо, потому что мне стыдно, ибо я не совершил никакого добра. — Я — зло? — спрашивает брат. — Знаешь, я согласен с этим, ведь я не совершил никакого добра, никому не помог. — Удо, ты не убийца. — Тогда было другое время. — И оно не заставило тебя взять в руки оружие. — То, что ты делал здесь, в этой жизни… ты поступал правильно. — Я продолжал убивать… я уже не могу не убивать. — Ты воспитал Натали. Ты спас Монику от погибели. Ты поддерживал Филиппа. Ты отговорил Мелиссу от суицида. Ты сумел уговорить Сару принять свой титул. — Я убил тебя. Я убил Войера. Я убил мальчишку, что воевал в Афганистане. Я убил Мелиссу. Я убил Эрлиха. Я убил Крауча. Я убил сорок тысяч отмеченных на Оазисе, — поворачиваюсь к брату лицом. — Продолжать? Я убил мафиози. Я убил Клодетт. Я видел, как Крис убивает себя. Я убил Джессику. Я свёл с ума доктора Вернера. Я видел, как Эва теряет твоего ребёнка. Я убил наших родителей. Я уничтожил всех, кто причинял тебе вред, и всех, кто тебя любил. После самоубийства я хотел жить новой жизнью, но в итоге продолжил жить так, как умел. — Моя жизнь после самоубийства тоже не сильно-то изменилась. — Потому что я создал тебе эту жизнь. — И в этом был смысл. Я нахожусь здесь неделю, и я всё понял. В темноте и одиночестве я понял, к чему может привести ничтожная жизнь. Жизнь дана один раз, и прожить её нужно достойно, а мы это не сделали, потому что ты меня ненавидел, а я тебя всегда любил. — Слова, Удо… Это всего лишь слова… — хватаюсь за голову. — У меня не было к тебе ненависти! Мне нужен был брат! — я плачу. — Мне нужно было, чтобы меня поняли! Я искал поддержку в тебе! Я был маленьким, и мне был нужен старший брат! — забиваюсь в истерике. — Меня бросили в собственной семье! Я оказался не нужен ни отцу, ни матери, ни брату! Никто не называл меня дома по имени! Я был таким одиноким! Эта боль… с каждым годом всё усиливалась… Она била мне в голову вместе с осколком, — ударяю себя указательным пальцем в правый висок, — а потом стала бить в сердце. Мне так нужна была любовь семьи… Ты, Удо, был нужен мне всегда… — Бруно… — брат протягивает руку. — Не трогай меня! — я отхожу от него. — Тебя не было рядом со мной, когда я был в аду, а теперь ты хочешь загладить свою вину? Пятьдесят два года я прожил в кошмаре! Пятьдесят два года мучений! — срываю голос от крика. — Твои объятия и добрые глаза не заглушат ту боль, которую я несу на себе по сей день. Уже поздно, Удо. Я уже мёртв. — Я в небытие, потому что ты не отпустил меня. Ты думал, что после моей смерти тебе станет легче, проще, но это оказалось не так. Мы привыкли находиться бок о бок в одном мире, но после того, как меня не стало, твоя жизнь потеряла смысл. — Я живу ради тебя?! — Ты жил в новом мире, чтобы видеть мои страдания. Ты мучил меня, и тебе нравилось наблюдать за мной. Тебе нравилось видеть, когда я оказывался не прав. Тебе нравилось видеть мою реакцию на правду, услышанную из твоих уст. — Я в небытие не ради тебя. Связь между братьями огромна. Я не скорбил, когда Удо умер, но уже на следующий день понял, что мне его не хватает. Мне всегда были нужны его одобрение и его поддержка, но он мне не давал их. Сейчас же я хочу, чтобы брат наконец понял меня. В нас течёт одна общая кровь от матери. Как ни крути, но мы не чужие люди, хоть я и отрёкся от него. Я снова чувствую себя маленьким мальчиком, которому нужен старший брат. — Почему ты мне не сказал? — Удо расслабляет глаза, и монокль чуть не выпадает. — Что не сказал? Брат склоняет голову набок — в его глазах печаль. Он не уточняет, о чём именно спрашивает, а я даже сейчас продолжаю умалчивать о самой страшной тайне, которую держу в себе много лет. — Ты бы меня не понял… — снова нахлынывают солёные воспоминания о Лауре. — Что ты любил девочку, что жила с нами по соседству? Что любил её больше всего на свете? Этого бы я не понял, Бруно? — Нет, не понял бы… — Это же замечательно, что вы любили друг друга. — Нет… в этом не было ничего замечательного… Эта любовь принесла боль нам обоим. Эта любовь была запрещена… и мы оба поплатились за неё… — Вот, в чём наше различие, Бруно. Ты умеешь любить. У тебя была великая любовь в жизни. Лаура чувствовала себя счастливой с тобой в кошмаре. — И к чему это привело? — я обвожу тьму руками. — Она здесь из-за меня. — И только ты её освободишь, — давая мне время отдышаться, брат продолжает, подойдя ближе. — Я бы тебя понял, Бруно. Я был бы счастлив, узнав, что вы с Лаурой вместе. Она любила тебя. Я знаю. Просто поверь мне, — Удо кладёт правую руку мне на щеку, а культю закидывает на плечо. — Вы должны были быть вместе. — Я убил её. — И страдаешь по сей день. Когда ты приехал ко мне в Аненербе, я никак не мог понять, что с тобой случилось. Бруно, теперь я всё понимаю. Удо наклоняет мою голову к себе и обнимает. Я висну на его плече и реву. Брату сто тридцать один год, мне — сто двадцать три, и мы впервые обнимаемся. Мы умерли в 1945-м году. Мы умерли в 2016-м году. И только теперь, стоя в небытие, я осознаю, что у меня есть старший брат, который меня понимает. — Всё, успокойся, — Удо поднимает мою голову с плеча и вытирает мне слёзы. — Посмотри на меня. Бруно, ты проделал долгий путь. Сейчас, когда всё сделано правильно, история должна закончиться. Наше наследие в безопасности. Мы продолжим жить в наших детях. — Она не простит меня. — Никогда не сомневайся в ней. Лаура — лучшее, что было в твоей жизни. Я мотаю головой. Мне кажется, она меня не простит. — Бруно, посмотри на меня, — я поднимаю разноцветные глаза и смотрю в голубые. — Готов? — два раза киваю. — Остался последний шаг. Скоро всё закончится. — А ты? Ты останешься в небытие? — Я прошу тебя, не думай обо мне. Сейчас всё в твоих руках. Помни, что я тебя люблю. Помни, что у тебя есть старший брат. — Прости меня. — Ты меня прости за то, что родился жестокий. Удо отступает и скрывается во тьме. В небытие я обрёл брата, которого у меня никогда не было. Я иду дальше, нащупывая ладонью стену в темноте. Комната должна быть маленькой, но мрак играет со мной, создавая бесконечность ловушки. Впереди вижу, что во тьму проникает свет, и появляются очертания двери, но она какая-то странная, на ней нет ручки, чтобы её открыть. Это похоже… на дверь вагона, которая открывается вбок. Сквозь щели проникает свет. По ту сторону свобода. — Красивый мальчик с печальными глазами. Это её голос. Это голос Коротышки. За семьдесят лет он не изменился. Свет, проникающий сквозь дверь, озаряет её. На ней полосатая роба со звездой Давида и номером I930164. Её голова обрита, как когда-то у меня. — Лаура… — Ты всё-таки отрастил волосы, как я и хотела. Тебе идёт. Она стояла передо мной. Маленький рост, словно подросток. — Лаура… — я касаюсь её щеки. Женщина живая, и она передо мной. — Лаура… — опускаюсь на колени и упираюсь головой ей в живот. — Прости меня… умоляю, прости меня… — начинаю рыдать навзрыд. — Я обещал, что ты выживешь, но не сдержал обещание. Я уехал. Я оставил тебя, — чувствую маленькие пальцы у себя в волосах. Лаура сильнее прижимает мою голову к животу. — Ты просила меня остаться, а я уехал. — Это было давно. Прошло уже много лет. — Ты здесь из-за меня. Я не смирился с твоей смертью. — Ты семьдесят три года не можешь меня отпустить. — Я люблю тебя. Я никого не смог полюбить так, как любил тебя. Мои руки обхватывают её талию. Лаура так и осталась истощённой после лагерной жизни. На спине мои руки нащупывают глубокие дыры. Я вдыхаю запах. Она до сих пор пахнет чем-то сладким и приятным. — Я просила тебя жить дальше. Почему ты не сумел? — Я не могу без тебя. Думал, что смогу, но не получилось. Я не живу, существую. — А я даже не существую, — она убирает пальцы с моих волос, а я поднимаю на неё взгляд. — Ты существуешь в моей памяти. — Иногда люди теряют память. Лаура отходит и приближается спиной к двери. Небытие изменило её. Одиночество поглотило Коротышку. Она слишком долго находилась здесь, а я никак не мог её найти. — Прости меня! — кричу ей в лицо. — Слишком долго, Бруно. — Умоляю, прости меня! Я продолжаю стоять на коленях, освещённый светом, проникающим через вагонную дверь, а Лаура всё дальше и дальше отходит от меня. — Слишком поздно, Бруно. — Умоляю! Умоляю! Прости меня! Я виноват в твоей смерти! Я буду вечность страдать за содеянное! Лаура, прошу тебя… — Ты знаешь, что это место сводит с ума. Я уже и не помню себя прежней. Кажется, я тебя любила. Кажется, я была неплохим человеком. Я уже и не помню, как умерла. Лаура поворачивается ко мне спиной и тянет дверь вбок — вагон открывается. На её спине я вижу дыры. Эти недостающие кусочки… Осколки души в телах других женщин. Женщин, которые так были похожи на неё. Свет ослепляет. Я тяну руку к Коротышке, но она не обращает внимания. — Пожалуйста, прости меня. — Я находилась здесь всё это время с мыслью, что ты меня погубил. — Нет… — Я так ждала тебя. Коротышка перешагивает через порог и стоит под холодным белым светом. Она выбралась из вагона. Она выбралась из небытия. Я подарил ей свободу. Стрекозе настало время улетать. — Я прошёл этот путь ради тебя. — И ты готов остаться здесь? — Навечно. — Ещё при жизни я смирилась со своей участью. Я знала, что живой не покину Шлангенхёле, — она хватается за железную ручку на той стороне двери. — Нет… — Я знала, что мы не поженимся. — Нет! Я бы увёз тебя! Ты бы стала моей женой! — бью неоднократно кулаком по деревянному полу. — Ты выбрал Железный крест, а не меня, Бруно. Она не простила меня. Она никогда меня не простит. Я перестаю бить по полу. Костяшки и деревяшки покрыты кровью. Руки виснут вдоль туловища, и кисти ложатся на паркет. — Я любил тебя и всегда буду любить. — За тобой никто не придёт. Тебя никто не освободит. Твоё тело со временем сгниёт, как и моё. Твои кости превратятся в пыль. Твоя душа останется здесь навсегда. Слёзы застывают в моих глазах. Правда впечатывается в разум. В той жизни я был палачом, и я отправил Лауру в газовую камеру, сейчас же мы поменялись с ней местами. Я в четырёх стенах, и я задыхаюсь. — Нам не нужно было вырастать, Бруно. Нам не нужно было покидать Циттау. Мне не нужно было тебя целовать. Перестань. Пожалуйста, перестань. Я не могу больше слышать это. Хочу услышать тишину и оказаться в полной темноте. — Ты искал меня в каждой женщине. В каждой женщине было что-то от меня. Что было в той, что родила Филиппа? — Твоё сердце. Я почувствовал в ней биение твоего сердца. — Отчасти Филипп и мой сын, раз в его матери частичка меня? И подумать не могла, что от меня может родиться монстр. — Он не такой! — Он такой же, как ты. Филипп — сын Одри, но сердце у него, как у Лауры, поэтому он регенерируется после воспламенения. — Он не твой сын. — Но ты хотел ребёнка от меня и в итоге получил его. Лаура специально выводит меня на эмоции. Ещё одна фраза от озлобленной души, и мы окончательно поссоримся. — Возможно, больше тебя в этом мире я любил только сына. — Я никогда не держала на тебя зла, Бруно. Я действительно тебя любила и ждала. Но у меня не может быть детей, поэтому Филиппа я ни за что не приму. — Нет… — Когда-нибудь он освободит тебя из заточения и займёт твоё место. А пока что стрекоза летит на свободу, а змей остаётся в клетке. Лаура со всей силы тянет дверь вагона, и та с шумом закрывается передо мной, навсегда скрывая белый свет от меня. — Нет! Это был последний крик моих лёгких. Стрекоза улетела. Наступил мрак. Змей заперт в клетке. В жизни каждого человека есть свой личный кошмар. Момент, когда твоё сердце останавливается. Он не длится вечно, только пару секунд. У самого умного мальчика на свете — это телефонная будка на углу «42-й улицы». У самого справедливого мужчины — это парк, в котором нет его жены. У судебного психиатра — это ванная комната, где он впервые видит свою жену зрячими глазами. У жены Бога — это могила её мужа, куда медленно опускается гроб в землю. У библиотекарши — это кухня, где на столе лежит записка и обручальное кольцо. У дьявола — это тоже кухня, перед дверью которой он видит, как его жена держит положительный тест на беременность. У проститутки — это коридор, где папа говорит, что мама ушла от них навсегда. У маленького тенора — это полицейский участок, где он вновь встречает своего Иисуса. У женщины с блестящей чёрной кожей — это яхта, на которой она уплывает вдаль. У немого мальчика — это двор, где он поджигает дерево. У богатого аукционера — это барак, из которого ушли его родители и не вернулись. У музыканта — это выход на поклон. У девочки с почти белыми глазами — это лазарет, где доктор делает укол фенола в радужную оболочку. У насильника — это кленовый сад, где он впервые видит девочку на костылях. У гистолога — это смотровой кабинет, куда приходит её учитель. У женщины, что теряет память, — это комната с пятью фотографиями на стене. У девочки, что вернула мне плюшевого медведя, — это операционный стол. У родителей самой красивой девочки — это концентрационный лагерь без дочери. У самого лучшего художника — это магазин картин, в который так и не приехал сын с невестой. У протезиста — это двор концентрационного лагеря, где он стоит с бревном на плечах. У моих родителей — это дом без сыновей. У девочки, что жила со мной по соседству, — это поезд. Что касается меня. Я всегда считал, что мой личный кошмар — это комната на втором этаже дома в Циттау, куда мать приходит с тарелкой пены и острым лезвием для бритья, а отец закрывает шторы на окнах. Но это не так. Я ошибался. У мужчины, которому девочка вернула плюшевого медведя, личный кошмар — это поезд. Поезд уехал, забрав с собой девочку, что жила со мной по соседству. Она учила меня итальянскому, я играл ей на пианино. Я создал мелодию, которую посвятил Ей. Я сыграл её в новогоднюю ночь 1942-о года. Я поселил Её душу в музыкальный инструмент. Я написал шедевр, который, кроме Неё, никто не услышал. Это был последний Новый год в нашей жизни. Через полгода Её на стало. А пока что стрекоза летит на свободу, а змей остаётся в клетке. Свой личный кошмар пережила только девочка, что вернула мне плюшевого медведя. Она полюбила музыку так же, как любил её я. Всё это делалось ради дочери, которой никогда у меня не будет. Они все умирали в момент своего кошмара. Все. До единого. Кто-то продолжил жить дальше, кто-то не смог. Они все умерли. Каждый. Они не продолжили жить. Их тела гниют в земле, прах развеян по ветру. Они умерли. А я ошибся. Я убил каждого из них. Мой кошмар — это поезд. Моя клетка — это комната с четырьмя стенами, потолком и полом. Это деревянный вагон. Мои спутники — это одиночество, тьма, холод и мои раздумья. Однажды мы все привыкаем к пустоте. Стрекоза улетела. Змей заперт в клетке. Я всё-таки Её нашёл и попросил прощения. Я надеюсь, что это не повторится. В этот раз я всё сделал правильно. Всё закончилось. И это единственный правильный финал. В небытие может попасть каждый, даже Бог. Небытие — это самый страшный финал.