Мой драгоценный свет погас

Поначалу запах гари раздражал и тревожил. Настолько, что хотелось сжечь провонявшую им одежду ко всем бесам. Кругом зеленели травы, набухали ягоды на колючих кустах, что иногда пахли приторной сладостью, а иногда их аромат был ядовито-горьким. Еще на пути в никуда… Нет, пути к свободе. К свободе! Так велел говорить Уилсон. В общем, на привычной тернистой дороге встречались большие, словно ведьмины, круги из грибов. Красных, зеленых. Одни грибы были с острыми шляпками, другие с округлыми. Пахли они землей, лесом… Весной, в конце-то концов! Можно было запомнить хоть один из этих ароматов, сосредоточиться на нем… Но в нос продолжала бить одна только гарь. Легкие покрылись густой сажей. Это ведь сажа вызывала кашель, больше ничто не могло. Уиллоу думала: «Ну и пусть! Все пройдет с первым дождем». Но дождь все не хотел начинаться ни в этот, ни в следующий день, а терпкий привкус пепла все продолжал ютиться на кончике языка. Уиллоу шла по пятам за Максвеллом, как хвостик, а на коротких привалах отдыхала в объятиях Уилсона: любовно гладила его щеки и шептала всякие глупости. Она вспоминала родной городок, вкусную индейку с перцем и румяной корочкой на День Благодарения, строгую матушку, пошлые книжки, что тайно читала ночами. Уиллоу была готова говорить обо всем на свете, лишь бы не возвращаться к теме поджога, не вспоминать детей-просят с их трижды проклятой деревней и королем-самодуром. «Чем я лучше Максвелла? Чем лучше любой константской твари?» — разум точили назойливые мысли. И Уиллоу почему-то готовилась и ждала… Ждала, что однажды, у очередного костра, когда тихая ночь так и будет располагать к откровениям, Уилсон нечаянно скинет и разобьет непробиваемую маску спокойствия… Он честно сознается, что не готов провести жизнь рядом с поджигательницей. Большая любовь, как в самых вульгарных романах, и домик в Типперэри — просто волшебная сказка, не дающая сойти с ума. Уиллоу засыпала, кладя голову на колени джентльмену-ученому, прижимая ладони к груди и любуясь его умным, но печальным взглядом. «Это из-за меня ты грустишь?» — хотелось робко спросить. Но сильнее хотелось остановить время, вырезать эти мгновения рядом с Уилсоном, как кадры из кинопленки, спрятать в чулане, подальше от посторонних глаз и разглядывать… Наслаждаться! Потом Уиллоу сражалась с до боли привычными кошмарами. Самое главное, что Чарли в них не было. А наутро как-то спонтанно родились мысли, что наступил третий день… Третий день, как их горе-команда во главе с Максвеллом снова в дороге, снова бредет и бредет через опасные чащи, пустоши и поля. Куда? А ведь на самом-то деле не важно… Важно то, что это уже привычно, нестрашно. Предсказуемо, как правило. «Человек — сволочь такая! — рассуждала Уиллоу, неохотно открывая заспанные глаза, — ко всему привыкает». Откуда-то сверху мерно капала вода, в лучах солнца похожая на расплавленную медь. Вдалеке перекликались птицы, а где-то рядом, всего в паре футов от костра, Уилсон мастерил непонятное, нелепое с виду, но очень знакомое устройство. «Научная машина!» — догадалась Уиллоу, вставая с травяной подстилки. Кругом смердело сыростью и серой вперемешку с илом. Впрочем, и хорошо. Хоть что-то перебивало нервирующий запах дыма. Впереди раскинулось болото с корягами, торчащими верхушками затопленных деревьев и вечными обитателями — мэрмами, чешуйчатыми, восемь футов ростом, монстрами с жабрами, как у рыб. Уиллоу уже видела их осенью, лучше остального запомнила выпуклые неживые глаза. Хорошо все-таки, что мэрмы боялись подходить к людям, со слов Уилсона, нападали только в случае опасности. — Та-а-ак, — бормотал джентльмен-ученый себе под нос, совершенно не замечая Уиллоу, — значит, эту деталь сюда, а шестерни сюда. Потом нужно все соединить. Потом… Потом нужно решить вопрос с топливом. Просто так машина не заработает и портал не откроется… А жаль! И как же я решу этот вопрос? Соберись, магистр… Бакалавр Хиггсбери… Соберись! Ученый ты или где? — C добрым утром, — зевнула Уиллоу и тихо добавила, — мой драгоценный свет. Уилсон посмотрел на нее, и шестеренки нечаянно выскользнули из рук. Он улыбнулся немного растерянно, но в его взгляде по-прежнему читалась серьезность, будто перед джентльменом-ученым сновали туда и сюда сложные арифметические формулы. — Доброе. Все в порядке? Я слышал, как ты ворочалась и тяжело дышала ночью. — Просто замерзла, — махнула Уиллоу и тогда же вспомнила трехголовую свинью из приснившегося кошмара, что в отместку за сожженую деревню норовила выдрать и сожрать глаза. Уилсон шагнул навстречу, погладил плечо, коснулся шеи Уиллоу и прошептал: — Ничего… Выберемся с этих поганых болот — согреемся. — Потом его щеки тронул едва заметный багрянец, показались ямочки, и он добавил: — Хочешь, следующей ночью я буду спать рядом? — А Максвелл — смотреть, плеваться желчью и завидовать? — Этого я и добиваюсь, милая Уиллоу. Захотелось улыбаться. Смеяться. Захотелось, чтобы именно так следующей ночью все и было. А лучше каждую ночь. Черт возьми, всегда! На душе сделалось так хорошо, что еще немного — и Уиллоу бы ляпнула какую-нибудь романтичную чушь. — Мне снился сон… — немного погодя решила сознаться она. — Я тут думала… Уилсон, как считаешь, тот свин, которого мы съели в первый день, когда я только попала в Константу… Помнишь же? Думаешь, он тоже был заколдованным человеком, как Свинстон, Наф-Наф и братья? Мы съели человеческое мясо? Уилсон отрицательно покачал головой, вздохнув, принялся поднимать уроненные шестеренки и как-то подозрительно сменил тему: — Глупости. Мы съели свинью — и это факт. Те хряки, что были в деревне — другие существа, жертвы ранних экспериментов Максвелла. Ах, да, слушай, хотел спросить: как думаешь, какое топливо может сгодиться для нашей новой научной машины? Как заставить ее открыть портал и пронзить грань между мирами, а не просто вырабатывать кинетическую энергию? «Он и раньше говорил похожие вещи про свиней и людей. Вышло у него тогда так же неубедительно. Ладно, забыли… Забыли! К черту! Не было никакого людоедства. Не-бы-ло. Уилсон прав! Разве можно не верить Уилсону?» — шумели мысли. — Я, конечно, не мадам Кюри, мой дорогой Пьер — наконец решила порассуждать Уиллоу, — но для твоей машины нужно какое-то особое топливо. Думаю, тебе не обойтись без черной магии и Кодекса Умбра. — Возможно, но я все же предпочитаю полагаться на… — Артефакт, — перебила Уиллоу, — Максвелл говорил, что понадобится третий артефакт. Вещь мертвеца мы нашли, детали у свиней стащили, осталось что-то еще. Уилсон задумчиво потер переносицу, поправил наглазную повязку, затем неуверенно предположил: — А если попробовать торф со здешних болот? Не нефть, конечно, но чем черт не шутит в этом измерении. Я считаю… Откуда-то подул сильный ветер, прервал разговор, а потом как ни в чем не бывало утих. Словно где-то за болотом чихнул огромный, еще не изученный зверь. Сложенное у костра сено разлетелось веером, а листья на молодых деревьях продолжили зловеще шелестеть, бросая на землю короткие качающиеся тени. Странное явление, но Уиллоу уже привыкла, что в Константе все шиворот-навыворот в любое время года. Весна не исключение. — Так вот, я считаю… На этот раз договорить Уилсону не дал раздавшийся треск, хруст еловых веток. Послышались противные, притворно-писклявые голоса теней-двойников Максвелла: — Добрая ох-хота! Как ловко! Ах-х, как ловко вы поймали изворотливого кроля, милорд! Грациозно! Смело! — Ваш-ши смерды отведают рагу! Кроличье! Кроличье рагу! О, сияющий, благороднейший сэр, вы были неподражаемы на этой охоте! Показавшийся из чащи силуэт заточителя напомнил упыря из киноленты одержимого морфием режиссера-германца. От былого лоска у Максвелла остался лишь потрепанный костюм-тройка с увядшей, почерневшей розой в петлице. В пышный меховой воротник пальто въелись грязь и проклятая гарь. Галстук был завязан как попало и норовил сорваться с пришитого к сорочке воротника. В бледных, почти сизых руках заточителя трепыхалось и отчаянно визжало существо: маленькое, явно костлявое с жестким жилистым мясом и рожками, как у чертика. Не деликатес, конечно, но и не потрошенная жаба. — Позволь поинтересоваться, дорогой Хиггсбери, — обронил Максвелл, подойдя совсем близко к костру и усевшись на бревно, как на трон, закинув одну ногу на другую, — в отрочестве тебе нравились фокусы? Уилсон скривился, крутя в пальцах шестеренку, фыркнул: — Папенька поучал меня, что фокусничество — шарлатанское ремесло. Настоящий джентльмен посвящает себя более серьезным делам. — Ну а спиритизм? Оккультные практики? — Забава лукавых аристократов и их честных кокоток. — Жаль, — как отрезал Максвелл. «Хрусть!» — это звонко надломились шейные позвонки кролика. Глаза без зрачков застыли и стали похожими на белые ягоды, что выползали при лунном свете. Заточитель прикончил добычу умело, не доставляя ненужных мук. Раньше Уиллоу бы вздрогнула, а сейчас лишь на мгновение стиснула губы от неожиданности, но потом расслабила, будто ничего и не произошло. Все же рогатый кролик — просто монстрик, пища, а не ласковая домашняя зверюшка. — Боюсь, мои неразумные спутники… — Мог бы теперь и повежливее, Макс, — возмутилась Уиллоу, — мы с Уилсоном вообще-то спасли твою гнилую шкуру от свиней и Ночной Леди. — Со мной бы ничего не сделалось. У меня был план. — Максвелл ответил сдержано, сухо, но по отведенным глазам и опущенным векам Уиллоу сразу догадалась: никакого плана у него в помине не было. — Я бы выскользнул подобно Гудини из ящика над пламенной пропастью. Знаете такой фокус? — Слушай, умник, — Уилсон закрепил шестеренку на ось, а затем повернулся лицом к заточителю, — чем острить, лучше бы сказал, что нам делать дальше. Машина почти готова, артефакты мы нашли. Ты говорил, что есть еще одна деталь, но так и не раскрыл, какая именно. — Терпение, Хиггсбери. Все беды в нашей жизни происходят из-за спешки. Тебе ли не знать об этом? — А правда, Макс, — подхватила Уиллоу, — что за деталь? Куда мы направляемся теперь? Ты хочешь, чтобы мы с Уилсоном доверяли тебе, но молчишь о самом главном, — ее голос становился все громче и тревожнее. — Я ради тебя искалечила живых существ… Убила некоторых из них! Предала друга и лишила их с братьями крова, а ты… Перед глазами вновь замелькали образы, очертания адского пламени и почерневшие силуэты жителей поросячьей деревни. Что ни говори — пилюля от нервов пришлась бы сейчас очень кстати. А лучше две… Две пилюли! — Но ведь я и не просил никого калечить ради меня, верно, мисс Фэй? — Максвелл ответил с глумливой ухмылкой, губами будто стискивая сигару. — Катись в бездну! — пальцы Уиллоу крепко сжались в кулак. — Говори уже, что мы ищем! — Вам с Хиггсбери все равно не понравится ответ, юная леди, — Максвелл спокойно протянул озябшие руки к костру, почти коснулся языков колышущегося меж камней огня. — Знаете ли, счастье в неведении. — Полагаю, нам снова придется драться с какой-нибудь тварью? А, может, ломать очередные механизмы? Жечь чьи-то дома? Спускаться в подземелья? Карабкаться в горы? Нырять под воду? Послушай, я сейчас готова на все, лишь бы мы с Уилсоном вернулись домой… Понимаешь? — добавила Уиллоу уже не разгневанно, а почти жалобно. — О-о, если бы все было так очевидно… Дела обстоят хуже, мисс Фэй. Я бы даже сказал, значительно хуже, чем раньше. Вам с Хиггсбери придется… Ну как это… — Сойти с ума! — весело визгнула тень-двойник и принялась отплясывать фокстрот. — Слететь с катуш-шек! — крутясь и шипя вторила другая. — Именно так. Вам, дорогая мисс Фэй, и Хиггсбери придется распрощаться с рассудком. На какое-то время. Не навсегда, разумеется. Тут я вас обнадежу. — Что еще за фокусы, Максвелл? Ты мог бы отблагодарить нас за спасение, но только и делаешь, что продолжаешь издеваться. — Уилсон опустился на корточки и, поворошив ветки в костре, добавил: — Я полагал, что для машины понадобится топливо, торф, уголь, нефть или… — О-о, какой же ты несмышленый! — Максвелл свел брови и прыснул. — Это тебе не аэроплан заправлять! Мы имеем дело с чарами теней. Фокусами, если так будет понятнее. Чтобы заставить машину работать и открыть портал, нужно не обычное топливо, а теневое. Некоторые из бесславно почивших пешек называли его топливом ужаса. — На что ты намекаешь? — Чтобы сбежать из этого мира, нужно… — Убить сородича! Ш-ш! — поежилась одна из теней-двойников. — О, ужас-с! Прикончить тень! Прикончить сородича! — зашипела другая, что совсем недавно изучала кроличий труп. — Захлопнитесь! — приказал Максвелл, и двойники тут же растворились в черном дыму костра. — То есть недостающим звеном в механизме является пойманная тень? Ее… Кхм… Топливо? — догадалась Уиллоу. — Верно. Чтобы запустить машину, нужны детали, вещь покойника, ее энергетика, ну и, конечно, плоть теневого создания. Я не говорил вам о последнем, потому что думал, что вы… Не станете помогать мне. — Максвелл, уже совершенно не боясь запачкать одежду, принялся потрошить пойманную добычу, кровь брызнула на рукава. Дальше бывший король Константы стал говорить медленно, точно в каждую фразу вкладывал огромные усилия: — Тени нападают, когда чувствуют, что их игрушки… Добыча то есть, слаба и беспомощна. Они по природе своей падальщики. — Хватит лирики, ближе к делу, Макс. Кроличья кровь побежала струйками по сорочке Максвелла, несколько капель сорвались в костер, зашипели угли. — Терпение. Терпение, мисс Фэй. Как вы знаете, тени питаются страхами. Это значит, нам надо пойти к месту, где… — Максвелл поднес ладони к вискам, словно хотел нацепить несуществующие очки и казаться мудрее. — Придется обнажить свои страхи и обмануть теней. Пусть думают, что мы слабы, пусть выйдут из сумрака и тогда… — Максвелл задумался, но через какое-то время все же договорил: — Есть в Кодексе одно заклинание. Я прочту его, пленю тень, а другим заклинанием убью ее. Твоим лабораторным колбам, — он лукаво посмотрел на Уилсона, — наконец-то отыщется применение, Хиггсбери. В них соберем теневую плоть, топливо для машины. Потом денек-другой — и все наконец закончится. Мы отправимся домой, и, клянусь, я приложу все усилия, чтобы больше никто из ныне живущих в Непостоянстве не оказался в этом гнилом измерении. — Звучит как музыка. Хотя в последнее я не особо верю. — Уилсон покачал головой. — Скажи, а что все-таки за место мы должны найти? И как оно обнажит наши страхи? — Тут неподалеку есть поляна. Она единственная такая в Константе. Перейдем через топи — скоро окажемся на ней. Там растут особенные цветы. Живые. То есть буквально живые, понимаешь, Хиггсбери? Они общаются с людьми и плавят мозг. Прескверное место, скажу я. — И кто только до такого додумался? — Уиллоу изумилась. Ладно еще свиньи, ладно ожившие шахматы, но цветы… — Я, мисс… Я это и придумал. — Бас Максвелла сделался сдавленным, едва слышимым. — Ну, было слишком очевидно. Кто же еще мог? — сыронизировал Уилсон. — Чарли пусть и сумасбродная садистка, но фантазия у нее небогатая. — Хоть в этом наши с тобой взгляды сходятся, дорогой Хиггсбери. Что ж, если вы согласны, отдохнем и в путь. Нужно успеть до темноты. Максвелл еще что-то говорил, его грудь то и дело резко вздымалась и замирала, словно внутри застряла ржавая тупая игла. Уиллоу заметила это и все ждала момента, когда сможет спросить, что гложет заточителя. Правда, в итоге так и не спросила. Просто не хотела его перебивать. Почему? Бес его знает! «Вот дуреха!» — мысленно Уиллоу дала себе крепкую затрещину. Думать теперь получалось только об Уилсоне, о том, как они с ним наконец закончат научную машину, а потом… Нет! Рано. Еще слишком рано грезить о хорошем, о светлом и теплом будущем. Взгляд Уиллоу то и дело метался с Уилсона на костер и обратно, на тлеющие ветки. Красиво! Уилсон красивый. И огонь тоже красивый… И так печально, что это прекрасное пламя может нести смерть всему живому… Может рассорить с очень хорошими мальчиками… Еще немного, и Уиллоу бы снова взгрустнулось, но ближе к полудню разум взбудоражил потрясающий запах рагу из трав, ягод и кроличьего мяса. Уиллоу ела, а сама вспоминала, как точно такое же блюдо ей когда-то готовила матушка. Вроде бы это было на Пасху. Точно! Там был пасхальный кролик! Жирный и очень вкусный. Вкуснее теперешнего, рогатого. Впрочем, этот тоже ничего. Когда Уиллоу доела последний кусок, то в очередной раз поклялась, что в Типперэри они с Уилсоном будут есть мясо каждый божий день. На завтрак, обед, ужин, поздний ужин и самый поздний ужин.

***

Константские болота все как одно напоминали Максвеллу Гримпенскую трясину — место, рядом с которым он вырос, место, где отец научил его охотиться на мелкую дичь. Ловить тень — почти то же, что ставить ловушку на кролика. Тень — создание изворотливое, прячущееся по темным норам, прожорливое без меры. Жаль, не настолько же наивное и глупое, как маленькая визгливая тварь. Максвелл уже пытался дурачить теней и в том, и в этом мире. Кто сказал, что в этот раз все пройдет гладко? А если и пройдет — что потом? Максвелл ткнул ил перед собой длинной палкой, похожей на чародейский посох. Раздалось хлюпанье, наконечник увяз, и вытянуть его обратно получилось с трудом. «Дурная затея… Но назад нельзя, да и не нужно. Что, Невероятный Максвелл, нравится идти через одну из собственных ловушек? Ничего, надо-то только не сгинуть в трясине, а дальше все просто… Только бы не вмешалась Чарли!» — По прямой не пройдем, нужно в обход. — Уверен? — в голосе Хиггсбери скрипело недоверие. Оно и понятно, даже логично. Сам Максвелл ни за что бы не доверился человеку, уничтожившему его прошлую жизнь. Но то — он, а то — пешка-псевдоученый. — Я тут не в первый раз. Я все знаю. Не мешай думать, Уилсон Персиваль, уж будь так любезен. Идти по болоту, что по минному полю. Восседая на троне, Максвелл видел, как пешки тонули, отчаянно звали на помощь, потом хрипели, захлебываясь, и в их глазах навсегда застывал животный ужас. Мгновение — и вот уже среди тины лопались большие ядовито-зеленые пузыри. Был человек — и нет человека. Так просто и прозаично. Вопреки мнению пешек эта пытка никогда не доставляла Максвеллу удовольствия. Он наблюдал за смертями сперва с отвращением, потом лишь с легкой брезгливостью, потом с безразличием, а еще через сотню циклов Константы с подлинным разочарованием. «Поглядите, многоуважаемые исчадия тьмы, — бормотал Максвелл нависшим над ним теням-наблюдателям, — еще один недотепа возомнил себя героем. Дохнут и дохнут, как мотыльки!» Теням всегда нравилось его показное злорадство. Сильнее они любили лишь страхи. Стоило теней накормить как следует — они разрешали повидаться с заложницей… С милой Шарлоттой. Теневые путы на ее посиневшем горле ослабевали, давая пролепетать: «Мне так больно, Макси… Я больше не могу. Прости. Молю, дорогой, убей меня! Я хочу умереть!» Он повторял, что все будет в порядке, что рано или поздно все закончится. Он найдет способ договориться с тенями. …а потом у Чарли прорезались клыки, в янтарных глазах возник хищный блеск. Она в последний раз взмолилась: «Убей меня!» А Максвелл в тот миг не выдержал и зарыдал. Максвелл… Нет, тогда еще это был не Максвелл, а тупой сентиментальный слюнтяй Уильям Картер в дурацком галстуке-бабочке, дешевом пиджачишке и смешных круглых очочках! Знал бы он, кем станет эта Чарли, эта бедная фарфоровая кукла… Знал бы, какой монстр будет делить с ней тело. С запада повеяло мертвечиной. Наверное, какая-то зверюга попалась в лапы болотных обитателей — мэрмов. Эти твари не знают меры в охоте, часто оставляют гнить несъеденное мясо. Несколько осторожных шагов назад. Тут как в шахматной партии — не стоит рваться напролом. Поворот, за ним показалась новая, с виду гораздо более надежная тропа, виляющая между коряг и густых мшистых зарослей. «О-о-о-х-х!» — прозвучало тяжелое эхо. Это стонал один из мэрмов. Забавно, пешки не дрогнули. Ладно мисс Фэй — эту бестию не сломят и полчища тварей: без страха сожжет их и сгорит за компанию. Но Хиггсбери… Казалось, он и выживал так долго лишь потому, что шел на поводу у своих чисто животных страхов, не рисковал почем зря. Он бы недоедал, но без острой нужды не полез в незнакомое место. Это все Уиллоу Фэй. Это ради нее он поступился с принципами. Идти становилось тяжелее: какой-то нарост неприятно ткнул в ногу. Упадешь — испачкаешься, провоняешь смрадом, наглотаешься ядовитой воды. Максвелл остановился, а затем снова прощупал палкой ил. — Тут порядок. Ничего, скоро выберемся. — Рискну предположить, — недовольно пробурчал Хиггсбери, — что и болото тоже ты наколдовал когда-то. — Нет, оно было здесь до меня. Еще один такой комментарий от псевдоученого мог взбесить. «В Кодексе, вроде бы, было заклинание, зашивающее рот намертво». Не то что бы Максвелл хотел издеваться над так называемым спутником… Нет. Это в прошлом. Сейчас Максвелл просто хотел тишины. В бездну дурацкие разговоры. Их и так уже было порядочно. В бездну надоевшее хлюпанье ботинок, бульканье мэрмов и крики птиц. «Поймать и убить тень, использовать ее плоть, как спасительное топливо… Потешно. Действительно потешно. Очень в духе моего ненаглядного мира!» — вернулись в голову насущные мысли, когда за кочками пушицы показался противоположный берег. — «Если фокус удастся, то я наконец отомщу хозяевам, всему их теневому кровожадному племени». — Эй, Макс, — это уже подала голос мисс Фэй, — а почему сводят с ума именно эти…? Ну-у, цветы с поляны, куда мы идем. В этом есть хоть какой-то смысл? — Они создают, — Хиггсбери, конечно же, не мог просто промолчать, — эм… Оптические иллюзии? — Вроде того, вроде того… Оптические иллюзии! Да-а-а. Если бы этот простофиля, Уилсон, знал, какую фантасмагорию способны внушать злые цветы, какие образы, он бы позавидовал кокаинистам в момент ломки. Можно было рассказать об этом в красках ему и мисс Фэй. Можно, но не очень-то и нужно. Напугаешь пешек, заставишь усомниться в правильности действий — и фокус не получится. В том мире, Непостоянстве, зрители швыряли в плохих фокусников помидоры, в этом — сразу начнут отрывать конечности и завязывать узлом языки ради смеха. Тени — создания капризные и чувство юмора у них крайне своеобразное. Тропа обогнула седые ерники и дальше стелилась лентой, как ровный ковер в королевских покоях. Наконечник палки стукнул о твердую почву. Ну все, прошли, вот и топи с поганой почвой позади, дальше идти безопасно. Одно удручало Максвелла: жирная склизкая грязь, кусками налипшая на когда-то сверкающие, покрытые толстым слоем гуталина штиблеты. Взгляд случайно пересекся с пытливым взглядом мисс Уиллоу Фэй, и Максвелл понял: она все еще ждет ответа про злые цветы, она желает получить новые тайные знания. — Юная леди, — как-то само сорвалось с губ, о чем Максвелл потом пожалел, — цветы — это в своем роде память… — Память? — спросила Уиллоу с растерянным видом. — Память о Шарлотте. Видите ли, дама очень любила цветы… В прошлой жизни. И я высадил их в память о ней. Я полагал, что хозяева закончили ее мучения. К могилам же принято возлагать цветы, так? Я сильно заблуждался тогда. Хозяева нашли прекрасный способ продлить агонию моей Шарлотты. Любила цветы? О, это мягко сказано! Та Шарлотта, та другая Чарли, та сияющая ассистентка в нарядном платье с рюшечками и бахромой была готова расцеловать, задушить в объятиях, получив даже самый скромный подвядший букет. Даже одну несчастную, завернутую в газету розочку. Чарли… Невинная простосердечная пигалица. Если бы портал мог не просто вернуть в Непостоянство, а повернуть время вспять, вернуть Максвелла хотя бы в Рождество доброго девятьсот пятого года, он бы все переиграл, он бы передал Кодекс Умбра какому-нибудь недотепе… Как в свое время передали ему! «Грезы…» — понуро подумал Максвелл. — «Жаль, что научная машина, портал, перемещение — просто фокус, просто безвкусная месть, в которой особо-то нет нужды. Просто дурацкое развлечение бывшего короля». Если все пройдет, как задумано, то что Максвелл будет делать в Непостоянстве? Неужели правда нацепит на себя маску добродеятеля и соберет лучшие умы человечества в надежде навсегда разделаться с Константой? Чушь! Наглое вранье, которое он скормил пешкам Уилсону и Уиллоу. Он уже пытался… Он уже экспериментировал, находил лазейки. Он уже дал вырваться одной пешке, племяннице Венди. Он помог невинному ребенку, но обрек на страдания кучу других людей. И спрашивается: что может быть ценнее человеческой жизни? Ответ очевиден до омерзения — только несколько человеческих жизней. Злить Их, хозяев — значит вновь сеять хаос, ждать новых жертв. В этот раз первыми пострадают люди-свиньи, вернее их несчастные недобитки, потом придет очередь прочей живности, потом Ее Величества, королевы Чарли. А дальше… Дальше при худшем исходе тени сами попытаются покинуть Константу, ворваться в мир людей и устроить мясной пир. «А что если это вовсе не плохо? Ведь крайне возможно, тогда Они, хозяева, массово перемрут от переедания». Ноги ступили на покрытую редкой травой почву. Берег. Наконец-то берег. И идти теперь легко и свободно, почти как по нормальной дороге. На юных лицах пешек засияла радость, в глазах заиграли блики. Это от солнца, что показалось из-за деревьев впереди. Госпожа Фэй потрепала за волосы своего ненаглядного господина Хиггсбери: — Ну вот видишь, смогли! Мы снова смогли, Уилсон! Осталось всего ничего. Максвелл немного завидовал пешкам: такие мечтательные, такие доверчивые, сентиментальные, такие простые… Если на чистоту, он сам бы хотел стать как они. Снова сделаться Уильямом Картером, снова знать, что его кто-то ждет в закулисье театра. Друг-силач Вольфганг, милая Шарлотта, да хоть мерзкий старый кредитор Уизерстоун! Продолжая путь, тяжело дыша и поднимаясь по склону, Максвелл старался не думать про это. Просто смотрел по сторонам, под ноги… Попасть в засаду, умереть от внезапной гончей сейчас — когда почти добрался до цели, глупо и даже не смешно. После полудня он и пешки прошли перелесок, обогнули утес, а за ним открылся вид на пустырь, покрытый густым мхом, усыпанный крупными валунами с алыми пятнами. Почва на мили вперед лежала черная, сухая, мертвая… Как будто недавно рекой пробежала раскаленная магма. Максвелл знал, что вот-вот покажутся коварные растения, истинные всходы зла. Как уважающий себя король, глядящий наперед, он предположил, что будет потом. Воображение беглыми мазками обрисовало злые цветы, ледяной вечер и героически сраженную тень. Ее останки заплещутся в колбочке недотепы Хиггсбери, машина заработает, и откроется разрыв между мирами… «Хоть одно изобретение этого Уилсона Персиваля заработает по-людски, а не как обычно!» Дальше… Дальше пешки уйдут и проживут простой человеческой жизнью еще лет так пятьдесят-шестьдесят, а Максвелл… Помогая Хиггсбери и мисс Фэй перебраться через овраг, он вдруг подумал, что будет очень благородно, даже по-рыцарски остаться с глазу на глаз со своим миром, в последний раз бросить ему вызов и потерпеть доблестное поражение в неравном бою с истинным злом. Красивая смерть. Помпезная, какой должны погибать великие короли и настоящие чародеи. Гибель, что отсрочит неизбежное и даст Чарли насладиться почти абсолютной властью и болью… Его болью. «Страдай, моя дорогая, страдай…» — просмаковал Максвелл. Славный расклад. Это приблизительно то же, что поставить уверенный мат чемпиону по шахматам. — Эй, Максвелл… — Я попрошу тишины! Тишина помогала сосредотачиваться, но заставляла прокручивать одни и те же навязчивые мысли снова и снова. В тишине время проходило быстрее, порой неслось, как бешенное. Когда сумерки легли на пустырь, небо стало окрашиваться в алый, пурпурный, бледно-голубой цвета… Словно трупное месиво, что видел Максвелл в холе театра Сан-Франциско роковым апрелем девятьсот шестого года. Под ногами раздался недобрый шелест, и Максвелл остановился. Показал пешкам жестом, что дальше лучше пока не идти. Он опустил глаза, сразу понял, что перед ним те самые злые цветы, приметил, что их стебли, прежде прямые и прочные, теперь очень похожи на куски ржавой колючей проволоки, бутоны точно сплетены из огрызков металла. Рука неосторожно задела уродливый лепесток, Максвелл замер, перестал дышать, а потом прошептал: — Розы тебя никогда не красили, Чарли. Розы банальны. Но эти цветы идеально подошли бы к твоей улыбке.

***

У отца в кабинете когда-то цвела дионея — капризная гостья с восточного побережья Соединенных Штатов. Красивое было растение, только пахло странно. Будто смертью. На листьях, напоминающих раскрытую пасть, располагались железы, вырабатывающие пищеварительный сок: сядет какая муха — ловушка схлопнется. В детстве Уилсону нравилось наблюдать, как насекомые сражаются за свою и так не слишком долгую жизнь… И всегда проигрывают схватку ненасытному хищнику. Что уж там? Иногда Уилсон специально приносил в жертву госпоже Дионее жуков, божьих коровок, потом делал записи в мятом блокнотике. Он уже тогда знал, что вырастет исследователем. «Интересно…» — задумался Уилсон. — «Есть ли хоть что-нибудь общее у венериной мухоловки и злых цветов? Если все-таки есть — то значит эти цветы предсказуемы». Голени кололи острые стебли, горло начало саднить от вечернего воздуха, а в груди, сжатой невидимыми путами, появился неприятный холодок. Пришлось кутаться в сползающую с плеч шкуру бифало и вслушиваться в тишину, которую Уилсон так рьяно ненавидел. Это все из-за Максвелла. Это он просил не издавать лишних звуков, вести себя тише. Его костистые пальцы перелистывали страницы Кодекса Умбра, взгляд под седеющими бровями искал нужное заклинание. Весьма будничное зрелище. Милая Уиллоу стояла рядом, следила за каждым движением, шагом и словом этого демона, и черт… Вот же черт… Отчего-то хотелось взять ее за руку. Хотелось успокоиться и немного унять бешеное сердцебиение. «Кстати, это именно я нашел книгу на пепелище свиней и вернул ее Максвеллу! Он мог бы меня и поблагодарить… — едва не произнес вслух Уилсон. — Я построил машину! Я помогал искать путь через болота! Может, когда выберемся, записаться в пилигримы? Стать странствующим проповедником новой религии — Максвеллианства. А что? Регулярные жертвоприношения, молитвы перед сном, Великий пост круглый год!» — Что бы вы ни увидели, не верьте цветам, — наказал заточитель, скрипнув страницами, остановившись на середине своего драгоценного фолианта. — «Umbram exanquinare!» — вот наше с вами спасительное заклинание. «Заклинание… Дурманящие разум цветы. Иллюзии, да и только — просто ошибки в зрительном восприятии. Этим обычно и пользуются ярморочные шарлатаны. Как-никак сам Максвелл считал поимку тени лишь фокусом». И почему вся эта чушь приходила в голову, когда нужно было быть начеку? Когда местная флора готовилась к охоте. «Звезды и атомы! А ведь как же хочется жить! Как же не хочется умирать, съеденным проклятым растением. Захлебываясь собственной кровью. Конвульсивно выдирая из груди осколки ребер. Страдая». — Уилсон, у меня к тебе просьба: пообещай, что будешь осторожен. Пожалуйста. У мисс Уиллоу Фэй самые выразительные на свете глаза. Они умели говорить, ликовать от счастья, иногда плакать. — Все будет хорошо, мой драгоценный свет… Было в этом «драгоценном свете» что-то совершенно сакральное… Как-никак свет, не важно, костра или факела, не раз спасал Уилсону жизнь от стай гончих, орд пауков, кошмарной безликой твари, что нападала ночами на выживших, стоило только задержаться в темноте. О, как же часто он думал об этом! — Мы ведь уже столько раз сражались с тенями. С тобой твой огонь, а со мной — мой блестящий разум, — сказав это, Уилсон робко улыбнулся краешком губ. — Как думаешь, — Уиллоу немного расслабилась, на какое-то короткое мгновение даже повеселела, — смогу ли я жить с этим огнем… Ну… В обычной жизни? Очередной цветок под ногами уткнулся заостренным лепестком в колено, но Уилсон будто и не почувствовал. Слишком залюбовался взглядом спутницы. — Сможешь, конечно! Представляешь, как удобно будет зажигать камин одним щелчком пальцев, без лишней мороки? О твоих талантах напишут в газетах и даже выпустят передачу на радио! А на загородном барбекю ты будешь просто звездой. — Или ночным кошмаром пожарной инспекции, — она закатила глаза, ладони выпрямила у живота, а потом почти прошептала: — Максвеллу тайные знания сломали жизнь. Меня это пугает. Интересно, услышал ли ее слова сам заточитель? Кажется, нет. Слишком увлекся изучением странных пятен на валунах вокруг. Приятно было не нарываться на его колкости вот уже четверть дня. — …а я ведь все-таки наворотила дел с этой магией, — внезапно добавила Уиллоу после долгой паузы. — Я просто… Порой теряю контроль над собой и могу вести себя, как одержимая дура. Ты видел, что я натворила, и ты испугался. Даже не отрицай. — Было дело. Но ты же еще учишься. Да и, возможно, есть способ как-то избавиться от этого… Дара теней. Что если в нашем мире эта магия вовсе не действует? — Мне этот дар не нравится. И тебе тоже, наверное. Я права? Уилсон, я давно хочу спросить, только ответь честно: ты будешь меня терпеть? Если мы все-таки встретимся при других обстоятельствах, в другом мире. Когда нам больше не придется бороться за жизнь. Просто мы почти у цели, и… Ты только не спеши с ответом. Ладно? Если скажешь «нет» — я все пойму. Мне просто важно… Правда важно. Уиллоу отвернулась, руками, кажется, закрыла лицо, а меньше чем через минуту добавила: — Боже, почему сегодня так холодно? До чего неприятный день. «Она еще сомневается в моей верности!» — едва не скрипнул зубами Уилсон, зачем-то топнув, раздавив очередной злой цветок, прилипший к подошве. — Неподходящее время я выбрала для этого разговора… Для всего вот этого… Правда же? И Уилсон непроизвольно кивнул. А потом, сообразив, что это было глупо и неправильно, отрицательно закачал головой. После этого он так и не проронил ни единого слова. «Она сомневается!» — громко выстрелило в мыслях второй раз под сбивчивый клокот сердца. «Тук-тук! Тук-тук!» — Ладно, — вздохнула Уиллоу, — я тут хотела еще что-то сказать… Но давай лучше потом, когда изловим уже эту поганую тень и разберемся с твоей машиной. Неужели Уиллоу не ясно, что, пройдя через столько испытаний, Уилсон никогда не нарушит клятву быть рядом? Он всегда будет ее защищать. Будет вести за собой. Неужели она не верит, что он теперь — ее покорный слуга? Или… Это только ему одному нравилось так думать? Нравилось мнить себя великим исследователем, защитником, рыцарем своей прекрасной леди, в то время как сама она жаждала одной лишь свободы и вполне могла за себя постоять. «С такой мощной магией и с таким учителем, как Максвелл — еще как могла!» — подсказало то ли снова сердце, то ли кипящий разум. Небо стремительно тускнело: буйство ярких красок сменилось серостью, тучи плотно заволокли закатное солнце. Стих назойливый галдеж голубых и алых птиц, раздалось стрекотание только недавно проснувшихся кузнечиков. Еще, кажется, вдалеке квакали жабы… Или это Уилсону просто чудилось после полудня, проведенного на болоте. Кто знает, может, злые цветы уже вовсю играли со слухом, гипнотизировали и внушали галлюцинации. Через какое-то время Уилсон посмотрел на небо, ожидая увидеть полную румяную луну, звезды… Хоть одну звездочку. Но там так и осталась одна унылая серость. «Ну как, нравится быть вечным заложником своих грез, Персиваль Хиггсбери?» — эти мысли словно набат, словно их с помощью колдовства внушил стоящий неподалеку Максвелл. Просто так. Ради смеха. Уиллоу чиркнула зажигалкой, отгоняя подползающую тьму. В воздухе светлячками замерцали искры. Уилсон украдкой посмотрел на крохотный огонек, затем на лицо спутницы. Нужно было заговорить… Нужно было хоть что-то сделать. Дать в конце концов самый банальный на свете ответ на вопрос о том, смирится ли он с тем, что его возлюбленная — пироман. Что она может быть опасна для прогрессивного человечества. Что-то удерживало Уилсона, не давая разомкнуть обветренные губы. Он снова посмотрел на беззвездное небо, затем на камни и опять на спутницу. Под наглазной повязкой неприятно закололо. — С-с-с! «Ничего. Пройдет. Привычная уже боль. Терпимая». Уилсон вдруг понял, его сковывала, во-первых, неясно откуда взявшаяся холодность Уиллоу, сам факт того, что она сомневается в нем… В нем! В самом джентльмене-ученом из Типперэри! Во-вторых, как бы Уилсону ни было стыдно, он на мгновение задумался: а что, если Уиллоу нечаянно сожжет соседский дом? Тогда будут проблемы с полицией, офицеры ни за что не поверят в идиотскую историю про Константу, про загадочный фолиант, и… Уилсон почти сразу отбросил эти мысли. Легкий ветер колыхнул выстроившиеся ведьминым кругом цветы впереди, и те, кажется, взаправду прошептали человеческим голосом: «Опасна! Твоя любовь опасна!» «И губительна…» — вторили роящиеся в голове мысли. Боль уколола в висках. Теперь ныло вообще все тело. — Неважно выглядишь, приятель, — лязгнул над ухом голос Максвелла. — Я это уже как-то слышал. Приятель… — Когда начну читать заклинание — держись меня, понял, Хиггсбери? Странно, что Максвелл сказал это без будничного презрения, покровительства. Будто правда волновался за своего ненаглядного пленника-ученого. И так странно, что в заточителе все чаще получалось разглядеть не демона, а вполне себе человека. Уилсон метнул взгляд под ноги… Вернее он как-то сам собой метнулся. Уилсону вновь показалось, что цветы шепчут… Говорят с ним! Вот же антинаучная ересь! «Ты прошел такой сложный путь не для того, чтобы и дальше страдать! Страдать из-за… Девчонки! Ты — ученый! Гений! Гений не нуждается… В обузе!» Блеклый цинково-желтый свет обрисовал контуры клубящихся туч. Это был месяц или восходящая луна. Разглядеть как следует все еще не получалось. Уилллу зачем-то взяла из сумки свою плюшевую игрушку. Потом лишний раз щелкнула колесиком зажигалки. Пальцы при этом чуть подрагивали. — Красивая ночь… — тихо сказал Уилсон, но ни Максвелл, ни Уиллоу ему не ответили. «Красивая! Еще какая красивая! — хором прошептали цветы и будто поманили к себе Уилсона. — Сорви… Изучи! Познай нас!» Уилсон покрутил головой, будто стараясь вытряхнуть потусторонние голоса, как застрявшую воду. — Все в порядке? — голос возлюбленный отозвался приятным теплом. — Да… Да, конечно, мой драгоценный свет, моя Уиллоу… Пошла мелкая морось и густые всклоченные волосы стали налипать на лоб. Уилсон подумал, что как только попадет обратно в родное Непостоянство — обязательно сделает аккуратную короткую стрижку у умелого цирюльника. Он сожжет старую, провонявшую измерением Максвелла одежду, купит хороший костюм и шляпу-котелок к нему. А Уиллоу… В ней не хотелось менять абсолютно ничего. «Ей подошло бы платье! Белое. С фатой и корсетом!» — восторженно намекнули цветы. А потом послышалось то ли чье-то злобное шипение, то ли девичий плач. Винегрет звуков сбивал с толку и на удивление сильно дисгармонировал с мирными пейзажами: просторной поляной, где было крайне мало мест для засады теней, камнями — точно дружелюбными спящими великанами. «Сорви нас!» — повторили цветы. — Сорви меня!» — громче прочих сказал крупный цветок с сизым бутоном, ластящийся у ног, как ласковая мурлычущая кошка. И Уилсон не удержался. По какой-то совершенно странной, неясной даже ему самому причине. Он опустился на корточки, с опаской коснулся острых зазубрин на стебле, но не поранился. Одно короткое движение, небольное усилие — и вот цветок у него в руках. Красивый. И пахнет чудесно. Ну… Теперь можно встать обратно во весь рост. Только колени почему-то перестали слушаться, заныли, и когда Уилсон поднялся — закружилась голова, мир вокруг будто стал черно-белым. «Просто тучи совсем затянули небо. Совсем не видно луны. Просто проклятые тучи!» — Уилсон, зачем ты это делаешь? — голос Уиллоу прозвучал не как обычно, спокойно, с нотками легкой печали, а как фальшивящая флейта. Уиллоу никогда еще так не разговаривала. И тут Уилсона осенило: иллюзии! Наверное, это те самые иллюзии, о которых говорил Максвелл. — Немедленно брось цветок, Хиггсбери! Будь так любезен… Лицо Максвелла походило на каменную ритуальную маску, словно у каннибалов. Это его «Будь так любезен» сейчас как никогда сильно задело слух и обеспокоило. …он так говорил в первый день их встречи в Константе. Он добавлял эти жеманности, вежливости, исключительно тогда, когда лукавил и желал причинить вред Уилсону и другим выжившим. Тьма начала сгущаться быстрее, смелее. Костер бы разжечь… Уиллоу хотела. Уиллоу точно хотела! Это Уилсон сразу понял по ее обеспокоенному лицу. Максвелл, чертов демон, не дал ей даже притронуться к веткам из сумки. Он остановил ее резким жестом, сказал, что лишний свет испортит охоту на тень. А потом, кажется, принялся читать заклинание. «Umbram exanquinare! Umbram exanquinare!» Или все это просто чудилось…? «Umbram exanquinare!» Прочтя заклинание в третий раз, Максвелл опустил голову и что-то тихо прошипел. Что-то, что слышали лишь он и Уиллоу. Уилсону становилось все сложнее и сложнее понимать их речь. Голоса цветов становились громче, перекрикивали все прочие звуки. Силуэты камней начинали двоиться, множиться, превращая равнину в огромный тесный лабиринт. «Тебе все это кажется, исследователь! — напевно мурлыкал цветок у него в руках. — Твои друзья — сон. Ты просто спишь. Тебе все это снится. Иди за нами, следуй за цветами — и проснись. Начни новый день!» — Ложь! — прыснул Уилсон в темноту, расслабив пальцы, надеясь выбросить злой цветок, но тот намертво прирос к ладони и пустил шипы под кожу. — С кем ты говоришь?! — Уиллоу сорвалась на крик. Болезненный, надсадный. Она никогда так не кричала раньше. Иллюзия. Проклятая иллюзия! Эта Уиллоу — иллюзия. Морось постепенно переросла в дождь с крупными каплями. Ветер усилился, вторил жуткой, все нарастающей песне цветов без слов. На финальном аккорде хлынул бурный воздушный поток и неосторожно задул огонек зажигалки Уиллоу. Все произошло быстро… Очень быстро… — Umbram exanquinare! Umbram exanquinare! — повторял и повторял Максвелл. …вернее повторял до тех пор, пока его слова не слились в один сплошной мерзкий звук, словно свист паровозных тормозов. Тьма будто вялыми старушечьими руками прошлась по запястьям, плечам, шее Уилсона. Потом невидимыми пальцами заползла в приоткрытый от ужаса рот, схватилась за язык, разом лишив джентльмена-ученого дара речи. Он моргнул в надежде увидеть свет. Хоть какой-нибудь. Хоть парочку светлячков или тусклых искорок. Все нарастающая тревога походила на ком из шевелящихся опарышей, сбивающийся в животе, плавно перекатывающийся в тяжело сжимающиеся легкие. Душащий. — Umbram exanquinare! — голос Максвелла прозвучал уже где-то совсем далеко. И вдруг Уилсон понял, что давно не стоит на месте. Что вообще-то идет… Идет за шепотом цветов! И ноги… Чертовы ноги его совершенно не слушаются и бредут по поляне сами собой, как у какого-нибудь автоматона. Он снова моргнул. Услышал короткий, сухой, спасительный чирк зажигалки. — Я здесь! Я здесь, мой дорогой! — силуэт Уиллоу показался буквально в десятке футов. Молодец! Она молодец! Она спасла огонь! — Иди назад! Иди назад, идиот! — слышалось тоже неподалеку, но за спиной, и звучало как-то странно. Не по-человечески. Точно этот голос неумело копировали злые цветы. Насмехались, желая сгубить Уилсона. И он пошел вперед. К настоящей, любящей его Уиллоу. На раздумья просто не оставалось времени. Ни одной лишней секунды. — Хиггсбери, — голос Максвелла двоился и звучал, как кваканье жабы, — назад! Назад, Хиггсбери! Они обманывают… Цветы его обманывают! И зовут назад, к себе, в самую тьму. А настоящая Уиллоу как раз впереди. Вот шаг, еще шаг, потом много шагов. Потом Уилсон перешел на бег и сердце забилось о клетку ребер сильнее прежнего. — Я буду любить тебя всегда! — сказала Уиллоу наконец своим подлинным, мягким и нежным голосом, обеими руками крепко сжала свою зажигалку, поддерживая драгоценный спасительный свет. Его теплое мерцание. И Уилсон обрадовался. Как никогда обрадовался. Вот еще ярд — и он в объятиях любимой. Он вот-вот уймет жуткий тремор и наконец скажет, что примет Уиллоу любой. Он признается, как ценит и любит ее огонь. Он признается, что готов жить и мириться с ним. Беречь его. Беречь Уиллоу ото всех напастей на свете. Он… Странный холод сковал руку Уилсона, и, когда он остановился, когда решил положить ладонь на щеку возлюбленной, погладить, пальцы просто прошли через кожу, плоть насквозь… Как через призрака. И обняла Уилсона уже не Уиллоу, а словно сама тьма, ненадолго принявшая телесную оболочку. — Скажи, Пушистик, тут хорошо? — Кто ты? — связки предательски задрожали, голос Уилсона стал беспомощным, как у плачущего младенца. — Ты не Уиллоу! Ты меня… Обманула… Уилсон быстро моргнул. Потом еще раз в надежде увидеть хоть что-то, в надежде понять, что за сила теперь удерживала его, не давая пошевелиться. Он так ничего больше и не увидел, не почувствовал. Ничего, кроме ледяного первобытного мрака. — Тут теперь будет бродить твое с-сознание, мой хороший… — шипели то ли цветы, то ли подкравшиеся со всех сторон тени во главе со своей королевой. — С-сознание не тяжелее ячменного зерныш-шка. Все. Тебе не нужно больше ничего делать. Никогда. Совсем никогда. — Вообще совсем никогда?! — еле смог выдавить Уилсон. — Вообще. Совсем. Никогда. — Оставьте меня! Пожалуйста… У меня еще есть дела… Есть моя любовь… Понимаете? Уиллоу будет очень тяжело без меня! — Бывш-шая любовь! — хищный шепот теней стал похож на шорох в сыром чулане, в воздухе повеяло пылью. — Теперь уже бывш-шая! Бывшая нежность. Зачем она тебе? Ты ведь с таким трудом сюда добирался, это дорого стоило. Не с-сопротивляйся. Оставайся с нами. Нырни в абис-сопелагиаль! Сознание плавилось, как разогретая ядовитая ртуть. Все тело, кости, конечности ощущались не более, как части хитрого механизма. Части научной машины — дела жизни Уилсона. И только душа металась, жаждала парить, нестись дальше по цветочному полю. Страдать. Любить. Тосковать. Искать спасения! Череп словно пронзила огненная полоса. Это Максвелл… Похоже, он пытался создать искусственный свет. Только слабое сияние почти сразу исчезло. Создания ночи решили вернуть на место зазнавшегося бывшего короля. Снова заговорили цветы… Тени… Они издавали звуки, похожие на фанфары адских горнов. А потом какое-то время царила одна тишина. Сухая и совершенно безмолвная. — Мне жаль… — послышался хриплый, похожий на звучание сгоревшей виолончели голос. Женский голос. — Катись в бездну! Я не собираюсь умирать! Я не умру! Я снова вырвусь! — Не в этот раз, — утомленно, немного печально вздохнула повелительница ночи. Это она... Это точно была она! — Уиллоу! Максвелл! Где вы?! — что было мочи кричал Уилсон. Эхо подхватывали цветы и разносили во все стороны, словно дразня перепуганных путников. Всходы зла повторяли это раз за разом. Раз, мать его, за разом! Чьи-то тонкие, покрытые густой сажей губы осторожно коснулись лба Уилсона. В нос ударил запах гари и приторных розовых духов. — Мне правда неловко. Я не хотела тебя убивать. Но теперь по-другому никак.