Redemptio

      Впервые я занимался чем-то подобным. Как иронично: борец за справедливость, первый защитник человеческих жизней помогает закапывать труп убитого им же мужчины в лесу. Отнюдь не приятное ощущение, но деваться было некуда, Осаму убеждал меня, что мы делаем это во имя благого дела, что это часть расследования, и что цель оправдывает средства. Но я ненавидел себя. Вторая отнятая жизнь за неделю. Да, я убил преступника, наёмника, лишившего права на существование наверняка десятков людей, но на душе от этого не становилось легче.       Липкое чувство, что что-то идёт не так, не покидало меня до самого конца, пока мы с Осаму не распрощались, но вслух я не произнёс ни слова о своих сомнениях. Одновременно с отвращением к самому себе я ощущал хлипкое спокойствие, что убийца наказан, пусть и не правительством.       Я мог бы сказать Коле, что мы перенаправили виновного правоохранительным структурам, но мой гиперобщительный друг естественно имел связи там и узнал бы правду в мгновенье ока. Из этих соображений я был вынужден сообщить, что Оду отдали японской диаспоре и в скором времени депортируют на родину для дальнейшего следствия.

***

      Вернувшись домой, я вкратце поведал эту версию, но Гоголя, казалось, больше интересовал Дазай.       – Где он нашёл этого Оду? Я перешерстил буквально весь Питер в поисках мерзавца. Такого будто и не было никогда здесь.       – Осаму сказал, что у японцев между собой крепче связи, но ты прав, это крайне подозрительно.       – Ты заметил что-то ещё?       – От мужчины не пахло табаком, хотя судя по окуркам, оставленным на местах преступлений, он курит крепкие сигареты. Кроме того, достаточно недешёвые, а одет был не шибко богато.       – И тебя это не натолкнуло ни на какую мысль?       – Натолкнуло, но доказательств против него было тоже немало.       – Но он не признался.       – Он хотел напасть на меня. Невиновный бы так не поступил.       – Конечно-конечно. Слишком много несоответствий.       – Мы поймали преступника. Почему тебе не верится?       – Просто моё чутьё. Но надеюсь, ты не ошибся.       Коля натянуто улыбнулся, прихлёбывая чай. По его глазам я видел, что он будто знает больше, чем я, но по какой-то неведомой мне причине не говорит. Выпрашивать что-то было не в моём стиле, поэтому я решил просто ждать, пока он признаётся сам.

***

      Следующие два дня прошли вроде как без происшествий, пока утро девятого апреля не началось с отвратительных новостей от Гоголя.       – Новое дело. Привычный почерк. Было ещё убийство недельной давности, но оно лежит в милиции, как и остальные. Всё это дело рук одного человека, и я посчитал необязательным сообщать тебе, поскольку тогда Ода был в розыске, но последнее датируется вчерашним днём. Ты виделся тогда с Осаму?       – Нет, седьмого апреля в последний раз. Но я не хочу в это верить. Это бред.       Это не бред. Мои догадки укреплялись сильнее с каждым днём. Даже вчера, когда мы закапывали тело Оды Сакуноскэ, я знал на подсознательном уровне, что это не он. Но сердце упорно откатывалось принимать фабулу причастности Осаму. Никогда прежде эмоции и чувства не играли такой роли в моей жизни, а уж тем более в моей профессии.       – Конечно это бред, Федь! – он воскликнул с таким сарказмом, что я невольно поморщился. – Я тебя не узнаю. Ты сейчас скорее поверишь, что мёртвые восстали из могил, или Ода сбежал из-под стражи, чем что в этом замешан Осаму.       Он был прав, и я это знал. Не люблю себя переоценивать, но люди то и дело говорили мне о моей расчётливости, рассудительности и хладнокровности, которой порой не хватало юным следователям. Залог успеха моих дел заключался именно в этом. Я не бросил ни одного преступления, ни один злоумышленник не остался безнаказанным. За преступлением всегда следует наказание. Так я привык думать до недавнего времени.       По привычке я хотел закурить, но нащупав в кармане пачку, разочаровался отсутствием в ней хоть одной папиросы.       – Я выйду в магазин, – на лестничкой площадке послышался шум, предположительно, кто-то из соседей поднимался или спускался по ступенькам; дело это было привычное, поэтому внимания я не обратил.       – Как хочешь.

***

      По дороге к ближайшему универмагу я много думал. О своих чувствах, эмоциях, об Осаму. Может, на вид и не было так заметно, что я испытываю что-то к нему, но моя слепота говорила об обратном. Я отказывался принимать очевидное, мне будто бы не хватало ещё чего-то, чтобы удостовериться. И в то же время, моя тяга к нему была неоспорима. Полуевропейские правильные черты, темные волнистые волосы, неповторимые коньячного цвета глаза, лукавая улыбка, не уходящая с его лица никогда. Я был уверен, что он даже спит, улыбаясь. И целуется он так по-особенному. У нас не принято всё вот это, мне и самому казались неправильными мои эмоции, но прятаться от них я не мог. Дело было не только в ориентации, наше положение относительно друг друга было недопустимым. И раз уж это неправильно, то я должен понести ответственность.       С такими мыслями я дошёл до универмага, но уже готовясь попросить привычные Моссельпром, резко вспомнил: «Ты куришь просто отвратительный дешёвый табак, Фёдор.»       – Здравия желаю, пачку Мальборо, будьте добры.       – 2 рубля 85 копеек, – молодая кассирша протянула мне пачку.       – Благодарю. До свидания.       Возвращаясь домой, я продолжал думать всё о том же, размышлять, что мне делать дальше, как вести себя с Осаму. Создавалось ощущение, что если я не предприму что-то сейчас, потом будет слишком поздно. Счёт шёл на часы.       Я уже было подумал пойти к нему прямо сейчас, но меня осенило: он никогда не упоминал, где живёт. Это и неудивительно, если он действительно убийца – им ведь нужно скрываться, тщательно следить, дабы нигде не засветиться и не попасться на глаза. Но Дазай крутился прямо у меня под носом, сотрудничал со следствием. Если он и наёмник, то уж точно самый безумный и безрассудный из всех, что я слышал. А я – самый безумный и безрассудный следователь, если позволял ему делать это у меня на глазах.       Коля наверняка может знать больше о местонахождении Осаму, пробить через очередного знакомого, по крайней мере. Я ускорил шаг, так и не докурив первую сигарету из новой пачки. Забавно: будто под влиянием Дазая я уже привык к ним больше, чем к своим папиросам.

***

      Интересное явление: если в какой-то из квартир нараспашку открыта дверь, весь подъезд как бы продувается, пространство расширяется, а в помещении чувствуется какой-то сквозняк. Я часто ощущал нечто подобное, когда приходил на места преступлений в вскрытых жилищах, но никогда не думал, что почувствую подобное в своём подъезде.       Дверь нашей с Колей квартиры была открыта. Резкий запах крови, который я привык слышать в специфику работы, ударил в нос. Одновременно он был знакомым, но таким чужим, когда речь заходила о близком тебе человеке. Гоголь мёртв. Стреляли в затылок, с расстояния не менее трёх метров, как раз с дверного проёма. Тело ещё было тёплым, поэтому прошло порядка пятнадцати минут. Вероятно, убийца пришёл почти сразу после моего ухода, выждав минут пять, не больше.       Коля сидел за письменным столом в своей половине комнаты, под рабочим местом растеклись чернила, смешиваясь с кровью. Судя по обстановке, он писал что-то. Лист тоже был залит, поэтому разобрать удалось только «Не доверяй О». Сомнений не было: Гоголь знал об Осаму больше, чем я, а об этом узнал уже и Дазай. Видимо, было что-то, о чём я не должен был знать, несмотря на все его противоречивые действия. Иного исхода я и не предполагал. Всё стало слишком очевидно. Входная дверь была даже не вскрыта – её открыли ключом, а значит, Осаму смог сделать себе дубликат. Но в таком случае, почему не закрыл её обратно, а оставил отворённой настежь?       Зачем он всё это время оставлял мне подсказки? Выходит, «Оса» – не «О(да) Са(куноскэ)», а «Оса(му)»? И следствию он помогал специально; он жаждал, чтобы я узнал обо всём, чтобы я совершил над ним суд. Но почему эта участь досталась именно мне? Неужто он специально приехал в Союз, в нынешнем-то положении, чтобы найти именно меня? Почему он видит своё искупление именно в моём обличии?       Это уже неважно. Я мог притворяться слепым сколько угодно, пока он убивал виновных, пока жертвами становились чужие мне люди. Как я могу рассуждать подобным образом, будучи следователем? Да, это абсурд. Но мои мысли были настолько поглощены этим японцем, что я готов был спускать ему с рук любые зверства, смывая кровь с его грешных рук в своей голове. Но сегодня он дошёл до точки невозврата. Как бы сильно он не засел в моём сознании, как бы я не оправдывал его злодеяния, простить убийство Николая я не мог. Это было выше моих сил. В тот самый момент, когда я увидел его бездыханное тело, судьба Осаму, как и моя собственная, была предрешена окончательно. Видимо, на это и был расчёт. Дазай видел, что я закрываю глаза на весь кошмар, происходящий вокруг; я уверен, он знал, что я всё понимаю и осознанно иду на это; он совершал новые и новые преступления, пытаясь привлечь моё внимание, но вслед за тем, он отводил мой взор от себя, подставляя других людей. Возможна ли гипотеза, что его план дал трещину? Может, первичная цель его турне по Союзу была другой? Были ли чувства для него помехой? Для меня были. И сейчас, передо мной лежит исход этих чувств – мёртвое тело Гоголя. Его убил Осаму, но вина лежала на мне. Я допустил этого человека непозволительно близко и сейчас расплачиваюсь за это. Дазай искал искупления? Время пришло.       Сейчас во мне не бурлила страсть к нему, я не собирался закрывать глаза на убийство последнего близкого мне человека; сейчас я старался мыслить здраво, рассудительно оценивая ситуацию.       Я поднял Колю из-за стола, снял окровавленную одежду и обмыл тело. Благо, ковров у нас не было, как бы он на этом не настаивал раньше, но сейчас это облегчало мою работу. Вызвать милицию было бы безумием, мой план рухнет, как карточный домик, если я ввяжу сюда следствие; даже моя репутация будет уничтожена, а закончить я бы хотел более благородно. Из этих соображений я и решился позвонить Акико.       Пока Коля останется в морге, а дальше его можно будет захоронить без лишнего шума. Заключение патологоанатома будет подделано таким образом, что у Гоголя случился приступ, вызванный ранее не замеченной сердечной недостаточностью.       Я всецело вызвался организовать похороны, чтобы единственная родственница Коли – его бабушка, никаким образом не узнала причину гибели внука. Бесчисленные друзья были поверхностными, поэтому они не будут углубляться и примут всё неоспоримым фактом. Как бы то ни было, я всё ещё оставался авторитетным сыщиком, и в мои слова безоговорочно поверили бы. С этим проблем возникнуть не должно. Он будет похоронен завтра о полудни, проводим его в последний путь вместе со старушкой и десятком знакомых, и я смогу вернуться к своему плану. Сейчас спешить было некуда: финальный шаг из алгоритма действий Осаму уже сделан, теперь он будет выжидать. Но моя месть не заставит себя долго ждать. Такое желанное искупление придёт за ним. И за мной.

***

      Похороны начались без происшествий. Бабушка Коли была очень эмоциональной, успокаивать её было делом не из лёгких, но на помощь мне пришёл тот самый Сигма – друг из Миграционной службы. Он взял на себя роль психолога для бедной женщины, не отходя от неё на протяжении всей похоронной процессии.       Я пытался вести себя стойко, моему хладнокровию и внешнему отсутствию эмоций не удивлялся никто, лишь задавая поверхностные вопросы. Все присутствующие отзывались о Коле чрезвычайно положительно, искренне скорбя по нему.       Через тринадцать минут после начала похорон поскорбеть пришёл ещё один человек. Как бы парадоксально не звучало, я был рад его видеть. Поскольку я не знал, где его можно было искать во всём Ленинграде, то его появление здесь было весьма кстати.       Он стоял вдали от всех, одетый в чёрное пальто, вместо привычного песочного, не желая сталкиваться с кем-то из присутствующих. Мы переглянулись лишь раз, и в его глазах я не увидел скорби и сожаления, я видел напускное безразличие, за которым скрывалась ненависть к себе и немая мольба о смерти. Как я узнал об этом? Мои эмоции были весьма тождественны.       Собирался ли я говорить с ним сегодня? Вряд ли. Перед тем, как гроб забили гвоздями и начали опускать в яму, Осаму, ни с кем не поздоровавшись, подошёл к нему и тихо произнёс: «Твоя смерть поможет нам.» Самые неподходящие и глупые слова. Я поморщился от их неуместности. Когда он отходил от гроба, я бросил в карман приготовленную на всякий случай записку с временем и местом встречи, датированную завтрашним днём.       Это будет последний день нашей истории.