Parfumeur

      Окна были уже по старой традиции зашторены, даже когда на улице царит такая глубокая и мрачная ночь, что ни единой звезды не разглядеть из-за тёмных облаков, не пропускающих даже самой тонкой нити тусклого света, и яркое комнатное освещение не компенсировало эту потерю. Наоборот, оно практически полностью отсутствовало, да и даже не нужно было. Огня, наполняющего жаром комнату — и не напрасно, так как за окном красовались сугробы снега, — хватало по горло.       Изысканный аромат дорогого вина приличной давности приятно щекочет нос, смешиваясь с не менее прекрасным запахом горящих брёвен. На чёрном дубовом столе разложены карты, стоят два бокала с бутылкой. И больше ничего. Ничего лишнего, что могло бы прервать эту очаровательную атмосферу. Но… чего-то точно не хватает.       Игра в покер идёт без ставок. Вот оно что. Нет никакого азарта. — Знаешь, Фёдор… — протягивает мужчина, в очередной раз тасуя колоду карт. На его лице — гордая и хитрая ухмылка. Сколько недель, сколько ночей, сколько игр — и ни одной победы, одержанной младшим. А он даже и не догадывается. Забавно, — ты не находишь это дело скучным? — Не понимаю Вас, Эйс-сенсей. — Как думаешь, игра без высоких ставок — игра ли?       Достоевский, даже не замечая того, как задумчиво грыз и без того искусанную кожу на большом пальце около ногтя, откидывается назад, упершись лопатками в спинку такого же дорогого, как и стол, стула, тупо глядя на то, как карты, с молниеносной скоростью сменяя друг друга, мелькают в тонких и ловких пальцах, будто предназначенных именно для такого дела. — Игра будет игрой только тогда, когда присутствует волнение и облегчение, бешеная погоня за выигрышем и азарт. Игра — это момент, когда эмоции и безумие берут верх над разумом, туманят рассудок, заволакивают этой короткой сладостью, вскоре сменившейся приторным вкусом победы или горечью поражения, — его улыбка тоже будто одержимая этой обстановкой. — Вот оно — истинное блаженство. — Вот как. Оказывается, мы прекрасно поняли друг друга, — Эйс так и не прекращает тасовать колоду карт, пытаясь установить зрительный контакт, что не выходило, так как Достоевский был увлечён руками старшего. — Предлагаю сыграть на жизнь. — В каком смысле на жизнь? — В прямом. Победитель завладеет проигравшим, и он будет абсолютно полностью в его руках.       И только сейчас брюнет поднимает взгляд и встречается им с чужим, как-то непонятливо и вопросительно глядя на того. Несколько секунд молчит, будто бы пытаясь откопать какой-либо замысел в глазах такого же цвета, как и его, а после ухмыляется, выдав: — Нужна мне Ваша жизнь. А вот давно заслуженное авторское право на все созданные мною ароматы…       Фёдор вкладывал всего себя: всё своё время, всё своё вдохновение, все свои силы и каждую частичку собственной души — и ради чего? Он и копейки не получал, а только проживание в небольшой и скромной, если её даже так можно назвать, комнатушке, и скудную пищу. Взамен за это он чуть ли не всё своё свободное время проводил в чужой мастерской, слоняясь между полок с мириадами эфирных масел, а после составляя из них уже какую по счёту композицию, формулу которой покорно отдавал истинному владельцу каждой этой капли, и тот изготавливал по ней парфюм под своим именем, мол, я даю прекрасную возможность твоему таланту развиваться, ещё и кормлю и жильё за свой счёт даю, поэтому, будь добр, поработай на меня.       Казалось бы, мутуализм, но этот симбиоз был односторонним. Нет. Это и не комменсализм вовсе. Чистой воды паразитизм. Один не только наживается на трудах другого, но и высасывает из него все соки, ещё и бровью не ведёт. — Какой хитрый. Не много ли ты хочешь, Достоевский Фёдор? — Неужели Вы считаете какую-то нематериальную вещь дороже жизни? — Будь по-твоему. Играем без возможности отыграться.       Какая-то не предвещающая ничего хорошего и уж слишком кривая улыбка, схожая на насмешку. Так оно и есть. А Достоевский вообще не колеблется, как будто сейчас ему предстояло выполнить самую обычную бытовую процедуру — умыться или почистить зубы, например. Его тупой взгляд так и уставлен прямиком на пальцы, в этот раз не укрытые белыми перчатками, что было всегда.       Ни Фёдор, ни Поль, ни Агата — никто из них, договорившись с Эйсом, который также являлся бывшим однокурсником старших, что тот примет парня в качестве ученика-подмастерья, искренне не знал, что русский попадёт в такую ситуацию, когда окажется закрытым в терзающем его плену и теперь не будет иметь возможности даже дышать спокойно. Только находиться чуть ли не сутками в мастерской и постоянно дышать этим жутким смрадом, что на постоянной основе кружилась голова, порой могло даже вырвать от переизбытка ароматов, мешающихся в отвратительный фетор, и в то же время от страшного недостатка свежего воздуха. Ему не давали возможности проветривать помещение, мол, весь аромат улетучится, и что же делать ты потом будешь, неопытный и не познавший жизни юнец?       Жизни, как и самого ума Фёдора, как раз-таки не познал здесь только ты, Эйс. Знал бы ты, что эта дикая погоня за всем оставит тебя ни с чем. Даже ты станешь ничем, и всё из-за того, что ты недооценил этого юнца на вид, будто доверчивый котёнок. И он так умело играет эту роль недотроги, не сёкшей фишку абсолютно ни в чём, что ты даже после его слов с трудом поверишь в то, что это тебя за нос водили, а не ты.       Игра пошла полным ходом, позиции очень быстро сменяли друг друга, да так, что порадоваться огромным шансам на победу не успеешь, как оказываешься в луже, но потом почти сразу же взлетишь вверх, и так по кругу. И это напрягает Эйса, который, сколько себя помнит, постоянно запросто одерживал победу в абсолютно любой карточной игре и с любым противником, даже с тем же Фёдором. Что-то здесь не так… что-то было упущено? — Вот Вы и проиграли, Эйс-сенсей. Проиграли вдребезги.       На лице того выступает холодный пот, спину резко пробивает бурная дрожь, лиловые глаза темнеют, наполняясь мрачным оттенком, будто бы в аметистовую воду окунули кисточку с краской цвета тёмного индиго. Эйс в ступоре. Его отчаянный взгляд беспомощно мечется с одной точки на другую, будто бы в каждом из предметов можно было отыскать спасение. — Ничего не понимаю… — шокировано хрипит старший, — как же так… — Вы ведь сами знаете, что это была не игра, а самый настоящий мухлёж, благодаря которому Вы хотели нечестно завоевать то, что по всем правам принадлежит мне. И не только окончательно заполучить полное право называться создателем многих «Ваших» ароматов, — взгляд Достоевского умён и холоден, будто бы впивающийся своими цепкими когтями прямиком в хрупкую душу, которая из-за такого давления готова вот-вот треснуть. — Вы хотели избавиться от меня. Убить. — Да какого чёрта ты несёшь?! — Вы давно поняли, что я превосхожу Вас в парфюмерном искусстве, поэтому использовали меня. Играли со мной, как с пешкой, и искали нужный момент, когда эту пешку можно будет отдать в жертву, чтобы ничего не всплыло, но Вы даже не замечали того, как эта незначительная фигура близится к краю доски, — локти того лежат на столе, пальцы, на которых расположился острый подбородок, сцеплены друг с другом. Взгляд, как лицо и разговорный тон, совершенно спокоен, будто подросток рассказывал у школьной доски материал, который знает идеально. — Именно поэтому Вы на протяжении последних нескольких недель приглашали меня к себе на партейку-другую, угощали вином, чтобы я расслабился, потерял бдительность, доверился. Вы заходили издалека, дабы я привык к такому, будто бы Вы хотели установить со мной что-то наподобие дружеских отношений. — Замолчи. Ты бредишь.       Но Фёдор никак не затыкается. Наоборот, он только продолжает давить, установив со старшим колкий зрительный контакт. — И этой ночью Вы решили действовать, будучи абсолютно уверенным в своём выигрыше. — Я не мог быть уверенным на все сто процентов. — Могли. Но Вы сами себя загнали в свою же ловушку. — Каким же образом? — Вы ведь сами прекрасно всё знаете, Эйс-сенсей, так зачем же мне пояснять? — не дожидаясь ответа старшего, Достоевский сам отвечает на заданный им полуриторический вопрос. — На каждой из карт была мелкая уникальная потёртость. Вы запомнили все до единой, но не учли тот факт, что я обратил на них внимание. — Ты всё это время запоминал их… — Я запомнил их за первую же игру, но не подавал виду, предвидев то, что произойдёт этой ночью. Я давно угадал Ваш мотив, Эйс-сенсей. Один пытался одурачить другого, но в итоге сам угодил в свой же капкан. Это была не игра. Это было самое настоящее соревнование по разуму, которым я, признаться, насладился. А теперь же обращусь за своим выигрышем. Хочу, чтобы прямо этим утром все знали имя истинного создателя этих формул. — Ты ничего не докажешь ведь. — Уверены?       Эйса вновь пробивает из-за такого нечеловечески безмятежного в такой напряжённой обстановке разговорного тона и такого прожигающего изнутри своим твёрдым и колким морозом взгляда. Сейчас, после такого вопроса, он и правда сомневается в истинности каждого своего утверждения, брошенного во время заметно испытываемого страха. Однако, тем не менее, он сдавлено выдаёт: — Уверен.       Тогда Достоевский совершенно спокойно выкладывает на стол свой телефон и нажимает подушечкой пальца куда-то на экран. Совсем скоро раздаётся точный повтор всех слов, сказанных этой ночью. Диалог был записан на диктофон. У него есть все доказательства. — Как думаете, Агате и Верлену это понравится? Мне кажется, что очень даже, да настолько, что они помогут мне распространить это чудо мгновенно. Интересно, насколько же быстро оно разлетится по устам других…       Фёдор наверняка добавил бы ещё что-то, но этой провокации оказалось достаточно, чтобы вывести парфюмера на эмоции окончательно. Тот уже хватает бутылку так и не допитого вина за горлышко и бьёт наотмашь. Раздаётся характерный звон битого стекла, разлетевшегося вдребезги; хлынул алкоголь, капли которого на мимолётный миг сверкнули, отразив свет пламени в камине, тут же запачкав волосы, костюм, ладони и некоторые игральные карты бургундским цветом. В момент удара юноша издаёт болезненный выдох вперемешку со сдержанным глухим стоном, резко дёргается, шатается в поисках баланса, чтобы не грохнуться на пол, засыпанный крупными осколками. На длинных ресницах виднеются мелкие капельки инстинктивно чуть ли не брызнувших слёз, но тот держится на грани сознания, верно ухватившись пальцами за край стола.       По слипшимся между собой смоляным прядям и голой шее, на которой красовались пара царапин, быстро стекают бордовые струйки смешавшихся вина и крови, оставляя за собой гранатовые пятна и потёки на белоснежной рубашке. Ресницы подрагивают, веки едва держатся полуоткрытыми. Перед глазами всё мельтешит и сплывается в крупные блики, которые накладывались друг на друга размытой пеленой. Казалось, вот-вот хлынет поток слёз, но Достоевский терпит, вкладывая в это чуть ли не последние силы.       «Держись. Ещё немного. Последний рывок…».       Фёдор ухмыляется. На его лице расплывается улыбка вновь. Уголки губ с каждой секундой ползут только вверх, и это перерастает в безумную усмешку. После раздаётся тихий короткий смешок, и…       Дрожащего от боли и шока юношу бросает в смех. Долгий, обрывистый, истерический, что Эйса уже в какой раз прошибло холодом, врезавшимся в спину и пробежавшимся вдоль по позвоночнику, затем — к мозгу, кончикам пальцев на руках и ногах, въевшимся в каждую клеточку его тела. — Что смешного?! — едва найдя в себе силы и смелость, которые мигом будто испарились после этого смеха, явно напуганным голосом выдаёт старший. — Идиот.       А Фёдор не прекращает. Смех не выдавленный, а самый искренний, который даже прерваться не может. Такое ощущение, что он вот-вот задыхаться начнёт, но не сдерживается ни капли. Он выплёскивает всё это. Всё испытанное унижение, страх, лишение свободы, обида и боль вылились в этот нервный смех. Казалось, что тот уже давно был болен ярко выраженной истерией.       Едва отойдя от этого хохота, вперемешку с хихиканьем младший выдавливает из себя: — Идиот здесь только Вы, Эйс-сенсей.       Эйс до сих пор держит в руке оставшуюся часть бутылки за горлышко. По острым концам так и стекают вишнёвые капли, размазываясь по ладони и рукаву тёмного укорочённого пиджака. Достоевский прекрасно знает, что сейчас с ним, когда тот может вырубиться в любой момент, могут сделать что угодно. Парфюмер мог бы замахнуться остатком бутылки ещё раз, мог подхватить самый крупный осколок и вонзить его в живот, сонную артерию, висок, вскрыть чужие вены, но… — Вали отсюда, дьявольское отродье.       Он этого не сделал. Фёдор был больше всего склонен к такому варианту развития событий и оказался прав. Эйс был переполнен страхом, волнением, разочарованием и гневом, наверняка мысленно уже сотни раз успел даже не обвинить, а проклясть себя за то, что недооценил этого парня, который всё это время так умело играл роль невинного глупца, что запросто обвёл мужчину вокруг своих дико дрожащих пальцев. Блондин сам себе признаёт, что он — не соперник ему. Он слишком талантлив, умён, пусть и не физически, но морально силён и в то же время до жути стойкий. Ясно, почему сделали исключение и приняли его в то училище на бюджет, что было вообще впервые за всю историю его существования.       Он как будто не человек. По сравнению с ним все остальные — даже не никто. Просто ничто. — Доброй ночи, Эйс-сенсей.       Как только тот покинул массивный зал и прикрыл за собой широкую дубовую дверь, позволил изнеможению вырваться наружу. Ноги подкашиваются. Фёдор бы наверняка грохнулся на пол, возможно, даже в процессе падения лишившись сознания и не ощутив боль от удара о твёрдую поверхность, однако он, уже резко наклонившись, так как ноги тут же, ослабев, согнулись в коленях, вслепую смог проскользнуть правой рукой по полке, задев вазу с цветами. Благо, этот предмет декора пролетел перед носом брюнета, а не приземлился прямо на голову, о которую совсем недавно была разбита бутылка алкоголя. Звон битого фарфора хоть немного приводит юношу в себя, резко наступившая перед глазами темнота угасает, зрение пусть и медленно, но верно нормализуется.       Эйс не прибежал на шум. Даже звука не издал. Оно и к лучшему. Наверняка на него нахлынул порыв немой истерики и отчаяния. — Чёрт тебя дери… — хрипло буркнул себе под нос Достоевский, — отродье дьявольское…       Так, обозвав друг друга в ответ одними и теми же словами, больше они не пересеклись. И не пересекутся. Знал бы Фёдор, чем закончится этот конфликт. И нет, он не начался из-за этой их последней совместной партии в покер. Он начался ещё давно. Они боролись долго, а боролись именно за авторское право, что выплыло в самый настоящий казус. Утром Достоевский узнает обо всём, даже не представляя, во что вывернулась эта ночь. Ему было не до раздумий, когда тот, периодически морщась и шипя от то жгучей, то колкой боли, пытался вымыть будто бы навсегда въевшуюся в не только его волосы, но и кожу смесь дорогого старого вина и собственной крови.       Наутро Достоевский уже по привычке, даже неосознанно намеревался наведаться к парфюмеру, перед этим деликатно стукнув в дверь и спросив: «Можно войти?». Ответа не последовало. Обычно в это время старший находится в своём кабинете, а если и отсутствует, то запирает дверь. Юноша чуть наклоняется и в щели не замечает замка. Не заперта. Ещё раз касается костяшками пальцев, после, осмелившись, приоткрывает дверь. Никого.       Фёдор бы уже подумал, что Эйс спит, но, во-первых, такое не похоже на него, особенно в такое время после напряжённой ночи, во-вторых, ноги сами повели к залу, в котором ярко горел свет, пробивающийся сквозь крупные размыто-стеклянные вставки раздвижных дверей. Провёл всю ночь напролёт в зале, так и не раскрыв шторы?       Собравшись с духом, тот всё-таки распахивает двери.       Фёдор мигом застыл и потерял дар речи. Даже дыхание остановилось. Одно только сердцебиение сразу же начало набирать обороты, бешено колотясь где-то то в грудной клетке, то в висках, то в рёбрах. Сколько он простоял в таком положении — юноша не знал. Всё, что он мог понять — это…       Зал уже насквозь пропах роскошным ароматом алкоголя, пятна которого впитались в несколько карт, стол и пол, навеки оставив память о произошедшем после полуночи. Стул, на котором совсем недавно сидел младший, был опрокинут. Носки лакированных туфлей расслабленно вытянуты, так как не касались никакой поверхности. Кожа бледна, а на шее даже издалека виднеются красные царапины и синяки, чернее неба этой ночью, образовавшиеся из-за сильного давления верёвки и лёгкого трения о неё. Веки безвозвратно прикрыты. Они больше не откроются. На столе одиноко лежит листочек бумаги, на котором были острым размашистым почерком оставлены несколько слов: «Мне ничего не нужно. Забирай всё».       Следующий отрезок времени — как в тумане. Фёдор совсем ничего не помнил и не воспринимал, не менялся в эмоциях, лице и действиях, но, как ему сказали, он сам же вызвал полицию и спокойно сказал, что готов пройти допрос, если это потребуется.       Достоевский не дрожал и не был слишком резок в движениях, не радовался и не смеялся, не плакал и не кричал, что это было чистой воды самоубийство, не дышал в диком темпе и не задыхался. Он был совершенно спокоен, будто пребывал у себя дома в абсолютной тишине. Говорил уверенно, размеренно и сообразительно, ничего не путал, не паниковал и не волновался, хотя в глубине души он метался от одного «выбора» к другому…       «Ты не виновен. Ты отстаивал свои права и доказал, что умён, а твой соперник оказался настолько слаб, что решил покинуть игру таким способом. Ты не причастен».       «Здесь только твоя вина, Достоевский Фёдор. Твои руки теперь испачканы чужой кровью навеки. Ты убил его. Ты виновен». — То есть, Достоевский Фёдор, Вы утверждаете, — эта смерть всеми известного парфюмера настолько привлекла всех вокруг, что даже власти решили вмешаться. Никак иначе не объяснить тот факт, что допрос проводил аж Сакагучи Анго — один из представителей Правительства, — что большинство формул ароматов были созданы именно Вами, Вы также были вовлечены в изначально нечестные азартные игры на жизнь и после слов о том, что у Вас есть все доказательства чужой вины, были ударены бутылкой вина и выгнаны из кабинета, после чего с Эйсом не пересекались, так?       Голос старшего пусть и был твёрдым, но не грозным. Он никого не обвиняет, просто компонует всю известную ему информацию в единую собранную кучку, раскладывает по полочкам, чтобы прийти к единственному выводу — кто же виновен в таком происшествии, потрясшем и подвергнувшем в шок многих, и есть ли виновные вообще. — Именно так. — Вы позволите взглянуть на рану? — Она была рассмотрена врачом. — Я знаю, но это может помочь мне понять примерную силу удара и восполнить картину произошедшего. — Хорошо, делайте, что считаете нужным.       Анго молча поднимается, медленно подходит к юноше. Его тёплые пальцы осторожно роятся в тёмных волосах, не касаясь кожи. Корни некоторых прядей так и были слипшимися. Наверняка кровотечение продолжалось даже после принятия душа или же что-то было задето при медицинском осмотре. Помимо синяка удалось разглядеть несколько царапин, которые наверняка ещё некоторое время будут напоминать о себе. Анго вздыхает. — Как же Вы в сознании остались с Вашей-то анемией и слабым организмом? — Понятия не имею, — легонько пожимает плечами Фёдор. — Сам думал, что вот-вот отключусь… Что-то нашли? — Били наверняка со всей силы и резко, как Вы и сказали. Здесь не столько царапины страшны, пусть и настоятельно рекомендуется перелить кровь, сколько сама сила удара. Ударил ведь сразу после того, как Вы включили запись, да? — Честно сказать, присутствовала некая нотка безысходного шантажа, но всё это было в рамках закона. Я сказал, что, на мой взгляд, всем будет очень интересна информация касательно украденных авторских прав, особенно двум его бывшим однокурсникам и по совместительству моим учителям. — Могу узнать их имена? — Кристи Агата и Верлен Поль. Из России и Франции. — Думаю, на данный момент этой информации будет вполне достаточно. Можете идти. — Мне некуда, — Фёдор не давит на жалость. Он говорит всё так же спокойно и просто ставит Сакагучи перед фактом. — Я жил за счёт Эйса, а денег у меня нет и не было уже давно. — Бог с Вами, — почти не задумываясь, бросает тот. — В завещании — пусто, наследников нет, возлюбленной — тоже. Единственное, что осталось — предсмертная записка. Уже было подтверждено экспертизой, что почерк принадлежит Эйсу, Ваших отпечатков пальцев не было найдено. Хорошо, что Вы её не трогали. Если результаты ещё и медицинской экспертизы пойдут в Вашу пользу, то, думаю, Вам позволят забрать всё имущество Эйса в качестве компенсации за ущерб и украденные авторские права. — Это же бред.       Анго уже кладёт свои ладони на плечи юноши, чуть сжимает, что тот вздрагивает от неожиданности. Оба не привыкли к абсолютно любому телесному контакту, в том числе и сейчас, когда они, незнакомые друг другу и совершенно разные по статусу люди, находились в таком положении, чувствовали нечто странное, непривычное. Но такие прикосновения будто бы вселяют абсолютную уверенность в словах старшего, что юный парфюмер больше даже не думал пререкаться из гордости и вежливости. — Это заслужено. Такое сокровище и правда должно находиться в Ваших руках, Достоевский Фёдор.

***

      Тихое протяжное мычание блаженства, возгласы восторга и похвалы, витающий в воздухе дорогой парфюм — всё это мешалась в сладостную какофонию, которая была явно по душе Достоевскому, любопытно наблюдающему за девушками, уже не в первый раз заходившими в своей небольшой, но дружной компании в его парфюмерную лавку. — Фёдор, а как Вам пришло вдохновение на такое очарование?       Они никак не прекращали восхищаться совсем недавно созданным новым ароматом, источающим морскую свежесть. В их глазах так и читалось яркое желание приобрести его, но русский знал, что произойдёт это не особо скоро. — Сам не знаю. Ухватился за поток скорых мыслей и пожеланий — и вот, это чудо плещется во флаконах. — Ох, Фёдор, Вы настолько талантливы, что даже словами не передать! — одна из девушек, которые, как уже давно знал парень, были студентками, кладёт локоть на стойку, разделявшую обоих, а подушечки её пальцев располагаются на прохладных костяшках, из-за чего тот вздрагивает. — Не думали преподавать? Спрос будет настолько высок, что даже имена учеников не запомнить. — Истинный талант и искреннюю любовь к искусству ни за какие деньги не купишь, — отнекивается Достоевский, осторожно высвобождая свою кисть из чужих прикосновений. — Да и не хочу работать для кого-то. Хочу творить, опираясь на собственные мысли и желания. — Разве Вы не создаёте духи в таком количестве вручную, чтобы прославиться и жить в достатке?       Взгляд брюнета мигом холодеет и пустеет, что в парфюмерной лавке аж повисает тотальная тишина, так как две другие студентки тут же замолкли, стоило им ощутить давящую на плечи, сжимающую их рёбра атмосферу. Всё будто бы стало совсем иным. Будто это сон, стремительно превращающийся в сущий кошмар. Хотелось уже как можно быстрее покинуть его, расплатившись и забрав заветный флакон. — Так какова цена? — сдавленно спрашивает девушка, ранее имевшая со старшим не только зрительный, но и физический контакт.       Пусть никого, кроме русского и трёх студенток, желающих приобрести одни и те же духи — неужели они просто сумасшедше гонятся за новинками, а не желают носить каждая «свой» парфюм? — в лавке не было, Фёдор соблюдал приличия. На небольшом отрывном листочке были написаны несколько цифр. Каждая, не поведя бровью, молча расплатилась и покинула помещение, даже из вежливости не попрощавшись, хотя ранее те засыпали объект явного обожания щедрыми комплиментами и до тошноты приторными словами.       Оно и лучше Достоевскому. Ему несомненно не нравится то, что некоторые девушки — и не только эти — открыто липнут к нему, разглядев в нём не только умелого парфюмера, но и идеального партнёра, наверняка ещё и опытного в постели. Знали бы они, что, пусть Фёдор и идеально знал анатомию и природу обоих полов, так как учился на биохимическом профиле, никогда не интересовался подобным и толком даже не целовался. Ему это не было нужно, когда в его руках и нюхе заключён такой бесценный талант и умение терпеливо и безропотно идти к своим целям и желаниям, а также острый ум.       Колокольчик наполняет парфюмерную лавку своим радостным звоном, что Достоевский аж передёрнулся, так как был уж слишком погружён в себя, поднимает свой мигом оклемавшийся взгляд. — Добрый день… ох…       Перед его глазами поплыло на пару мгновений, а ноги ненадолго подкосились, что пришлось сильнее упереться ладонями в поверхность стойки, дабы не напугать нового посетителя, которого видел Достоевский, пожалуй, впервые. Не то чтобы он точно помнил внешность каждого покупателя, но вот запахи — пожалуйста. И все они были какими-то однотипными, похожими друг на друга, никак не уникальными, не западающими в душу.       Однако этот был, как бы сентиментально это ни прозвучало, совсем иным. Отчётливо ощутимый запах чайного дерева, казалось бы, мгновенно впитался в каждую полочку и каждую половицу, в каждую клеточку тела парфюмера. Запах точно чайный, но новый, неизведанный русским. Будто бы в десятки, сотни, тысячи раз насыщеннее, ярче, приятнее и с какой-то неясной ранее неизведанной ноткой. Отчётливо чайный, но в то же время совершенно другой. Он и правда мигом вскружил голову, что, казалось, от такого благоухания можно сознание потерять, и даже этот обморок, когда совсем ничего не чувствуется, не мелькает в мыслях, будто человека в принципе не существует, будет самым истинным блаженством. Так хорошо, хоть незнакомец и находился на другом конце довольно-таки просторного для такого скорого распространения аромата помещения.       В таком случае все сказали бы, что нюх у Фёдора слишком чувствителен. Он и сам это прекрасно понимает, но такое он не чувствовал ещё никогда. Это и правда абсолютно новое. Вот он — пик совершенства в запахах. Никаких денег и бриллиантов не стоит. Хотелось уберечь этот аромат, закрыть его от всего мира и никуда не отпускать, будто бы он мог выветриться или затмиться чем-то совсем иным, совсем ненужным, совсем дешёвым, а особенно — на фоне такой драгоценности.       Пожалуй, Достоевский уже и правда рассудок за эти несколько мгновений потерял, а благоухание только становится ярче, куда более будоражащим. Так сильно пьянит, тянет. — Всё хорошо?       Нет, он бредит. Этот голос… Ох, парень готов благословлять не только своё острое обоняние, но и чувственный слух. Тем более речь-то русская. Такая родная. Давно он её не слышал вживую. Если ещё и глаза открыть, то… — Я в порядке… — инстинктивно отвечает тот сначала на японском, а после добавляет уже на русском, мгновенно вернувшись к родному акценту. — Извините, привычка… Всё хорошо. — Вам помочь, может? Дать воды? Вы не переживайте, бутылка новая… Я понимаю, работать парфюмеру в такой обстановке тяжело, не удивлюсь, если и тошнить ещё начало… Вам свежий воздух нужен. — Пару секунд, пожалуйста, — останавливая этот резко нахлынувший на юношу поток заботы, Фёдор выставляет ладонь немного вперёд, пальцами другой руки массирует уголки своих глаз около переносицы, попутно тяжело сглатывает, потом делает глубокий вдох и выдох. Покидать помещение не хотелось только из-за осознания, что на улице такой блаженный аромат может улетучиться, утихнуть, и это до жути пугает. Но в то же время и сводит с ума только сильнее. — Всё в порядке, правда. Не стоит беспокойства.       Наконец Достоевский разомкнул слипшиеся веки, проморгался, даже толком не разглядев визави, спрашивает: — Вам подсказать что-то? Есть предпочтения? — Ох, нет, я не пользуюсь парфюмом. Я слышал, у Вас хорошие гигиенические помады.       Фёдор, наконец, акцентирует внимание на внешности другого юноши. Одет опрятно, аккуратно, кажись, даже и вполне недёшево. Волосы, окрашенные с одной стороны в белоснежный, а с другой — в сиреневый цвет, были трепетно расчёсаны, более короткие пряди закрывали бледное и вполне приятное личико, в то время как по одной тонкой с каждой стороны — закинуты на плечи, вследствие чего чуть касались груди. Выглядит чуть моложе Достоевского. Наверное, студент. Губы обкусаны. Быть может, витаминов не хватает, нервничает сильно, переживает. Тогда всё сходится, ведь на дворе начало марта, близятся сессии, годовые экзамены, если и не начались уже. — Вам важен аромат? — Тут я уже на Вас полагаюсь. Было бы неплохо, если бы соответствовало немного. — На чём именно хотелось бы сделать акцент? — Честно сказать, сам не знаю. Не особо углублялся в эту тему. — Хорошо, давайте тогда рассмотрим те варианты, которые Вам понравятся, а там уж я помогу. — Премного благодарен.       Фёдор подхватывает одноразовую спиртовую салфетку, протирает ей свои руки, выбрасывает в мусорное ведро, продолжает водить пальцами по кистям, попутно выходя из-за стойки и направляясь к стенду с названным косметическим средством. Пожалуй, учёба в том институте не прошла даром, так как и косметику изготавливать тоже учили, а производство ароматизированных уходовых средств тоже приносит неплохую прибыль. — Какие ароматы предпочитаете? — Хотелось бы какой-нибудь лёгкий цветочный, — скромно проговаривает юноша, проходя за владельцем заведения. — Они и правда подойдут Вам.       Студент, стоя рядом, молча и любопытно наблюдал за тем, как Фёдор рыскает среди немалого количества гигиенических помад, наверняка трепетно подбирая самый достойный вариант из мириады других. — Вы ведь русский? — не сдержавшись, спокойно задаёт вопрос Достоевский, продолжая заниматься своим делом. — Произношение чистое, да и личико европейское. — Да, так и есть. — Вот так сюрприз, — тот невольно улыбается уголками губ. — Давненько не слышал родную речь вживую. И правда очень приятно. На учёбе? — Да, заканчиваю третий курс университета. Думаю идти в магистратуру и тут и оставаться. — Ух ты, здорово как, — наконец, Фёдор отбирает несколько пробников гигиенических помад, ставит их на ближайшую поверхность. — Можете послушать, попробовать и выбрать. Я предлагаю пачули, гвоздику, мирру или корицу. Они замечательно сочетаются с ароматом чайного дерева. — Почему же именно этот аромат?       Достоевский от неловкости поперхнулся воздухом. И что ему теперь говорить? «Вы пахнете чайным деревом», — так, что ли?       Да прямо так и скажет. — Каждый человек имеет свой запах, и Вы обладаете данным ароматом. Только вот… — Достоевский прикрывает глаза, делает ещё один глубокий, долгий вдох, — он как будто иной. Более сладкий, но никак не приторный. Более приятный, поэтому его идеально дополнит какой-либо из этих ароматов. К слову, как я могу к Вам обращаться? — Можно просто Сигма…       Юноша, назвавшийся Сигмой, чуть задирает пышный рукав белоснежной рубашки, а за ней — и серой водолазки, прижимается кончиком носа к своему запястью, вдыхает. Никакого запаха. Делает ещё один вдох полной грудью. Кожа как кожа. — Пахнет совсем обычно. Неужели и правда каждый обладает каким-либо запахом, помимо самого телесного?       Фёдор не может сдержать лёгкий смешок — не насмешку, а короткое безобидное хихиканье. — Именно так. Увы, не каждому дано ощутить эту сладость, но, поверьте, аромат, исходящий от Вашего тела, действительно уникален. — Ох, спасибо…       Юноша понятия не имеет, как отвечать на такие слова, наверное, смахивающие на комплимент, особенно если учесть тот факт, что говорит ему это известный не только в Японии парфюмер, поэтому лишь неловко бросил себе под нос одно это слово, потянувшись к предложенным ему пробникам. Пожалуй, Сигму всегда привлекала корица, так что он наносит гигиеническую помаду с этим ароматом на тыльную сторону своей ладони лёгким, мимолётным круговым движением, опять вдыхает. Пахнет не слишком выражено, но очаровательно. — Я, наверное, приобрету эту.       Фёдор же в это время стоял уже за спиной студента, прикрыв глаза, едва ли не прижимаясь носом к его волосам, и вдыхая их аромат. Действительно возникает такое ощущение, что земля под ногами уходит. Так хорошо. Так не хочется отрываться, но, увы, приходится, когда ему отвечают, а то напугает ещё. Наверняка не каждый день им буквально дышат, тем более человек, которого он толком не знает. Имя, внешность и занятие особо ничего не дают, чтобы человека можно было хотя бы знакомым назвать. — Замечательный выбор.       Оплата проходит достаточно быстро, Сигма улыбается, вымолвив короткую благодарность, искренне обещает когда-нибудь заскочить ещё, разворачивается и, попрощавшись, уходит. Ещё один звон колокольчика оповещает о наступлении тотальной тишины вновь. Фёдор был опечален той мыслью, что, признаться, уже успевший стать любимейшим — пусть тот и без того высоко ценил чайный запах, а сейчас, конечно же, это чувство обожания мигом дошло до пика — аромат быстро растворится в воздухе, выветрится, но, к счастью, нет.       Может, он и успел затмиться другим парфюмом, однако отчётливо и наверняка надолго застрял где-то в ноздрях, глотке, лёгких и будто бы даже на коже Достоевского. Ощущение, будто он шагает по облакам — таким же пушистым, мягким, ласкающим всё тело, как и этот сладостный шлейф. Никогда он так не реагировал ни на что, даже по давней клятве Агате запомнившийся запах мускуса не произвёл на него такое сильное и яркое впечатление, как это чудо.       «Влюбиться по уши в запах невозможно».       «Возможно. Теперь твой долг — дополнить это сокровище тем, чего никогда ни у кого не будет. Никто ни за что не сможет обладать таким благоуханием. Доведи это до апогея совершенства. Вот твоё истинное призвание, твоё клеймо».

***

      Желание осуществить это намерение, вернее, обязанность, никак не угасало, а только воспламенялось более ярким огнём, обжигающим своими острыми языками изнутри, закрывая собой все остальные мысли, пожелания и даже инстинкты: со сном стало тяжко, а также мог быть неосознанно пропущен и без того скудный приём пищи.       «Идиот, кипарис здесь лишний. Забудь о нём».       «Розовое дерево ощущается слишком ярко. Не подходит».       «Ох, нет, не кедр. Не лучший вариант».       «Сандал в принципе неплох, но чего-то не хватает. Или… нет, не надо его брать. Нужна другая низкая нота».       Идеальная композиция никак не выходит. Если раньше всё получалось буквально с первого, в крайнем случае со второго раза, то сейчас Фёдор будто бы завладел новым чувством. Всё не то, ничего не получается так хорошо, как должно быть. Это должен быть идеальный аромат. Единственный в своём роде, чтобы даже самый опытный парфюмер, сколько бы ни слушал это благоухание, не смог раскрыть его и повторить. Чтобы он и правда был только у Сигмы. Чтобы его и без того в положительном ключе выделяющийся из других аромат был подчёркнут самим совершенством. Тем, что предназначено только для него и никого больше.       И именно в такие моменты Достоевский понял, что переоценил себя. Он ничего не может. Парфюмерия — не его дело. Это не он мастер. Это все вокруг не могут понять, что то, что создаётся им — самый настоящий смрад, а не произведение искусства. Сам Фёдор — ничто.       Он находится на грани выгорания, уже начинает падать в пропасть отчаяния, слепо ища руками хоть какую-то ниточку света и надежды, чтобы ухватиться за неё и вылезти из этого мрака, но всё бесполезно. Всё зря. Все старания, все детские мечты, весь «талант» — всё напрасно. Всё в никуда. — Агата… — тот уже в какой раз падает избитыми в яркие синяки коленями на пол, обхватывает пальцами обеих рук зеркало во весь рост по его краям, умоляюще глядя в свои же мрачные, пустые глаза, выражающие самую настоящую беспомощность, — прошу тебя, скажи мне, что я делаю не так?       Как всегда тишина, что и ожидалось. Достоевский уже даже начал разговаривать с зеркалом, будто бы это могло ему помочь. А вот просить совет у живого человека, который знает до глубины души, стыдно. Будто бы парень будет проклят и обречён на вечные муки, если раскроет это высыхающее нутро человеку, заменившему ему мать. — Пожалуйста… — Ты сам виноват. Чужая кровь, когда-то брызнувшая на твои ладони, обрекла тебя на эту пытку.       Фёдора, едва этот мутный голос раздался, аж передёрнуло, что тот чуть зеркало не опрокинул. Юноша оборачивается, увидев быстро мелькнувшую в зеркале неясную тень, но никого не обнаружил.