Parfumeur

      Вот именно тогда Достоевский и понял, что с ним что-то не так. Нет, не просто что-то не так. Он, опьянённый этим чайным ароматом с ноткой чего-то неопределённого, непередаваемого словами, уже и правда с катушек слетел. Совсем недавно с его нервной системой всё было хорошо, никогда он не находился на до такой степени стёртой, голой грани истерики и слёз, тем более на ровном месте, а уж тем более о галлюцинациях — как и зрительных, так и слуховых — и речи быть не могло.       Надо менять это дело. Но он не знает, что и как делать. Совета из пустоты он так и не получил. Вместо него он обрёл вечную тревогу и беспокойство, а обо сне, конечно же, уже и правда можно позабыть. Чувство тревоги, пожирающее изнутри, напоминает о себе каждый божий миг, чёрт возьми.       Фёдор решил не записываться на приём и проходить специальное лечение, так как не хотел скорого распространения такой личной информации. Испортить этой грязью завоёванную таким долгим и упорным трудом славу далеко не каждый захочет. Он плевал на врачебную тайну. Его пугала одна только мысль о том, что в случае такого расклада событий придётся изливать душу толком не знакомому ему человеку. Говорят, что сделать это легче, чем близким, но этот парень так не думал. Агата — единственный человек, которому Достоевский действительно готов открыть любую тайну, но даже не эту. Стыдно, стыдно, стыдно.       Да и он всё-таки был уверен, что его состояние зависит исключительно от него самого. Ни таблетки, ни опытный психолог, ни даже Агата не в силах помочь ему. Фёдор прекрасно понимает, с чего именно всё это началось. С его желания создать неповторимый парфюм в единственном экземпляре, который подойдёт только Сигме. Который будет великолепно звучать только на его и без того замечательно пахнущей и наверняка нежной коже. Именно тогда он погнался за безумной и, казалось бы, несбыточной мечтой, из-за чего и правда с ума сошёл.       Но он не жалеет о той встрече, никак нет. Наоборот, именно она добавила чего-то нового, ранее неизведанного в его жизнь. Этот настолько привычный звон колокольчика, раздавшийся в тот миг, стал началом новой композиции, её вступительной нотой, считаные минуты тёплого диалога — первыми строками новой книги. Всё такое необычное, непохожее на то, что случалось ранее.       Теперь Достоевский никак не мог оставаться в тишине. На любом устройстве, попавшемся тому под руку, беспрерывно играли один за другим плейлисты классической музыки. Совершенно разные по звучанию и атмосфере, которая создавалась ими, произведения многих композиторов сменялись, не давая юноше, который уже давно потерял нить мелодии, остаться наедине с грызущими его изнутри мыслями и колкими голосами, впивающимися в его мозг своими острыми когтями.       На ноутбуке с давно погасшим экраном печально играет композиция Дэвида Целеста «The Heart», пусть будто бы и отгоняя страх вновь столкнуться со слуховыми галлюцинациями, но в то же время, наоборот, только наполняя ставший будто бы пустым воздух мрачным одиночеством. Отчаянный, почти почерневший взгляд тупо уставлен в зеркало, прямиком на отражение бренных зрачков. Казалось, что то, что виднеется напротив, будто бы вот-вот отслоится, станет чем-то отдельным, самостоятельным. — Когда же ты перестанешь убегать от самого себя же, Фёдор?       Даже сейчас спокойная музыка не смогла спасти Достоевского от этого кошмара, с которым сейчас он неосознанно принял решение начать бороться, не избегая, а столкнувшись лицом к лицу. Хочется, содрогнувшись, опять обернуться на голос, но он сдерживается, отрезая путь к этому инстинктивному действию. Его взгляд становится более твёрдым, уверенным, впивающимся в отражение. Только сейчас он хоть как-то рассмотрел то, что отражалось в зеркале, ведь раньше, стоило ему обернуться, тень мгновенно растворялась в воздухе, будто бы её и не было. Естественно, больше никакой голос не звучал, а в зеркале разглядеть ничего нельзя было.       Фёдор оцепенел, как только до него дошло. Его взору предстала его полная, абсолютная копия, только её взгляд не был таким измученным, однако пугала нечеловеческая пустота, отсутствие даже капли хоть какой-либо эмоции в чужих глазах: радости или тоски, блаженства или боли. Просто ночная чернь без единого, самого крошечного блика. — И кто же ты такой? — пытаясь сохранять спокойствие, спрашивает парфюмер, однако отчётливо различает дрожащую нотку страха в своём якобы твёрдом голосе и чувствует, как волна морозящих мурашек пробегается по его спине от поясницы до самих шейных позвонков между лопаток. — Вернее, что ты такое? — Не находишь ли слишком невежливым спрашивать такое у своего гостя? — Нежданного и нежеланного гостя. — Как грубо. Ты так и не ответил на мой вопрос, к слову. — Я не убегаю. — Ещё как убегаешь. — Чистой воды самая грязная ложь.       Это нечто стоит неподвижно, даже не шелохнувшись, в дверном проёме, словно говорящая кукла. Всё вокруг будто бы останавливается, меняется в плохую сторону. Несколько секунд мигала настольная лампа, но после вернулась в исправное рабочее состояние. Часы, висящие напротив зеркала, встали. Время за полночь, понедельник. Предвестник несчастья. Нежные ноты фортепиано, так и не прекращающие ранее умиротворённо звучать, будто бы пропитываются чем-то угрожающим, вселяющим тревогу и беспокойство. Возникает чувство, что ледяные пальцы крепко сжимают горло, перекрывая доступ поступающему к сжавшимся изнутри лёгким кислороду, в то же время в какой-то степени тем самым и обезопасив. Воздух в этой комнате уже насквозь пропах чем-то отравляющим, прожигающим изнутри и давящим на всё тело. — Знаю, что страшно. Но это и есть ты. Неужели так неприятно оставаться наедине с собой? — Замолчи. Я не понимаю, что ты хочешь. — Не я, а ты сам. Вот скажи мне, что ты хочешь? — Чтобы ты перестал посещать меня. — Во-первых, как я и сказал, мы — единое целое. Во-вторых, сам себе лжёшь. Утаиваешь самое главное. Признайся вслух.       Фёдор и правда не знает, куда себя деть. Это происходящее напоминало банальную сцену из какого-нибудь страшного фильма. Настолько клишированную, что при просмотре она казалась уже давно не пугающим бредом, но сейчас всё, разумеется, ощущалось по-другому. Способность к дыханию была отобрана уже полностью. Парень судорожно делает один за другим беспомощные глубокие вдохи, но концентрация углекислого газа в крови, наоборот, будто бы возрастает, только вызывая новую волну асфиксии. — Я должен создать уникальный в своём роде парфюм, который подойдёт только ему. Который будет только у него. — И как же продвигается это дело? — Мы ведь единое целое. Сам же всё знаешь. — Да уж, ты прав. Только вот… знаешь, с какого момента всё началось? — С той встречи? — Никак нет. Желаешь услышать ответ на данный вопрос? — Желаю.       Достоевский едва находит в себе силы сохранять зрительный контакт с этим «существом» через зеркало, кусая губы так, что ощущался привкус железа, и сжимая край стола обеими руками до неестественно побелевших костяшек.       Теперь не только радужка, но и сами глазные яблоки силуэта, чётко видневшегося в отражении, пропитываются чёрным цветом настолько интенсивно, что, казалось, из глазниц вот-вот хлынут тёмные густые слёзы. — Ты убил его, но тебе всё мало. Твои ладони навеки испачкаются чужой невинной кровью. Так не противься этому. Не избегай себя же.       Только-только хриплым шёпотом прозвучали эти слова, как с треском, отдавшимся оглушительным звоном в ушах, лопнула лампочка в настольном светильнике. И без того тусклый свет в комнате пропал полностью. Фёдор уже не выдержал, даже с то ли громким выдохом, то ли глухим визгом подскочил со стула, метнул взгляд назад, попутно отряхиваясь от многочисленных осколков, от неожиданности такого даже не сообразив, что тем самым может только вогнать их в кожу. Никого, кроме него самого, в комнате не было.       В панике тот бросился в коридор, затем — в подъезд, на лестничную площадку. Руки вслепую хватаются за холодные металлические перила, ноги уже машинально ступают наугад. Одно неверное движение — и можно разбить нос, подвернуть ногу, сломать руку от резкого падения во время столь быстрого бега. Выброс адреналина был слишком интенсивным, и именно поэтому каждое движение пусть и было инстинктивным, но в то же время ювелирно точным.       Дыхание стало более-менее свободным, а зрение кое-как вернулось в норму, только когда пальцы упёрлись в приятно прохладную мраморную перегородку на плоской крыше. Напуганный взгляд уставлен вперёд, на ночную Йокогаму, прискорбно мелькающую мелкими огнями в глуши. Промозглый ветер бьёт в спину. Возникает такое ощущение, будто кто-то вот-вот толкнёт, уперевшись мерзкими ладонями в лопатки, и ждёт его только скорое падение вниз навстречу живому потоку воздуха.       Глубокий вдох, долгий выдох. Эта процедура повторяется уже десятки раз, и, к слову, наконец-то становится хоть немного легче, но только болезненный взгляд выдаёт Достоевского, мирно простоявшего в ночной тиши на крыше многоэтажного дома в центре города ещё долгое время, даже не помня, удосужился ли он хотя бы просто захлопнуть входную в свою квартиру дверь.

***

      Часы всё так же уныло тянутся, скрепя сердце складываясь в дни. Климат резко переменился, будто бы подхватив состояние парфюмера: на Йокогаму хлынули всё никак не прекращающиеся проливные дожди, ни единого лучика света или даже луны и звёзд ни разу не проглянуло сквозь толщу мрачных туч и тумана. Казалось, заволокло не только небо, но и самого Фёдора. Он словно в прямом смысле закрылся от мира, погрузился в себя, отчаянно пытаясь исполнить своё предназначение, но всё не то. Совсем не то.       Пожалуй, такое состояние можно назвать меланхолией или в какой-то степени даже депрессией. Но он правда изо всех сил старается выкарабкаться из этой дряни. Честно.       Его не прекращают посещать слуховые галлюцинации, но больше с так называемым доппельгангером он не сталкивался. Интересно то, что вроде как по суевериям это существо не отражается в зеркале, а в случае Фёдора, наоборот, только там его можно увидеть. Но одно лишь его присутствие наполняло атмосферу чем-то неприятным, давящим, ужасным, вызывающим необъяснимую тревогу, даже остаточную, которая теперь не покидала юношу.       А что насчёт того, что он слышит? Во время этих приступов Достоевский был готов волосы на голове рвать. Да он их и сжимает по самый корень, жмурясь и беспомощно крича в пустоту, которая отзывается гулким эхом, только добивающим вселяемым тому чувством беспомощности и одиночества. Это конец. Неужели такова его судьба? Неужели, как бы он ни старался, от предначертанного ему не убежать? Он никогда не был фаталистом — и зря?       Неужели теперь он вынужден гнить в этом болоте отчаяния, навеки погрязнув в нём и постоянно дыша насквозь пропитавшимся горечью воздухом?       Знали бы окружающие о том, в чём он застрял, сразу же назвали бы парня дураком и впихнули ему первые попавшиеся таблетки от шизофрении и антидепрессанты, но один только Фёдор знал не только о своей беде, но и о том, что никакой медициной тут и правда не помочь. Дело не в том, что он резко начал сходить с ума, стоило ему только услышать этот приторный чайный аромат, словно разлившееся по кровеносным сосудам тепло от сладостного наркотика, тот самый лучик счастья и чувств в непросветной мгле рутины.       Во-первых, он как человек, получивший биохимическое образование, прекрасно знает, как работают эти лекарства, и это — точно не его случай. Чаще всего производители просто наживаются, а люди верят в эффективность банальных таблеток и капель, и по итогу всю тяжёлую работу выполняет именно их вера в лучшее и самовнушение, порой действующее лучше любой медицины.       Во-вторых, на него и правда кто-то оказывает такое влияние. Хотя, возможно, вернее будет сказать «что-то», ведь никак иначе не объяснить тот факт, что он и правда чувствует леденящий душу холод вперемешку с чьим-то присутствием, пусть никого и не было во всей просторной квартире — нередко каждый шкаф, каждая занавеска была в панике проверяема Достоевским, но как всегда всё было пусто. Больше никаких силуэтов он не видел, разве что в ночных кошмарах. Но голоса, шепчущие всякую дрянь, его всё-таки и правда беспокоили.       Часы встали, и новая, не успевшая дойти до своего пика лампочка сначала недолго мигала, а потом и вовсе лопнула, хотя никаких проблем с проводкой не было обнаружено. Всё произошло именно во время того самого ночного разговора. Галлюцинации и простое совпадение невозможны. Да и…       Остановка часов в то время, взрыв лампочки, мельчайшие осколки которой разлетелись чуть ли не по всей комнате, появление «доппельгангера» — разве не предвестник несчастья, тем более в такой совокупности? Иронично то, что всего этих предвестника — три. Счастливое число. Или же…       Нет. На один больше. Четыре — то самое несчастливое число, означающее смерть. Номер этажа, квартира на котором досталась ему не совсем хорошим, но признанным государством способом. Тридцать третий…       Фёдор стукнул кулаком по столу, встряхнув головой и раздражённо выдохнув. — Ты бредишь. Прекрати. — Нет, Фёдор, ты не бредишь, а мыслишь в правильном ключе. — Прочь!       С этим криком юноша, подхватив первый попавшийся ему под руку толстый том русской классики, вслепую швыряет его, только после этого развернувшись. Никого уже в дверном проёме не было, ничей голос не раздавался. Только глухой удар грубо приземлившейся на пол в коридоре книги пронзил гробовую тишину, вновь наставшую после такого мимолётного шума.       Вот тогда и хлынули градом слёзы из аметистовых глаз. Тогда Фёдор уже окончательно сдался, позволив себе выплеснуть так давно копившуюся внутри него дрянь. Ручью из солёных капель, казалось, не было конца: он всё тёк и тёк, сливаясь из двух тонких дорожек в единую на остром подбородке и капая на колени, потом — заливая холодную кисть, тем самым обжигая, так как рот со временем был зажат, вследствие чего уже даже не всхлипывания, а искренние рыдания были немного заглушены.       Надо просто мыслить в положительном ключе, и тогда всё сойдётся.       Квартира на тридцать третьем этаже ранее принадлежала только Эйсу — жестокому человеку, вследствие чего он стал несчастным, что и значит данное число. Антикварные настенные часы достались от него же, да и выглядят так, будто они в лучшем случае одного возраста с покойным. Быть может, со временем что-то да стёрлось, заржавело, порвалось, испортилось, и теперь неисправность старых часов даёт о себе знать. Определённая вероятность того, что лампочка может быть изначально бракованной, мала, но всегда присутствует. Вдруг Достоевскому просто «посчастливилось» приобрести испорченную? А силуэт… он ведь исчезает, стоит только дёрнуться. Вероятно, из-за недосыпа и голода он уже путает реальность с дрёмой, поэтому разобраться здесь нужно только с этими двумя проблемами.       И всё? Действительно так просто?       Пожалуй, после пусть и в никуда, но всё-таки наконец-то выплеснутых скопившихся внутри него эмоций и чувств ему стало гораздо легче.       Интересно то, что после такого самовнушения всё мгновенно наладилось. Будто по щелчку пальцев. Никакие галлюцинации не приходили, вернулся более-менее нормальный режим сна, кошмары перестали посещать юношу, да и вроде как мотивация вновь заняться любимым делом появилась. Правда, он всё никак не мог создать то, что стало виновником данного «торжества», однако удалось выпустить новый аромат, который тоже принёс очередную волну популярности, восхищения и прибыли.       Был даже заключён новый выгодный для обеих сторон контракт с очередной крупной сетью парфюмерных магазинов за рубежом: Фёдор сможет распространить своё влияние в качестве парфюмера в ещё одной стране, а спрос на его ароматы всегда будет высок, так как уже в немалом количестве уголков мира так сладко звучало его имя на устах у многих. Огромное количество людей хотело опробовать его парфюм. Какое же счастье было, когда мгновенно разлеталась новость о том, что удастся купить это великолепие в очередном магазине, который находится не совсем далеко.       О таком многие даже мечтать не могут, и Фёдор гордится тем, что имеется сейчас, но всё-таки знает, что до пика ещё далеко. Он его и достигнет, но, конечно же, на первом месте для него так и продолжает стоять создание аромата только для одного человека.       Любой ценой.

***

      Раздаётся радостный звон колокольчика, свидетельствующий о новом посетителе. Фёдор отвлекается от чтения, откладывает книгу на стойку, заранее вложив закладку, после чего поднимается, бросив несколько равнодушный, но всё-таки приветливый с ноткой уважения взгляд на не знакомую ему девушку. — Здравствуйте, чем могу помочь? — Добрый день, Достоевский-сан, — проговаривает брюнетка, на вид, как старшеклассница, и в медленном темпе проходит немного вперёд, с явным любопытством разглядывая разнообразные великолепные флаконы, — не можете посоветовать какой-либо мужской парфюм? — Да, конечно. Выбираете подарок? — девушка угукает. Тогда парфюмер продолжает. — Скажите, для кого именно? Возраст, возможно, место работы?       Проговаривая это, Фёдор плавно проходит к отделу с выставленными на пробу флаконами мужских ароматов и лежащими стопками блоттеров, и брюнетка послушно проходит за ним, не прекращая с интересом разглядывать всё вокруг. — У меня есть старший брат, который совсем недавно окончил школу и скоро будет отмечать годовщину с того момента, как нанялся работать детективом, помогать с мелкими делами. Ему очень нравится эта работа, поэтому мне бы хотелось его порадовать. — Можете сказать что-то о характере и предпочтениях, если имеются? — задумчиво спрашивает Достоевский, ещё даже не догадываясь о том, какая беда только что настигла обоих пребывающих на данный момент в парфюмерной лавке. — Это поможет подобрать беспроигрышный вариант.       Она, даже не задумавшись, отвечает сразу же: — Насколько я знаю, он любит фруктовые ароматы. А сам братик — такая душка, Вы бы знали!       На этой ноте парню показалось, что сейчас начнётся нескончаемая эмоциональная лекция по восхвалению подростка. Так, к слову, и произошло. Девушка восторженно рассказывала о подвигах паренька на работе, о его тёплом отношении к ней, что доводит её до апогея любви к нему, даже случайно упомянула его имя. Джуничиро. То, что она тараторит такое количество информации, может, и к лучшему, так как всё это только проясняет картину подходящего аромата. — А ещё у него великолепная внешность! Миндальные глаза, огненные волосы… а какой изящный нос! Как жаль, что Вы не видите, такую красоту и словами не передать! — Достаточно, — спокойно отрезал Фёдор, после чего младшая тут же замолчала. — Я, кажись, понял, что ему подойдёт. Подождите немного.       Его пальцы безошибочно выбирают два варианта парфюма. Вскоре он протягивает две полоски блоттеров, проговаривая: — Здесь из основной верхней ноты выделяется фенхель, со временем раскроется нероли. Во втором случае ярче всего ощущаются апельсин, напоследок — лайм. Лично я больше склоняюсь к первому варианту, но тут уже выбирать только Вам. Как-никак, Вы лучше знаете своего брата.       Она принимает первый блоттер, чуть встряхивает им, прикрывает веки и вдыхает приятную композицию. То же самое раз за разом делает и Достоевский, но слушал он совсем иное. Не созданное им.       Он слушал чужой аромат. Естественный запах, исходящий от кожи. Отчётливо ощущается мёд, переплетающийся с некой ноткой сдобы. Такая, казалось бы, обычная комбинация, но всё перекликалось настолько гармонично, что аромат казался в какой-то степени особенным и всё-таки по-своему даже великолепным.       А как бы это прекрасно сочеталось с чайным ароматом, послужило бы основой парфюма для того человека, который с момента первой и последней встречи, произошедшей уже не один месяц назад, никак не покидает его голову…       Фёдор кусает щёки изнутри, мысленно дав себе подзатыльник. Так, нет. Он уже и правда свихнётся такими темпами.       «Забудь о нём, забудь…».       Ни парень, ни девушка не замечают того, как старший оказывается за спиной незнакомки, уже чуть ли не утыкаясь носом в её надплечье. Именно эта зона вместе с шеей источают более ярко выраженную часть этого сладкого запаха. Пожалуй, можно смело сказать, что это пьянит его, тянет. — Вы правы. Думаю, подойдёт пе…       Девушка содрогается и шумно вздыхает, когда прохладная ладонь неожиданно для неё укладывается на изящной талии, чуть стиснув сквозь белоснежную блузку, а нос прижимается к сонной артерии. Ощущается леденящее душу дыхание на чувствительной коже. Брюнетка тяжело сглатывает, будучи не в силах сделать что-либо, так как была сбита с толку такими действиями. Она и правда не понимает, что происходит. — В-Вы чего?       Пальцы левой руки наскоро отодвигают шелковистые волосы, после чего смоляные пряди юноши распластались на плечах и груди младшей, своими острыми кончиками слегка щекотнув кожу. В таком положении губы вот-вот коснутся шеи, но Фёдор делает акцент на другом. Он, так и прижимаясь грудью к чужим лопаткам, чуть опускается, уже чуть ли не впиваясь в её ключицу своим носом, опять дышит, только более глубоко.       Ему вскружило голову. Земля из-под ног начинает плавно уходить от такого блаженства и облегчения. Он нашёл выход из этого лабиринта. Вот оно — то, чего ему так давно не хватало. То, что ему было нужно, будто воздух.       «Ты знаешь, что от тебя требуется. Сделай это. Это ведь так просто».       «Нет. Не смей. О чём ты вообще думаешь, идиот…».       «Ты ведь так давно гнался за этим. Неужели так просто отпустишь?».       «Это… это неправильно. Это аморально. Я так не могу. Нельзя».       «Кто тебе запретит? Закон? Нынче всё несправедливо. Кругом царит один подкуп да обман. Мораль? Это понятие также растворилось в смраде человеческих грехов. Хочешь выделиться?».       «Я хочу быть нормальным человеком».       «Нормальный — такой же, как все. Так будь, как все. Сделай. Всего лишь немного усилий…».       «Пошёл к чёрту».       «Хочешь вернуться к тому кошмару?».       «Перетерплю и выкарабкаюсь».       «Неужели ты оставишь его без внимания? Не исполнишь свою мечту? Так просто сдашься из-за какой-то морали, которой даже не существует?». — Уберите от меня свои руки.       Фёдор не повинуется такому твёрдому наказу. Наоборот, вдыхает её запах, только сильнее сконцентрировавшись на нём. Тогда раздаётся напуганный неразборчивый крик. Парня наугад пинают куда-то в ноги, что из того вырывается оборвавшийся болезненный стон неожиданности, но пальцы вопреки такому ещё надёжнее хватаются за талию девушки, другая рука зажимает рот, заглушая какие-либо звуки, что слышалось только тихое мычание. Вырваться невозможно, так как тело зажато в непомерно крепкие тиски. Пусть Достоевский и не выделялся физической силой, в такой стрессовой ситуации казалось, что хрупкие рёбра под оказываемой им силой вот-вот треснут, а правая щека будет разодрана в кровь, так как ногти чуть ли не впивались в нежную кожу, пока левая ладонь так и не прекращала давить на губы и на нос в том числе, что было сделано неосознанно.       Из серебристых глаз девушки хлынули хрустальные слёзы, та начинает отчаянно брыкаться, но бесполезно. Из неё будто бы высасывали силы вместе с остатками кислорода в лёгких и крови. Дышать нечем. До невообразимости сильно и болезненно жжёт в груди. Кровь дико стучит в висках, в бешеном темпе гоняя адреналин по верно угасающему и постепенно перестающему сопротивляться телу. Фёдор сначала даже не понимает, почему держать незнакомку становится куда легче.       До него всё доходит слишком поздно — когда юное тело уже окончательно обмякло, расслабленно развалившись в бледных руках.       Он не рассчитывал на такое. Он и правда не думал об этом.       Однако Достоевский был абсолютно спокоен, будто бы ничего необычного не произошло. Будто бы он не был причастен к смерти невинной девушки. Словно её и не было здесь вовсе, а они ни разу не встретились.       Разум окончательно отключается, стоило более яркому всплеску медового аромата, после этого начинающего стремительно потухать, ударить в ноздри, застряв в лёгких и оставшись там приятным, греющим изнутри осадком. Он уже не помнил, как уволок бездыханное тело в комнату для персонала, изнутри заперевшись там же. После такого чётким стало только обоняние, которое на тот момент обострилось до предела.       Колени и левая ладонь упираются в пол, как и правый локоть, в то время как пальцы этой же руки опять убирают в сторону теперь же немного спутавшиеся от такой безуспешной борьбы волосы. Холодный кончик носа касается щёк, затем некоторое время покоится, имея тесный контакт с шеей, по которой, невесомо скользя, плавно опускается вниз.       Бледные пальцы ловко развязывают гранатовый галстук, отбросив его чуть в сторону, затем наспех расстёгивают несколько пуговиц, распахнув белоснежную блузку, с которой уже начинала плавно сливаться кожа, так как тело стремительно бледнело. Взору Фёдора предстаёт юное полуобнажённое тело, на котором он не акцентирует своё внимание. Вернее, акцентирует, но только в плане запаха.       Его веки надёжно прикрыты, пышные ресницы едва заметно подрагивают при каждом глубоком вдохе. Он никак не может надышаться ароматом, исходящим от её тела, одной рукой даже чуть подмахивает к себе этот приторный поток, с каждым разом вбирая его всё глубже, сосредоточеннее и жаднее. Пожалуй, сейчас его можно было назвать дико голодным волком. С этим животным его, даже не раздумывая, сравнил бы любой, кто увидел бы в таком положении Фёдора, столь алчно слушающего каждую нотку аромата покойницы.       Наверное, также сказали бы, что выглядит он сейчас так, будто целует тонкую шею, острые ключицы, пышную грудь, укрытую бежевым классическим бюстгальтером, мягкий живот, но такого у Фёдора даже в самых грязных мыслях не было. Ему это не нужно. Он только хищно дышит этим благоуханием, стремительно высасывая из неё последние соки.       Юбку трогать он, как бы лишний раз подтверждая то, что самим телом никак не интересуется, не стал, а вот бордовые туфли и чёрные гольфы стянул мгновенно, прижавшись носом к лодыжке. Его дыхание сейчас стало жарким. Пожалуй, если бы хоть капля души осталась в столь юном теле, девушка вздрогнула бы от опалившего её едва холодевшую кожу раскалённого дуновения.       Взвинченный, он так и продолжает вдыхать аромат, исходящий от обмякшего и стремительно бледнеющего тела, как вдруг с ужасом замечает, что это благоухание начинает плавно утихать, выскальзывая из кожи и распадаясь на едва уловимые частицы в воздухе, мешаясь с многочисленными парфюмами. Нет, нет. Так нельзя. Нужно срочно что-то предпринять. Фёдор запросто намешал бы композицию, воссоздав точную копию данного запаха, если бы в нём не имелась нотка чего-то собственного, того, что невозможно ни передать словами, ни воплотить вручную. Надо действовать скоро, но умно и расчётливо.       Он не думал о том, что сделает с телом потом. Он думал совершенно о другом — о том, как в полной мере забрать этот постепенно тускнеющий запах, не дав ему бесследно распасться в смраде духов.       У него нет права на ошибку. Есть только одна единственная попытка. Больше такого шанса никогда не будет.       Однако конечности были ватными, все действия и мысли — размытыми. Будто бы Фёдор пребывает в состоянии транса.       Будто бы в его теле не он.

***

      Юноша себе никак места не находит. Время близится к полуночи, а девушка так и не вернулась. Да ладно, если бы она предупредила о том, что направляется к подружке на ночёвку. Всё было бы хорошо и спокойно. Но от неё ни единой весточки, даже море сообщений не были прочитаны. — Ну что там? — пытаясь хоть как-то сохранить самообладание, спрашивает Джуничиро, но его выдаёт слишком заметно дрогнувший голос. — Совсем ничего?.. — Подожди ещё немного.       Танидзаки правда старается набраться терпения и просто смиренно ждать. Он знает, что по щелчку пальцев ничего раздобыть нельзя, что от его взволнованных просьб и даже наставлений поторопиться, выдать ему всю информацию в единых деталях, не получится раздобыть хоть что-то поскорее, стоит только захотеть. И так коллеги переполошились, едва получив звонок от взбалмошного парня, теперь посреди ночи пытаются выяснить что-то, уже давно позабыв о крепком и спокойном сне. — Да я не могу! — не выдержав, всё-таки выкрикнул подскочивший со своего стула на колёсиках юноша, ладони которого настолько грубо приземлились на рабочий стол, что раздался характерный гулкий звук удара, а монитор даже дрогнул, на протяжении нескольких секунд легонько, мимолётно, но быстро качаясь немного вперёд-назад. — Кто знает, что произошло с Наоми! — Джуничиро, спокойно.       Девушка по имени Акико, поставив на столик чашку травяного чая, надавливает на плечи парня, прося его обратно опуститься в своё кресло. Тот хочет возразить, крикнув первую пришедшую ему на ум гадость, но не решается и не набирается сил. Горло сдавливает, будто кто-то душит, только изнутри, в глотке колко застревает ком. Нет, только этого ему не хватало.       Он послушно плюхается на своё рабочее место, забрасывает голову назад так, чтобы затылок упирался в чёрную кожаную спинку, по которой распластались короткие рыжие пряди. Глаза прикрыты, но было отчётливо видно, как веки подрагивают от волнения в такт бешено колотящемуся сердцу. Дыхание сбито в край, пусть Джуничиро и пытался хоть как-то выровнять его, но, ежу понятно, безуспешно. — Попей чай. Должен хоть немного помочь. — Как помочь? — с явным сарказмом в голосе истерично спрашивает тот. — Наоми вернуть, что ли? — В данной ситуации правда нельзя нервничать. Успокойся. Тут уже от тебя ничего не зависит, вот правда. Здесь просто ждать нужно.       Ступни нервно стучат по полу в такт какой-то интенсивной мелодии, неясно почему-то играющей в голове у юноши. Дрожащая рука всё-таки тянется к предложенной чашке, другая ладонь обхватывает разогретый фарфор, который приятно обжигает кожу. Веки смыкаются вновь. Дыхание всё-таки кое-как налаживается, медленно, но верно приходит в норму. Грудь вздымается и опускается куда заметнее, но размереннее. — Вот так. Ты хорошо держишься, правда. Думаю, осталось подождать ещё немного. Потерпи ещё чуть-чуть. Тебе принести что-нибудь? — Ничего не надо. Просто пообещай мне, что с Наоми всё будет хорошо. — С ней всё будет хорошо, — уловив умоляющий взгляд вновь распахнувшего глаза Танидзаки, та продолжает, — обещаю.       Это вселяет пусть и лёгкую, но новую веру, надежду на лучшее, поэтому тот в очередной раз расслабляет веки, так и продолжая греть свои пальцы и ладони о слегка жгучую чашку. Акико облегчённо, тепло улыбается, чуть облокотившись о стол. Её пальцы успокаивающе чуть касаются виска младшего. Насколько девушка знает, этот парень был довольно тактильным, а особо прикосновения помогали ему успокоиться в стрессовых ситуациях, тем более если это делает кто-то из близких ему людей, коими были его сестра и коллеги. С абсолютно полной уверенностью в том, что Джуничиро и сейчас утихомирится под лёгкие поглаживания и ласковые женские слова, Йосано легонько скользит подушечками пальцев по его виску, чуть зарываясь в непослушные волосы абрикосового цвета.       Это, наоборот, только выводит хоть как-то усмирившегося парня из себя. Тот хочет хлопнуть коллегу по кисти и поэтому, дёрнувшись, проливает на ткань своих штанов до сих пор горячий чай, неприятно и болезненно обжёгший колени юноши. Джуничиро, раздражённо хрипло взвизгнув, мгновенно подскакивает со своего рабочего места, истерично поставив чашку на стол настолько резко, что, казалось, она могла бы запросто треснуть, вследствие чего свежезаваренный напиток вылился бы на дубовый стол, впитался в тёмное дерево, ещё долго напоминая работникам Детективного Агентства своим лёгким запахом о переживаниях подростка. — Не смей трогать меня!       Акико молчит, как и все остальные, смиренно наблюдая за Танидзаки. Он, конечно, порой бывал вспыльчивым человеком, не сдерживающим свои эмоции и даже способным бросаться разными словечками, но никогда он так не кричал и не нервничал. Очень сильно переживает, волнуется, боится. Именно поэтому его коллеги, которые и правда вместе с сестрой были самыми близкими ему людьми, не знали, что ещё предпринять.       Пока все медлили, обдумывая самый лучший вариант того, как привести подростка в здравый разум, тот подхватывает небрежно брошенную на спинку кресла огненную олимпийку, которую кое-как накидывает на свои дрожащие плечи. Он прекрасно знал, что полыхающий внутри него мороз от волнения и страха унять таким образом нельзя, но всё-таки слепо верил, что это удастся. — Танидзаки, ты куда? — Проветриться, — отмахнувшись, грубо буркнул себе под нос тот, уже обхватив побледневшими от силы нажатия пальцами ручку двери, — скоро вернусь. — Танидзаки, постой.       И почему-то юноша, пребывающий в состоянии аффекта, всё-таки застыл, так и не открыв дверь, даже ослабил хватку, но ручку до конца не отпустил. Его разгневанный и в то же время опечаленный взгляд мечется теперь на другого коллегу — самого старшего после самого директора Детективного Агентства, но всё ещё довольно молодого, особенно для его склада ума.       Говорят, этот парень способен почти мгновенно раскрыть абсолютно любое преступление. Никто и ничто не способно ускользнуть от его внимательного взора и разума, будь то мельчайший след или пылинка. Порой свидетелям его молниеносной деятельности казалось, что в его очках, когда-то подаренных директором, пробегали строки с детальной информацией или даже целая запись хода совершения преступления, стоило ему в них только взглянуть на всю картину, с которой предстояло разобраться. Именно поэтому Детективное Агентство специализируется на абсолютно любых делах — и мелких, и глубоких, из чего следует то, что немногочисленные члены данной организации уже давно заслуженно завоевали себе чистую славу и высокий авторитет в глазах граждан. — Чего тебе, Эдогава? — Не найдёшь ты её в одиночку. Быть может, и сам вляпаешься в какую-либо дрянь. Останься здесь. — Уж не человеку, разбирающемуся со всеми делами только с собственного рабочего места, почти никуда не выходя и толком город не видя, судить! — Знаю, ты волнуешься. Но ты этим делу не поможешь, а только помешаешь. Всё, что ты сейчас можешь — это успокоиться и смиренно ждать. — Да тебе не понять! — крик подростка разнёсся по всему небольшому заведению. — Моя единственная сестра пропала! У меня никого больше нет! — Как бы это глупо ни звучало, я тебя всё-таки прекрасно понимаю, Танидзаки, — Рампо плавно, чтобы коллега не шуганулся, приподнимает свои руки, держа ладони по разные стороны от своего лица, как бы показывая, что разговаривает он с ним с самыми добрыми намерениями, — именно поэтому даю тебе дельный совет. — Не понимаешь!       Звонкий хлопок заставил всех вздрогнуть, а Рампо — и вовсе дёрнуть головой по инерции. Щека мгновенно заалела, кожу зажгло острым жаром. Изумрудный взгляд непонимающе, вопросительно уставляется прямо в карие омуты, что юношу передёрнуло от такого, но только на мгновение. — Да как ты смеешь говорить, что понимаешь меня! — второй удар по щеке. — Не по-ни-ма-ешь!       Новый слог — новый хлопок. На парня сыпались пощёчины в определённом такте, но тот и вовсе руки не опустил, не то чтобы даже легонько стукнуть в ответ. Рампо принимал каждый удар, как должное, позволяя подростку на волнении выплеснуть всё до последней капли. Он всё-таки и правда понимает его, но переживают стрессовые ситуации, особенно такую, оба по-разному, поэтому, осознав это, покорно отдался ему, пока белокурый юноша наконец-то не оттащил рыжика. Едва это произошло, Акико обеспокоенно чуть ли не заверещала: — Ты как? Тебе помочь? Приложить лёд? — Не стоит. Всё хорошо, — совершенно спокойно отвечает Рампо, всё-таки слегка поморщившись, — правда.       Было чётко видно, что из глаз Джуничиро, которого так и пытались утихомирить короткими и понятными даже в нетрезвом состоянии, но тёплыми фразами, вот-вот хлынут слёзы, но тот всё ещё старался держаться, сгребая остатки сил и терпения. Он больше не кричал, не размахивал руками и даже не наворачивал круги по кабинету, а просто забился в угол и совершенно тихо сидел там, нередко беспомощно мотал головой туда-сюда, ища в глазах коллег спасение, словно слепой котёнок пытается привыкнуть к новой окружающей его обстановке.       Неожиданно раздавшийся звонок на телефон самого Детективного Агентства заставил переполошиться всех. Трубку принял шатен, совершенно спокойным голосом проговорив: — Детективное Агентство слушает. — Танидзаки Наоми была найдена.       Едва раздалась эта фраза, как Джуничиро мгновенно бросился к коллеге, выхватив из его ладони трубку. — Где она? Что с ней? — Она была обнаружена на территории заброшенной промзоны. Собаки никуда не ведут, лишь смиренно сидят на месте. Она, похоже, не пахнет ничем, кроме окружающей обстановки. Совсем ничем. Мои соболезнования, Танидзаки Наоми мертва.