The Rings

Вадим чувствовал себя тоскливо. Разговор этот, если это вообще можно было так назвать, он затеял зря, повинуясь какому-то порыву и наваждению. И теперь запоздало понимал, что это внесло отчуждение. Отчуждение, которого он не хотел, которого просто не должно было быть между ними, учитывая обстоятельства. В висках ритмично долбило: теперь она будет тебя избегать, думая, что ты пошел на все это лишь для того, чтобы сократить дистанцию, чтобы добиться чего-то своего, далекого от поддержки и бескорыстности. Именно так подумала бы любая женщина: выбрал удобный момент, когда она наиболее уязвима от своих воспоминаний, когда погружена в свою боль. А еще он прекрасно знал, что большинство людей выбирают прекрасную позицию молчания. Просто делать вид, что ничего не произошло. Ничего не было. Никто ничего не сказал. По крайней мере, Глеб так делать очень любил. Просто мерил его холодноватым серо-голубым взглядом, давая понять, что говорить больше не о чем. И пустота росла. Множилась. Распускалась, как ядовитый цветок, заполняя собою все вокруг. Они вернулись домой с полными пакетами покупок, Ри стянула свою куртку, в которой действительно выглядела как обычная провинциальная школьница. Потерла холодные руки. Погода и правда испортилась, дождь медленно превратился в снег. Если не смотреть ей в лицо и не обращать внимания на лого на кроссовках, которые уже успели изрядно посереть от грязи, то ее действительно было не отличить от окружающего пейзажа. Впрочем кроссовки можно купить и поддельные, кто же поймет? — Не думаю, что мы сможем остаться здесь ночевать, тут даже постельного белья нет, а если и есть, то вряд ли оно в хорошем состоянии, спустя столько лет, — она повесила куртку на крючок, — Гостиница недалеко есть, даже приличная. Ну, по местным меркам, — в ванной зашумела вода, — Думаю, мы туда поедем. А завтра вернемся и подумаем, что делать, — она закончила мыть руки и вышла обратно. — Как скажешь, — теперь он вообще не знал, что ей говорить, оставалось тоже снять верхнюю одежду, помыть руки и устроиться на стуле в кухне с сигаретой. — Чай будешь? — она разбирала пакеты, — Ну и еда теперь есть. — Не, не хочу, — он выпустил дым в сторону приоткрытого окна. Она закончила раскладывать покупки и повернулась к нему. — Ты можешь со мной поговорить? «Поговорить? Мы разве не будем делать вид, что ничего не случилось?» — пронеслось где-то у него в голове. — Мы же не будем делать вид, что ничего не было? — она встала совсем рядом, — Ну по крайней мере я не буду. Извини, что я сказала про Дженни. Это было глупо, я сама не знаю, зачем… — она подкурила свою тонкую сигарету с фиолетовой полоской, — Дело ведь вовсе не в этом. Просто скажи мне честно, вот это все с Дженни… Ты это сделал потому что она тебе очень понравилась? Потому что ты ею сильно заинтересовался? Потому что решил, что у тебя с ней может что-то получиться? Или по другим причинам? Он сразу понял, куда она ведет. Понял, и ему это не понравилось, но два синих глаза смотрели на него открыто и решительно. — По другим причинам, — ему ничего не оставалось, как сказать правду. — Я знаю, ты вряд ли скажешь. Но я на себя возьму смелость предположить, что ты с ней связался в попытках как-то отвлечься. Получить что-то просто и легко, чем-то себя занять. Знаешь, когда оторвало руку, приклеить туда лейкопластырь… А на самом деле, не нужна была тебе ни Джен, ни отношения, ни что-то еще. Это способ унять боль. Даже не унять — игнорировать боль. Только вот это не помогает. Джен тебе ничем не помогла, ведь так? И я тоже. Я тоже тебе ничем не помогу. Не потому, что не хочу, а потому, что невозможно. Никто не придет и не заберет твою боль себе, ты можешь только сам пытаться ее пережить, и не факт, что получится. А когда два человека, каждый со своей болью, со своими неразрешаемыми противоречиями пытаются использовать друг друга, лишь бы было… Из этого ничего хорошего не выйдет. Чтобы кто-то мог помочь тебе справиться, нужно для начала иметь желание справиться, — она помолчала, глядя в черное окно без штор, — Глеб к тебе не вернется. — Да причем тут Глеб?! — Вадим нервно затушил окурок о край банки, — Какой нахуй Глеб?! — Глеб, которого ты любишь и не можешь отпустить, — ее ничуть не вывело из своего спокойствия его поведение, — Потому что он увлечен тем, что делает, он рад, что у него есть возможность это делать. Это не назло тебе. Это потому что он так хочет. Мы много об этом говорили, и я понимаю, что тебе не стоит ждать его обратно. — Я не хочу говорить с тобой о Глебе! Слышишь, лучше не начинай! Если у тебя нет других тем, то… В дверь позвонили. Трель звонка заполонила пространство и отразилась от стен и потолка. Мария Петровна долго извинялись, что причинила неудобства. — Я вот вам нашла и подушки, и одеяло, и постельное белье у меня есть не то, что просто чистое, а даже новое чистое! — она быстро впихнула в руки Вадима пару подушек, — Иди зайди, забери остальное! Сразу и не сообразила, что надо предложить, потом уже только, я выбросила кое-что здесь, за столько-то лет! Пылесборники все эти. А сейчас думаю, как вы там спать будете, у меня много, очень! — она уже совала в руки Вадима белоснежные наволочки и пододеяльник на лестничной площадке, — Да и вообще, все, что понадобится, вы ко мне сразу приходите, ладно? Ри стояла в дверях и молча наблюдала за этим. Когда все спальные предметы перекочевали в сорок вторую квартиру, Мария Петровна еще раз извинилась и молча вышла, успев напоследок шепнуть Вадиму: «Ринаточка уйдет когда, ты заходи». Дверь закрылась. — Вот, говорила нет, теперь есть. Правда, одеяло одно и простынь тоже, — Вадим положил все полученное на диван в гостиной, — Надо было еще шторы у нее попросить. — Попроси. У нее точно есть. А вообще… — она еще раз оглядела постельное белье, — Можно никуда не ехать тогда сегодня, поздно уже. Не то, чтобы я хотела тут остаться, но и бежать теперь глупо. — Я не хочу спать, — он понимал, что уснуть теперь будет сложно, — Если хочешь, ложись, не буду мешать. Но уснул он почти сразу, — быстрее Ринаты. Едва голова коснулась подушки. А когда проснулся, рядом ее не было. Он осторожно открыл дверь ее бывшей детской комнаты: она сидела на полу рядом с большой коробкой и листала какую-то тетрадь. — Доброе утро, я там завтрак приготовила и кофе сварила, — она даже не посмотрела на него, продолжая заниматься изучением артефактов из прошлого. — Спасибо. И он решил не мешать. В конце концов не везде и не всегда нужен был свидетель. Он еще раз вспомнил о вчерашних разговорах. Было неприятно это признавать, но она снова была права. Наскоро позавтракав и сходив в душ, он снова приоткрыл дверь комнаты. — Я погулять хочу сходить. Один, — он прошел внутрь и присел рядом с ней на пол, — Что это? — Тетрадки мои старые, блокноты, рисунки… Ноты, музыка, — она оторвалась от потрепанного голубого блокнота, — Открыла первую коробку, в ней как раз вся макулатура. Вадим… — она немного помолчала, — Ты можешь уехать обратно в Москву. Я тебя не держу. Тебе вряд ли есть, чем заниматься здесь столько дней, а я… Я — плохая компания в этом плане сейчас, — она снова полистала страницы, — Если у тебя и была какая-то миссия, то она выполнена. — Я так не думаю, — он погладил ее по руке, — Я просто хочу прогуляться. И машину возьму, если ты не против. — Не против. Мария Петровна нас вечером на ужин звала, если хочешь… А еще — вот, — в его руках оказалась белая музыкальная шкатулка в виде рояля. Совершенно такая, как описывала ее Ри. Маленькая, необычная, чуть пожелтевшая от времени, но все еще сохранившая свой лоск. Он повертел ее в руках. — Действительно необычная… Никогда таких не видел. А ключ где? — он уже повернул ее и разглядывал с другой стороны. — Не знаю, потерялся, наверное, — она пожала плечами, — В коробке не было. Можешь забрать ее, если хочешь, в Москву в смысле. Но я не думаю, что ее можно починить. — Заберу. Он уже встал и аккуратно прикрыл дверь.

Погода была не самая приятная, но хотя бы с неба ничего не лилось за шиворот, что не могло не радовать. Низкое серое небо касалось верхушек деревьев. Лужи поблескивали тонкой ледяной пленкой. Он совершенно не знал, куда идти, завел машину, несколько минут курил, глядя, как расползается сизый дым из выхлопной трубы. В областном центре, куда он добрался минут за сорок, было не лучше. За двадцать с лишним лет они объехали эту страну вдоль и поперек. И не один раз. И здесь тоже были. В таких городах и нормальных концертных залов обычно не больше пары-тройки, если вообще столько наберется. Но почему-то особых воспоминаний этот город не оставил. Да, были. Да, не раз. Но что еще?.. Он зашел в небольшое кафе, заказал кофе. Побродил по серым холодным улицам. Зашел в какой-то торговый центр. Люди сонно шатались по магазинам, сидели на лавочках, курили в скверах. Так прошел весь день, опомнился он только тогда, когда понял, что уже начало темнеть, впрочем и темнело непозволительно рано, короткий световой день неизбежно клонился к своему завершению. Если бы его спросили, о чем он думал все это время, он бы не смог ответить.

***

Музыкальная школа стояла на своем месте, — ничего не изменилось, — разве что рядом поставили несколько новых скамеек и знак пешеходного перехода, которого раньше здесь не было. Рината толкнула тяжелую деревянную дверь. В коридоре было тихо. — Вы куда? К кому? — пожилая вахтерша окликнула ее у самого входа, но Рината ее не узнала, тогда была другая, — веселая, полная, румяная тетя Света. — Здравствуйте, а Вера Васильевна здесь? — Здесь, урок у нее идет, только начался, ты забрать кого-то? — вахтерша посмотрела с подозрением, — Не видела тебя раньше. — Нет, я к Вере Васильевне. Подождать можно? — Ну подожди. Вон там, на лавке, урок в сто третьем классе. Но в класс ни-ни! И тихо сиди! Рината только кивнула «спасибо». Коридор был выкрашен светло-желтой «солнечной» краской. На стене висел большой стенд «Наши преподаватели». Из-за двери раздавался приглушенный звук — неумелые детские пальцы извлекали из пианино неуверенные звуки. И Рината помнила. Как ее, семилетнюю, родители впервые привели сюда. Как перед этим мама завязала ей огромный белый бант, а папа вручил букет бордовых астр. Помнила, как ходила сюда чуть ли не каждый день, хотя занятия были сначала всего три раза в неделю. И Веру Васильевну тоже помнила. Улыбчивую, спокойную, с морщинкой между бровями, всегда в приталенном сером пиджачке и с аккуратной шишкой из волос на затылке. Когда заканчивались занятия, Рината почти никогда не уходила сразу. Обычно долго сидела в коридоре на такой же лавочке или слонялась по нему, разглядывала других детей, слушала, как из закрытых музыкальных классов звучит музыка: как кто-то надрывно мучает скрипку, как раскатисто ухает баян, как завывает какой-то духовой инструмент, названия которого она не знает, потому что все духовые инструменты для нее тогда назывались «труба». А еще… Перед очередным годовым экзаменом, в мае, им домой вдруг позвонила Вера Васильевна. — Ринаточка, — голос сорвался, и она закашлялась, — У меня пневмония, в больницу положили сегодня. Я с поста медсестры звоню. Но ты не бойся ничего, завтра смело иди на экзамен, не волнуйся, мы с тобой хорошо подготовились. Мне очень грустно, что я рядом не смогу быть. Но тебе моя помощь не нужна, — она снова сильно закашляла, — Венера Артуровна будет за главную. При упоминании Венеры Артуровны внутри все похолодело. Да и по мнению девятилетней Ринаты, болеть, а тем более, пневмонией, можно было только зимой, а тут… Конец мая, жара такая стоит… Но делать было нечего. Да и все эти экзамены в начальных классах музыкалки были больше бутафорией для преподавателей. Они выбирали самый большой музыкальный класс, чинно усаживались в рядок, обложившись какими-то бумажками, и почти весь день слушали достижения своих учеников. Экзамен по классу фортепиано начинался в десять утра. В себе Рината не сомневалась, но с Верой Васильевной было бы спокойнее и привычнее. Мегера Халтуровна по меркам Ринаты была уже пожилой, хотя и не настолько, как Вера Васильевна. Ей было тридцать пять, она выглядела, как натянутая струна, и имя Мегера взамен Венеры получила от учеников за скверный характер, а отчество Халтуровна — потому что ее оценки делились на «неплохо» и «халтура». Третьего было не дано. В ее класс Рината не попала, за что благодарила вселенную каждый божий день. Но что поделать, не откажешься же идти на экзамены. Утром родители уже уехали на работу, Рината собрала портфель и вышла из подъезда. Во дворе недружелюбно ошивалась стая бродячих собак. Они застыли и уставились на нее. Собак она боялась, со временем этот страх, конечно, стал менее осязаемым, но никуда до конца не ушел. Она замерла и вошла обратно. Позвонила в дверь Марии Петровны, но той не оказалось дома. В большое подъездное окно между этажами она разглядывала собак и повторяла «ну уходите, уходите, пожалуйста». Как назло, за все это время никто из соседей не вышел из своей квартиры и не направился на выход — так можно было попросить кого-то прогнать собак или хотя бы проводить ее через двор. Рината посмотрела на маленькие механический часики на своей руке, доставшиеся ей от Ромки: время неумолимо приближалось к десяти часам, а это значит, что экзамен вот-вот начнется, а ведь нужно еще дойти… Когда собаки наконец скрылись из вида, отправившись на поиски приключений в другой двор, она вылетела из своего укрытия, и буквально за десять минут добежала до школы. Запыхавшаяся, раскрасневшаяся, с выбивающимися из длинной косы волосами, — такой и встретила ее Мегера. Она вышла из музыкального класса и, не давая Ринате пройти, отчитала за все смертные грехи. «Знаешь ли ты, что точность — вежливость королей?», «тот, кто любит долго спать, пренебрегая дисциплиной, никогда не добьется успеха», «на экзамен можно приходить только вовремя, и ни секундой позже», «я тебя не пущу, придешь на пересдачу, но это если кто-то еще сегодня не сдаст, для тебя одной никто не будет устраивать пересдач». За что Мегера могла так сильно не любить обычную маленькую девчонку, Рината не понимала. Хотя дело, наверное, было и не в Ринате. Все ее оправдания про собак прошли мимо ушей. На глаза навернулись слезы. — Я же… Я готовилась, долго, пожалуйста… — Когда готовятся, то приходят заранее, не оправдываются и не льют крокодильи слезы. Тебе повезло, что ты не моя ученица, поэтому я просто тебя не пущу, пусть Вера Васильевна с тобой разбирается сама, пораспустила учеников, вот и результат! И Мегера уже развернулась к ней спиной, взявшись за ручку двери. И что-то произошло. Рината сама не поняла, что именно. Где-то между ключицами как будто чиркнули спичкой, и эта спичка загорелась и обожгла кожу. «Ты можешь войти в любую дверь, просто попроси». Это не было чужим голосом, прозвучавшим в ушах. Не было своим голосом. Это вообще не было голосом, — каким-то знанием, озарением, откровением. Ри схватила ее за локоть и развернула к себе, та уже открыла рот, озверев от наглости девчонки: — Да что ты… Что ты себе позволяешь, нахалка?! — Можно мне войти, пожалуйста? — Ри лучезарно улыбнулась, не задумываясь ни о чем вообще. Мыслей не было. Было знание. И Мегера отошла в сторону, потупив взгляд. Открыла дверь музыкального класса. — Конечно, проходи, мы еще даже не начали. Экзамен Рината сдала. Честно и самостоятельно. Мегера сидела задумчиво и на этот раз удостоила многих учеников своей высшей оценки «неплохо». Впрочем Ринате она ничего не сказала, просто подписав ведомости, наряду с другими членами комиссии, что экзамен сдан, и ученица Кольцова подлежит переводу в следующий класс. Этой же ночью, провалившись в сон, девятилетняя Рината впервые ударилась головой о деревянную палубу какого-то старого огромного корабля, ее тут же окатило ледяной водой, выплеснувшейся из-за борта, отбросило куда-то в угол. Держаться было не за что, глаза залило морской солью, было скользко и ничего не видно. Где-то вверху у мачты кто-то стоял, но она разобрала лишь силуэт. А потом проснулась и еще долго сидела в постели, испытывая ужас, натянув на себя с головой одеяло. Чтобы разглядеть у мачты молодую женщину в необычном платье — такие носили в прошлые века дамы благородных кровей — ушло еще множество снов. Чтобы услышать, что она говорит, — и того больше. Но когда Рината услышала, страшно стало по-настоящему.

***

Вадим позвонил в дверь, но никто не открыл. Ринаты дома не было. Он потоптался на лестничной клетке и повернулся к двери Марии Петровны. — Да, Ринаточка ключи оставила, если ты раньше придешь, проходи, проходи, сначала поужинаем, — старушка, не принимая возражений, уже втащила Вадима в прихожую. — А где она? — он понял, что сопротивляться бессмысленно. — Да кто ж ее знает, вернется… Ей есть, куда сходить. А ты раздевайся, замерз? Иван дома, познакомлю вас, я щи сварила и котлеты сделала! Он так и не решил, что более неудобно — согласиться или отказаться, но Мария Петровна не оставляла шанса на маневр. Иван Петрович оказался добродушным веселым дедом, который тут же втянул его в обсуждение мировых новостей и футбола, не выразив никакой неловкости по поводу присутствия в его доме постороннего по сути человека. — Иван, да отстань ты от гостя со своим футболом! Как банный лист прилепился! — Мария Петровна вошла в гостиную и покачала головой, но все это было беззлобно, с улыбкой, — На кухню пойдемте уже! Руки помыть не забудьте! — Я на перекур сначала, — Иван Петрович уже надвинул на ноги теплые тапки, — Щас вернусь, не ворчи. — И дымит, и дымит! Как старый паровоз! — но и на этот раз Мария Петровна говорила это с улыбкой. Вадим курить решил не ходить. — А ты чего кислый такой? — перед ним появилась уже знакомая чашка в красный горох, — Случилось чего? — Да нет… — что у него случилось он не смог бы объяснить даже себе, — Гулял сегодня весь день, ни о чем не думал… — А это полезно, — Мария Петровна гремела тарелками за его спиной, — Полезно ни о чем не думать и ничего не делать иногда. Как будто место освобождаешь для новых мыслей. Мы ведь как всю жизнь жили: ни минуты покоя, голова вечно забита бытом да работой, а с годами понимаешь, что нужно себе давать возможность отдохнуть. Обновиться. Нервы успокоить. А ты ведь с Ринатой не просто так приехал? Я спрашивать ничего не буду, ты не думай, — она перехватила его страдальческий взгляд, он понимал, что объяснить женщине, какие отношения связывают его с Ринатой, будет в принципе невозможно, — Дело ваше, делайте, что хотите. Но раз приехал, значит, тоже душа у тебя не на месте. Вот и пользуйся возможностью. Разговор их прервался, Иван Петрович вернулся с перекура на лестничной клетке вместе с Ринатой. За столом она рассказала, что ходила в музыкальную школу, что Вера Васильевна была ей рада, что они пили в учительской чай с тортом «Полет» — любимым тортом Веры Васильевны, который Рината еле-ела нашла, обойдя, как минимум, пять магазинов. Иван Петрович не упустил возможность рассказать похабный анекдот под укоризненный взгляд супруги. После ужина Ри помыла посуду, а Вадим вытер ее и убрал в шкаф. Спать они легли молча. На одном диване — каждый на своей половине.

***

Все следующие дни были примерно такими же. Он уезжал один. Гулял один. Даже заимел любимое кафе, в которое заходил ежедневно, и белокурая миловидная официантка улыбалась и перестала спрашивать, что ему принести, потому что выучила. Он ни разу не выпил. Ни разу не включил телефон. Ни разу не смотрел новостей, — телевизор они не включали, хоть он и был. Потом приносили Марии Петровне полные пакеты продуктов. Рината купила красивую багетную рамку для рисунка, той самой вазы с голубыми цветами, и картина обрела свое место в гостиной над диваном. Притащила два мягких вязаных пледа из текстильного магазина: Мария Петровна часто жаловалась, что у нее мерзнут ноги, когда она в кресле смотрит каждый вечер свой сериал. Все было другим. Остальной мир будто выщелкнулся из реальности, перестал существовать. Друг с другом они почти не говорили, и Вадим был искренне благодарен ей за это. Он уже привычно сгребал ее в охапку поверх одеяла и засыпал, уткнувшись носом в выпирающий шейный позвонок. Она всегда была теплой, от нее теперь всегда пахло цветочным шампунем, а не теми сахарными духами. Она ни разу больше не заговорила с ним о Глебе, как будто все чувствовала и все понимала. Понимала, что это вот-вот закончится, что не за горами возвращение в привычную реальность, — до тридцать первого октября оставалась буквально пара дней. Но сейчас было только это. Фонарь, светивший в темный прямоугольник окна, — шторы они так и не повесили, замерзшие лужи на разбитом тротуаре, сигареты на кассе сетевого супермаркета, свежесваренный черный кофе по утрам. Иногда Ри рассказывала за ужином Марии Петровне, что ходила в свою бывшую школу, что видела кого-то из бывших одноклассников, что гуляла в парке Горького, что даже ездила на старый рынок, на котором почти ничего не изменилось. От всего этого было тепло. Просто. Как будто так было всегда. — Я тебе адрес магазина напишу, где цветы взять. Их каждый месяц нам привозят специально, девяносто две штуки, а то если просто так пойти, то может не оказаться, ни такого количества, ни цвета— и Мария Петровна нацарапала что-то на бумажке карандашом, — Вот, возьми. Завтра уже. Мы обычно с утра едем, но если и позже, то их не продадут никому другому, там Анечка, она знает нас, за столько-то лет! Скажешь ей, что в этом месяце ты вместо нас с дедом за цветами… Рината забрала бумажку и убрала в карман. А уже позже, вечером, она снова сидела возле своей коробки. И по щекам катились слезы. Самые настоящие. — Что это? — Вадим покосился на ее мокрое лицо, в руках она держала фотографию. Она молча отдала ее ему. — Это выпускной в музыкальной школе, это мама фотографировала, а потом носила проявлять. Фотоальбом наш Рома забрал, он у него где-то, он даже в Америке у него был, а эта фотография осталась, она в книгу была вложена, я эту книгу сейчас достала и… переверни. На обратной стороне округлым ровным почерком была написана дата и небольшой текст. «Ты самая лучшая дочь, самая талантливая, самая любимая. У тебя будет великое будущее, ты его заслужила. Мы гордимся тобой и будем гордиться всегда, что бы ни случилось. Всегда об этом помни. Мама.» «Надо же, просто фотография…» — Вадим смотрел на улыбающуюся со снимка Ринату, сидевшую за пианино вполоборота, — «Так мало и одновременно так много». Он обнял ее. «Никогда не думал, что буду радоваться тому, что кто-то плачет». И она улыбнулась, смахнув очередную слезинку. А на следующее утро их разбудил звонок в дверь. — Блядский самолет сначала взлететь не мог два часа, потом столько же сесть — кружил над городом, сказали, туман сильный, ну хоть в соседний город не отправили, и на том спасибо. Привет! — Рома протянул Вадиму руку, — А там бизнес-класса в помине нет, я чуть не сдох в этом кресле, сидишь, как креветка изогнувшись, дети орут, бабы причитают, — на пол опустилась небольшая спортивная сумка. По Ринате нельзя было сказать, насколько сильно она удивилась. Глаза были красными и опухшими, полночи она ревела, уткнувшись Вадиму в плечо, чему он никак не противился. Уснули они только под утро. А сейчас старые часы на стене возвещали, что было начало десятого. — Бедняжка, как же ты без бизнес-класса, — она поправила растрепанные волосы и еще сильнее укуталась в плед, стоя в проеме двери гостиной. Рома застыл и огляделся по сторонам, обвел взглядом до боли знакомые обои, длинный коридор, там дальше, справа, его комната… Но быстро справился с собой и прошел в кухню. — Кофе есть? Не хотел время терять по пути, сразу в такси и сюда. Думал, вдруг ты уедешь. Я с тобой поеду на кладбище, — он уселся за стол и смотрел прямо на сестру. — С чего ты вообще взял… — Мне баб Маша сказала, я ей звонил. Вы же свои телефоны поотключали, оба. Сидите тут как в катакомбах, ни связи, ничего. — Ты ей звонил или она тебе? — Ри задумчиво разглядывала внезапного гостя. Выглядел Рома совершенно трезвым и даже без признаков похмелья, просто слегка помятым после длительного ночного перелета. — Я. Да садитесь, не стойте, в ногах правды нет, — он хмыкнул, — Надеюсь, я не сильно помешал, но это вам повезло, что мы вместо 6 утра сели только в 8, так бы я раньше приехал. Он продолжал рассматривать домашнюю одежду сестры — простые серые свободные штаны и длинную футболку. Вадим тоже выглядел весьма простенько. Да что там говорить, оба они сейчас выглядели так, как будто живут тут сто лет, вместе, вот в этой самой квартире. А по утрам ходят на работу, чтобы вечером вернуться и смотреть сериал по первому каналу про ментов, уплетая жареную картошку прямо со сковородки. — А вы прям хороши… Как будто на своем месте, — он хохотнул, — У Ринатки даже драматичные скулы вот эти исчезли, видимо, баб Маша хорошо вас кормила… Хоть не выглядишь такой измученной, как узник концлагеря. — Рома… — Вадим его перебил. — Да не, не. Все нормально. Я приехал не ссориться, — он сделал примирительный жест рукой, — Я приехал сказать, что ты был прав, — он прямо смотрел Вадиму в глаза, — Это мое дело. Я должен был поехать сюда с сестрой. Я должен был пойти с ней к родителям, и я пойду. Обратный билет я купил на завтрашний вечер. Но мешать вам не буду. Мы сходим на кладбище, и я в город уеду, там сутки в гостинице поживу. Благословляю ваш союз, так сказать. Рината смотрела на него с недоумением. — А что ты так смотришь? Я бесился и бухал, дней пять. Перетрахал кучу каких-то баб попутно, извиняюсь за подробности. Пытался до вас дозвониться. Сходил в баре подрался. Ну в этом, который у меня в доме на первом этаже. Но это все не помогло. Эх, жаль, вы не видели, что там у Крайз в фейсбуке творится… Ну посмотрите потом. Можно к новому альбому никакого промо не делать, никакой рекламы, там такое промо, что все ее поклонники охуели. А Подмосковье так вообще рыдает горючими слезами. Умеют же люди веселиться… Ну да ладно. Можно мне кофе все-таки? Ри включила чайник, и он зашумел. Когда Рома, поморщившись, все же выпил свой растворимый кофе, то быстро встал. — Я к соседям пойду, буду там. Зайдешь за мной, как соберешься? Ответа он ждать не стал. — Что думаешь? — Вадим погладил Ри по плечу, — Я по-прежнему готов с тобой поехать. — Я знаю, — она смотрела на него с легкой тоской, — Но лучше не надо со мной. Он прав. Это наше с ним дело. Тем более, он выглядит относительно адекватно и даже не пьяный. Подождешь меня дома? Ну или не дома. Но мы тачку заберем, ехать далековато тут. И я думаю… Думаю, нам тоже можно будет уезжать завтра, вместе с Ромой. — Подожду, — губы невесомо коснулись виска, — Собирайся тогда.

***

Памятник был большим, общим. Широкая гранитная плита, на которой были выбиты два портрета, под каждым стояла своя дата рождения, а внизу — одна дата смерти. Выглядело все довольно ухоженным, если не считать завявшие с прошлого месяца цветы, лежавшие на надгробии. Серебристая ограда, небольшой столик с кованой лавочкой, вокруг все было засыпано мраморной крошкой. Шел мелкий дождь, но холодно от него почему-то не стало. В руках у Ри был огромный букет белых роз, Рома поежился и натянул капюшон. — Похожи… — он смотрел в высеченные на камне лица родителей, — Я даже знаю, с какой фотографии делали, мне кажется. Он поднял с надгробия увядшие цветы. — Там на выходе мусорный бак есть, выбросим, когда будем уходить, а сюда новые положим. По лицу Ри текли слезы, уже смешавшиеся с дождем. Она присела на корточки, облокотившись об ограду, и Роме пришлось ее поднять. — Лавочка же есть, давай цветы пока на стол. И я рад, что ты плачешь, — он шмыгнул носом и отвернулся в сторону, — Значит, не все еще умерло, и… Прости меня. Говорить не хотелось. В мутном из-за измороси воздухе висела какая-то ватная тишина, нарушаемая изредка только карканьем ворон. Поблизости не было ни души. Она подошла к памятнику и погладила его. «Простите, что так долго… Мне так жаль, что так долго…» Рома обнял ее сзади, она повернулась и уткнулась лицом в его мокрую куртку. Когда она снова смогла говорить, то только посмотрела ему в глаза и спросила: — Как ты думаешь, они нас простят? Простят, что мы столько лет не приезжали, что боялись, что не нашли в себе сил?.. — Конечно. Они всегда нам все прощали. А мы всегда их любили, и все эти годы помнили, несмотря на… — по его щеке тоже покатилась слеза, и он быстро ее смахнул, — Давай цветы положим. Ри подошла к столику, на котором лежала охапка белых роз. — Нет, подожди, — Рома вдруг принялся шарить по своим карманам, — Я знаю, что ты баб Машу с дедом всегда просила цветы приносить без траурной ленты, — он посмотрел на большой букет, — Это цветы, которые дарят живым. Но это… — он достал из кармана широкую черную ленту, — Еле нашел ее, в цветочных магазинах черные не продают… Я подумал… — было видно, что каждое слово дается ему с огромным трудом, но Ри смотрела серьезно и не перебивала, — Все, что мы делаем — это в каком-то роде символ. Стихи твои, музыка, да вообще все. И лента… Она символ того, что мы отпустили. Что этот букет, он для ушедших людей. Ри, я знаю, ты не хотела, — она ничего не говорила, но он уже принялся оправдываться, — Но букет должен быть траурным, хотя бы сейчас, пришло время отпустить… — по щекам ползли слезы, и он их больше не вытирал, — Пусть эта лента означает, что мы приняли их уход. Пожалуйста… — Я не возражаю, — она обняла его и погладила по совсем уже мокрым волосам, — Хорошо, что ты ее принес. Ленту они повязали вместе. Красивый букет лег на надгробие. Траурный букет. Такой, который положено приносить ушедшим.

***

Какое-то время Рома просидел в своей бывшей комнате. А потом вышел и действительно начал собираться. — Оставайся… Мы себе тоже билеты купили на завтрашний вечер, вместе все полетим… — Не, — он перебил сестру, — Я все, что хотел, сделал здесь. Еще к соседям забегу на полчасика и в город. Договорился с Максом Карелиным встретиться, мы в одном классе учились, может, помнишь, он сейчас переехал туда. Да и в целом… Не буду мешать, Ри, — она хотела возразить, но он притянул ее к себе и поцеловал в лоб, — Включи лучше телефон, завтра встретимся в аэропорту. Он протянул руку Вадиму и тот ее пожал. — Спасибо. До завтра. Дверь спешно закрылась.

***

В аэропорт они решили ехать прямо с утра. — Погуляем там, я тебя в свое любимое кафе свожу, — Вадим уже закрывал в прихожей чемодан. — Ого, у тебя уже есть свое любимое кафе здесь! — Я зря времени не терял. Внутри действительно царило ощущение, что все дела закончены. Что можно не ждать вечера, не придумывать себе занятий. Город отпускал их легко. Мария Петровна всплакнула и пожелала мягкой посадки. — Звони иногда, Ринаточка, не забывай нас… Спасибо за все! За подарки, за деньги, приезжайте к нам… Она знала, что Рината никогда больше не приедет. Это знала и Рината. Иван Петрович обнял ее, а Вадиму крепко пожал руку. — Ну, будете в наших краях… В ее глазах стояли слезы, она быстро запрыгнула на пассажирское сидение машины, пока Вадим укладывал чемоданы в багажник. — Сто лет не плакала, теперь реву без остановки, не могу успокоиться, — она взяла из рук Вадима бумажный платок, — Пиздец какой-то. — Это нормально, — он погладил ее по плечу, — Плачь, сколько хочешь. Поехали, только давай через большой магазин, надо сигареты купить, а мои только в нем есть. — И водички возьмем. Когда они уже выходили из магазина, Рината вдруг остановилась у большой доски объявлений, расположенной прямо у входа. На ней хаотично были налеплены разноцветные листовки. «Продам картофель», «любые отделочные работы», «подработка от двух часов в день», «сдам квартиру посуточно». Но смотрела она не на них.