Метель

Берн проснулся первым, как всегда, — утренний луч, проникающий в щель между ставнями, скользил сначала по его лицу, а после крался по соломенной подушке и ласкал того, кто разделил с ним сон. Сегодня это был сосед, и оттого душа пришла в смятение. Берн приподнялся на локте, загораживая свет, уже успевший упасть на густые рыжие ресницы Кьера, и вгляделся в его лицо. Тот поморщил веснушчатый нос и вновь расслабился, погружаясь в дрему. Кьер был похож на своего отца, но привычную для севера твердость и грубость черт смягчала миловидность покойной матери. А то, с какой неожиданной стороны открылся фермерский отпрыск, по странной прихоти судьбы отмеченный вдохновением и тонким чутьем прекрасного, придало его лицу в глазах Берна особой красоты — неброской, но глубокой. Задумавшись, он невзначай коснулся гладкой скулы Кьера тылом пальцев и тотчас отдернул, как обжегшись. Что происходит? Чужак, спящий в постели Томаса, исподволь вторгался на его место и в сердце? Берн резко поднялся, качнув матрас, чем окончательно разбудил Кьера. А спустя миг в дверь постучали — тихо, но настойчиво. — Кто это? — пробормотал Кьер, протирая глаза спросонья. — Ко мне никто не приходил — до недавних пор, — вместо ответа проворчал Берн и поспешил, насколько возможно, к двери. В слепящем свете восходящего за черными стволами солнца переминалась, отряхивая сапоги от свежего снега, Мари. — Кьер здесь? — спросила она, потупив глаза. Берн не успел ответить, как Кьер, приглаживая взлохмаченные волосы, вышел из-за его плеча и буркнул, так до конца и не проснувшись: — Что тебе нужно? Зачем явилась? — придя в себя, спросил обеспокоенно: — Что-то случилось дома? — Нет, нет, ничего страшного, — она подняла ладони и вошла, следуя жесту Берна. — Инга Пер пришла вчера под вечер. Она искала тебя, поговорить. Но разыгралась буря, и ей пришлось остаться. Я положила ее спать в кровать родителей… отца, — она осеклась, наморщившись, словно сглотнув подступившую горечь. — Сказала, что поутру я приведу тебя. — Что ей нужно? — Кьер торопливо накидывал куртку, отчего-то остерегаясь смотреть на Берна, присевшего к пустому столу. — Она мне не сказала. Лишь то, будет ждать тебя как старшего. Вдруг Кьер поднял взгляд на Берна и проговорил, не поворачиваясь к сестре: — Ты не сказала ей, где я? С кем? — Кажется, нет… От неуверенности ее под грудью заскреблась тревога. — Ладно, пойдем! — бросил Кьер, и они ушли поспешно по веренице сиреневых следов через запятнанный солнцем снежный лес. Кьер вернулся под вечер незваным. Берн, разгоряченный работой в сарае, приоткрыл дверь и услышал уже знакомый деловитый шаг. Он вышел во двор, одной рукой запахивая рабочий жилет, другой опираясь на черенок вил, и столкнулся с румяным лицом и чистым взглядом голубых глаз с уже привычным смятением внутри — смесь радости и отторжения раз за разом вспыхивала в душе при виде Кьера. Тот расплылся в улыбке и едва не бросился на шею, спеша поделиться новостью: — Что я скажу тебе, послушай! — он торопливо сунул Берну в руку теплый сверток с пирогом и зачем-то схватился за вилы так, что почти коснулся руки Берна. — Теперь все будет намного проще. Инга — ты знаешь ее, должно быть, они с мужем живут за горой — пришла попросить зерна. Ее муж всегда был плохим хозяином, он больше пьет и дерется, чем работает в поле, и у них нередко заканчивались припасы посреди зимы. Теперь же из-за призыва у Инги и дров в обрез, и положение бедственное. Берн внимательно слушал и всматривался в живое, подвижное лицо, когда, прихрамывая, поспевал за воодушевленным Кьером, и не понимал, к чему тот клонит. Уже повесив чуть припорошенную снегом куртку на крючок, тот продолжил: — Я дал ей и зерна, и дров немного на ночь, и сказал, что дам еще, но за работу. Инга согласилась присматривать за девочками. И я смогу приходить к тебе чаще! Он замер с приоткрытым ртом и горящими глазами, а Берн не сразу выговорил: — Зачем? Но Кьер не слушал его, уже раскладывая на столе платок с пирогом. — Инга испекла! — крикнул он из комнаты. — Давай, разрежь! Он сел за стол, сложив локти и собрав кисти в замок, но тотчас расцепил, с улыбкой проведя пальцем вслед за тонким розовым лучом заката, упавшим на темную древесину. Берн усмехнулся. Кьер и мужчина, и ребенок — давно созревший человек, в душе он не утратил детской способности находить радость в мелочах. Берн в чем-то узнавал себя — в самые темные минуты своей жизни он утешался красотой природы, чудесным цветом найденного минерала и краткими улыбками Томаса, лишь с уходом того погрузившись окончательно в тоску. Воспоминание о дорогом человеке кольнуло сердце. Задумавшись, Берн разрезал пирог почти не глядя и вздрогнул, когда Кьер вдруг заговорил: — А знаешь ли ты, Берн, что связь мужчины с себе подобным — большой грех? Берн поднял глаза с изумлением — Кьер даже не краснел и выдавал волнение лишь тем, что мял свой подбородок пальцами. — Конечно, знаю, — сухо ответил Берн. — Это знает каждый. — Но все же ты продолжал так делать — почему? Берн бросил нож и грузно опустился на стул, подаваясь вперед. Из глубины души настойчиво рвалась обида — не на Кьера — на бога, что так решил. — А что мне делать, если я родился таковым? Мне нравились мужчины с отрочества, а женщины всегда мне были безразличны! И встретив наконец того, кто полюбил меня взаимно, должен ли был я отказаться от него? Разве Господь не заповедал нам, что любовь — всего превыше? Он оборвал взволнованную речь, смущенный немигающим взглядом светлых глаз напротив, и с губ сорвалось то, что там давно крутилось: — Ты такой наглый, Тремс! — «Вторгаешься в мой дом и душу уже без стука!» — С каких пор ты стал мне исповедником? В сердцах Берн оттолкнул к нему пирог и отошел к огню, где в танце пламени увидел свое: встречи утайкой, торопливую любовь в армейской палатке, и вечный страх, и облегчение, когда с Томасом у них появился свой дом в Лассе, и счастье, которое не сбылось, и разлуку. В груди заныло застарелой раной — все в прошлом, лучшие мгновения остались там. Как жаль такое понимать, когда ты молод. — А знаешь, Берн… — голос Кьера за спиной так изменился, что Берн засомневался, сколько времени он ловит в огне видения прошедшей жизни — минуту или час? Он обернулся — Кьер смотрел в упор и будто подбирал слова, вздымая крепкую грудь. Берн вопросительно поднял бровь, и тот продолжил: — Мне кажется, я тоже родился таковым, — и не давая Берну опомниться, затараторил: — Ведь из всех людей, что я встречал, мне полюбился один мужчина. — Одного мало, — пробормотал Берн, прекрасно понимая, что означает его взгляд с широкими зрачками, но отказывался верить своим глазам. — Ты мог запутаться, принимая любопытство за любовь. Это было так. Берн знал, все в его жизни и в нем самом: краски, книги, рассказы, смелость жить с мужчиной и даже спокойный, незлобивый нрав — все отличалось от того, к чему привык Кьер с детства. И как подсолнух на пшеничном поле, Берн неизбежно привлекал всеобщее внимание в Лассе, каждым нетвердым шагом подпитывая слухи, всегда тревожные и злые. Теперь же, впервые вызвав своим отличием приязнь и добрый интерес, ему б порадоваться этой дружбе, если бы не признание, что выбивало из легких воздух и останавливало сердце: — Нет. Я знаю, что я чувствую, хоть и не понимаю, как это возможно, — прошептал Кьер и обхватил себя руками, впервые закрываясь. — Я думаю о тебе каждую минуту и каждую минуту хочу быть рядом. Мне так хорошо с тобой, — Кьер порывисто вскочил, опрокидывая стул, и Берн непроизвольно отшатнулся, — что я никогда не уходил бы! Я полюбил тебя… Берн отступил еще на шаг, и жар очага лизнул через штаны — отходить больше некуда, они вдвоем в уединенном доме на расстоянии руки, смотрели, не мигая, друг другу в широко раскрытые глаза. Чего ждал от него Кьер? Ответного признания или насмешки? Берн набирал воздуха и выдыхал, не в силах высказать то, что следовало: «Я с Томасом, я не свободен. А тебе лучше уйти!» — Я полюбил тебя, — повторил Кьер, уже шепча в самое ухо. Он был так близко, что Берн впервые ощутил его запах: горячий и хмельной. От него взыграла кровь, и мужская плоть, истосковавшаяся по теплу живого тела, возбудилась. От бесконечной ли скуки одинокой зимы, или от красоты крепкой шеи, в которую Берн будто случайно уперся носом, от гладкой кожи, от щекотки коротких завитков волос над ухом в золотых веснушках — в голове помутилось, кровь застучала в висках, заглушая голос разума. Берн притянул его за плечи, и Кьер прильнул теснее, грудью касаясь груди. Его трясло, и даже горячее дыхание, скользящее по шее Берна, дрожало — должно быть, немало мужества потребовали и признание, и показная наглость. На миг Берн испугался — так ли понял его, но твердый член Кьера, упершийся в бедро, не оставлял сомнений. Берн взял его за щеки и заглянул в раскрасневшееся, как от наливки, лицо и помутневшие глаза, и впился в рот губами. Неопытность Кьера с лихвой восполнялась его страстью — он едва не кусал Берну губы, сминал плечи до боли и дышал так шумно и хрипло, что от одних его стонов впору было излиться. Берн запустил одну руку Кьеру под ворот, оглаживая влажную от испарины спину, а другую — в свои штаны. Привычный к одиноким ласкам собственной рукой член потек смазкой, но Берн хотел иного, того, чего ему недоставало с начала осени — огня любви, что наполнял нутро, прокатываясь волнами с каждым толчком… Он потянул Кьера за рукав, случайно сняв с его широкого плеча рубашку, и увлек в спаленку. Там он разделся догола и, смущаясь наготы, погасил лампу. А после, забыв о вечной боли в ноге, проворно улегся на кровать и поманил рукой. Кьер склонился над ним черной тенью, и только красный отблеск света от очага из кухни очерчивал ломаные изгибы его тела. Берн целовал его лицо, грудь, трогал напряженные соски, пока Кьер не застонал и по коже его не побежала дрожь. Тогда Берн осмелился перенести ладонь ему на член. Кьер вздрогнул и выдохнул, но не воспротивился, а только задышал еще чаще. Берн ласкал себя и Кьера, а когда оба члена в его руках затвердели, как горячий камень, раздвинул ноги и прошептал: — Войди в меня, — он вытащил из-под кровати привычным жестом миску с льняным маслом, которое покупал не только для красок. Кьер оторопел — даже в полумраке было заметно, как округлились его горящие глаза. — Я не знаю… — пролепетал он, опуская взгляд на промежность Берна и тут же вскидывая вновь. — Не умею. — Не бойся, ты не причинишь мне вреда, — Берн закинул ему на поясницу здоровую ногу и чуть подтолкнул ближе. И сам направил, бережно обхватив его член. Забывшее о настоящих ласках тело принимало плоть Кьера с трудом. Берн стонал и изгибался в пояснице, но не отпускал его и не позволял остановиться, призывая: — Еще, еще, поглубже, друг мой! И наконец почувствовал ту полноту, тугую до боли сладость, сильные толчки и искры, что разбегались по венам, и жар внутри, и удовольствие до крика. И семя, горячим следом упавшее на живот. И хриплый стон Кьера, судорожно вытянувшегося в струну, и волны наслаждения, бегущие по его крепкому стволу. Плоть Кьера обмякла и выскользнула по маслу и вязкой сперме. И сам он, ослабев и обессилев, упал рядом, и долго что-то шептал, и утыкался лицом в плечо, и трепетно касался губами пальцев, сжав руку Берна в своей руке, пока не заснул, уронив голову ему на грудь. Берн осторожно поднялся и ушел. Он обтирался тряпкой и смотрел в мутное зеркало в углу за очагом. В свете почти погасшего огня Берн различал лишь неясную тень в отражении, но знал — оттуда смотрят на него глаза предателя, похотливого изменника и подлеца, пошедшего на поводу желаний. Он не мог уснуть почти всю ночь, крутился в кровати, стараясь не задеть уснувшего на месте Томаса любовника. А утром, едва рассветный луч коснулся его век, Берн подскочил и с горящим от стыда лицом разбудил Кьера и попросил уйти, так и не осмелившись поднять на него глаз. Лишь Кьер скрылся за поворотом тропы, Берн затопил баню — и мылся, безнадежно оттирая свой грех золой. Содрать он мог бы кожу, но не очистить душу внутри. Он вернулся в дом, схватил рубашку Томаса, но отшвырнул, не чувствуя себя вправе касаться его вещей, а после поднял ее бережно и заскулил, утапливая лицо в грубой ткани. Только назавтра, измучившись и передумав сотни дум, Берн вышел из дома, чтобы отправиться на чуть освободившийся от непролазного снега склон — набрать валежника. И тотчас, у Фазаньего холма, будто нарочно, встретил Кьера. Тот улыбнулся тепло, сощурившись от косого рассветного луча, и подошел ближе. Взял за запястье и чуть сдавил, прокатывая загрубевшим пальцем по ладони Берна. — Инга придет сегодня на ночь, я велел, — он поднял взгляд и задержался им на лице Берна с немым вопросом. От его осторожной ласки, от горячих приоткрытых губ, от глаз, в розовом свете отливающих сиренью, Берн смешался и будто утратил власть над языком, который сам пробормотал, противореча всем мыслям накануне: — Приходи ко мне… А ночью, в мерцающем отблеске трескучего огня вдыхал горячий аромат чистой кожи и слушал жаркий шепот, когда испачканная краской ладонь скользила по его лицу: — Хороший такой, красивый… И сердце щемило и заходилось в безумном беге. Любовь Кьера — не к образу из прошлого, которого тот и не знал, не сотканная из упреков и сожалений, — любовь к Берну такому, каким он был сейчас и впредь: хромым и нелюдимым, со склянками и жерновами вместо кавалерийской сабли, — была так соблазнительна, так непреодолимо манила обещанием счастья, что Берн, как бы ни силился, не мог ей противостоять. До рези в глазах, до кома в горле — противился, и до отчаяния ее желал. И таял, и впускал Кьера опять — в дом, в тело, в душу. А образ Томаса стирался, будто промасленной ветошью Берн медленно счищал его с холста. Утром он вышел за порог, когда Кьер еще спал, и присел на ступеньки. Снега давно не было, прошлый слежался и осел, затвердев между деревьев в гладкий наст, и ледяная корка искрила под рассветными лучами, переливаясь сотней розовых оттенков, волшебным разноцветьем будто предвещая скорый праздник. — Приходи к нам на Рождество, — проговорил Кьер за спиной так внезапно, что Берн вздрогнул, едва не выбив из его рук глиняную кружку, расписанную им самим не так давно. Он присел рядом и протянул Берну дымящийся настой чабреца, закутался в платок, зябко пожимая плечами, и уронил голову ему на плечо. И Берн вдруг понял, что впервые с начала зимы не смотрит в лес, ожидая, что треснет ветка и Томас выйдет из-за чернеющих стволов — напротив. От этой мысли стало не по себе, мурашки побежали под одеждой, в груди встал ком, и волшебство исчезло, разлетелось на осколки, как лед, разбитый грязной палкой. — Кто здесь ходил? — спросил Кьер, вглядываясь в утренний сумрак. От сарая, где фыркал конь, через прозрачный лес тянулась вереница сиреневых следов. — Тут вечно кто-то бродит, — устало ответил Берн, и радость светлого мгновения исчезла окончательно, оставив место только ноющей тревоге и досаде о том, как жизнь сложна и как порой насмешлива.