Метель

Мужчины не вернулись в Лассе и к Рождеству. Днем Берн метался, мучаясь в сомнениях, то ожидая Томаса, с тревогой вглядываясь вдаль, то умоляя небо отсрочить его возвращение и неминуемый тяжелый разговор. Но тóлько длинная северная ночь накидывала черный плащ на засыпающие горы, отбрасывал раздумья и с головой погружался в водоворот страсти, отдаваясь Кьеру целиком, до капли: тело, душу и каждый миг, что были отведены судьбой им быть вдвоем. Лишь потому, стремясь быть рядом, Берн согласился прийти в дом на Фазаньем холме на Рождество. Накануне он съездил в город — часто на исходе года снег прекращался и оседал, делая тракт проезжим, будто нарочно, для желающих купить подарки на ярмарке. Печально, что в этот год Берн был единственным, кто прибыл на ярмарку из отдаленного Лассе. На севере не принято хозяйкам покидать свои дома — это право мужчин. Лишь в крайнем случае, какой сложился у Инги Пер, женщине позволено было наняться в услужение и ночевать в чужом жилище. Берн вспомнил об Инге и купил подарок ей тоже — тонкую ленту для волос, подобную той, что подарил Мари, но красную. Он плохо разбирался в женских вкусах, всю жизнь прожив среди мужчин, но видел, какую радость принесла юной соседке цветная тряпица. Всем детям Берн купил печенья с пряностями. И с тем пришел к усадьбе Тремсов. Он был здесь в первый раз. После подворья Томаса фермерский дом казался бы дворцом, если бы Берну не доводилось бывать в настоящих дворцах в Кламире. Но даже несмотря на это усадьба Тремсов впечатляла: укрытые под общей крышей передний и задний двор, конюшни и сараи, и дом — в два этажа, с большими окнами и высокой резной дверью. Берн проследовал за Кьером, нарядным, в светлой рубашке и жилете с серебряными пуговицами, и вошел внутрь. Сразу за дверью здесь открывался широкий зал, обитый темным деревом. С одной стороны вверх уходила лестница на второй этаж, с другой располагался камин, а в середине стоял длинный стол на толстых резных ножках, накрытый к празднику. Сестры Кьера взволнованно сбежали по лестнице, высыпавшись из комнат, как рыжий горох. Берн тоже волновался, и руки его едва заметно дрожали, когда он доставал из сумки печенье и мелочи, купленные для детей. Все расселись за стол. Берн не сразу заметил в девичьей толпе двух светловолосых мальчиков-подростков, одинаково прыщавых и худых, — должно быть, это были дети Перов. Самой же Инги видно не было. Кьер нервничал, поглядывая на открытую дверь кухни, и смущенно опускал взгляд на пустой стол, когда служанка вышла в зал и встала у стены, надменно вскинув голову и скрестив руки на груди с видом хозяйки. Мелькнула мысль: уж не надеется ли Инга овдоветь и, не дождавшись пьянчугу-мужа с войны, закрепиться в богатом доме, куда успела уже переселить своих детей? Под ее недовольным взглядом Кьер смутился, но поборол себя и строго спросил: — В чем дело, Инга? Почему не подаешь на стол? Разве не видишь, гость пришел. Он кивнул на Берна, а тот суетливо полез в сумку — достать красную ленту. — Гость? — голос Инги резанул металлом. — Ты пригласил в святой Господний праздник к столу проклятого колдуна? Она подошла ближе, не разнимая скрещенных на груди рук. Кьер подскочил и воскликнул с присущим ему жаром: — Берн не колдун! То наговоры, я точно знаю! А тот, кто распускает слухи, тоже грешит. Подай еду! Инга не сдвинулась. Сверкая синими глазами под бесцветными бровями, она уперла в Берна палец, изобличая: — С кем ты повелся, Кьер? Он проклял твою мать и нерожденное дитя! Навел на Ханну порчу. Я не желаю, чтобы его поганый рот ел мою пищу! — Мать умерла от родов — не от порчи, — сомнение мелькнуло на лице Кьера, когда тот быстрым взглядом обвел встревоженных детей. Он вскинул глаза и сказал громче: — Я здесь сейчас хозяин, и мне решать, кто будет есть нашу пищу из отцовских закромов. Я здесь хозяин, — он повторил и твердо упер кулаки в стол. Инга хмыкнула и поджала губы. Она была приятной внешне, если бы не злость, сверкающая в глубоко посаженных глазах: чуть старше Берна, с правильными тонкими чертами, белой кожей, едва затронутой рубцами от юношеских прыщей, и светлыми пушистыми волосами, изящная и худощавая, но не лишенная женственной прелести в фигуре. Одна из самых милых глазу хозяек в Лассе, насколько мог судить не искушенный в женщинах Берн, — и как обидно, что красота ее утрачивала яркость и гасла в нищете с жестоким мужем. Желая сгладить остроту момента, вызвать улыбку и примирить всех за рождественским столом, Берн, неуклюже хромая, нагнал отправившуюся на кухню Ингу и протянул ей ленту со словами: — Возьми, пожалуйста, это тебе подарок. Она остановилась с приоткрытым ртом и подняла на него глаза. — Каков наглец, — пробормотала Инга, справившись с изумлением. — Я замужем! Кто ты такой, чтобы дарить мне подарки, бесстыдник! Она поспешно спрятала руки за спину, не прикоснувшись к ленте. Но вдруг воскликнула: — Ах вот в чем дело! Я догадалась! Колдун задумал и меня свести в могилу, а лента эта — заговорена! — с этими словами она выхватила ленту и бросила в огонь камина. — Намерен убить всех женщин, чтобы мужчины достались лишь тебе?! Она скривилась с усмешкой и обратилась к подскочившему к ним Кьеру: — А чем тебя он заворожил, какой штуковиной? Перевела многозначительный взгляд на Берна и обратно и торопливо скрылась на кухне. — Какой же бред, — пробормотал Кьер, вцепившись в плечо. — Прости. «Прости», — он повторил еще не раз за вечер. Инга больше не появлялась в зале, приготовленные ей блюда подавали девочки, но напряжение, пронизывающее воздух, чувствовалось всюду. После трапезы Берн спрятался в углу за шторой, будто интересуясь задним двором за окном, и неуютно повел плечами, когда Кьер подошел сзади и прошептал, пользуясь тем, что дети отвлеклись на игры: — Останешься здесь на ночь? Не обращай внимания на Ингу — зависть к достатку моего отца не позволяет ей спокойно дышать. — Нет, извини. Пойду домой. А ты останься. Не надо нам быть рядом на глазах других. Увидимся в другое время. Берн попрощался и ушел в смешанных чувствах. Душа тянулась к семейному теплу, но чувствовала себя чужой. Во многом Инга была права, и Берну было совсем не место в этом доме. Своим присутствием он лишь бросал тень на Кьера и всех Тремсов. Темнело рано — короткий зимний день стремительно клонился к закату. В осиннике уже сгустились синие сумерки, хотя на широкой поляне, где стоял дом Томаса, еще горела золотом вечерняя заря. Берн вышел из леса и замер в изумлении от беспорядка, встречавшего его: по двору бегали куры, петух вспорхнул на жердь, повсюду валялись опрокинутые ведра, по левую сторону от забора в снег было высыпано недавно купленное зерно. Кто-то открыл колодец и затолкал в него охапку сена, сначала спустив на дно ведро и оборвав веревку от него. Берн бросился к распахнутой двери избы, на ходу потрепав за шею встревоженно фыркающего коня, и торопливо зажег всегда стоящую при входе лампаду. Внутри все было перевернуто вверх дном, и даже тяжелый дубовый стол был опрокинут набок. Пол покрывали черепки разбитых мисок и горшков, валялись комки выброшенной из сундуков одежды. В полумраке Берн не сразу заметил темные дорожки порошка… Он медленно вошел в задернутую прежде занавеской нишу со стеллажами красок. Все разбито. Все склянки, расколотые в стеклянную труху злыми ногами, смешались с драгоценной краской, растащенной по дому на сапогах непрошеных гостей. Нигде не было книги. Берн оглянулся в ужасе, разведя дрожащие испачканные в охре руки, и тогда понял, отчего так живо разгорается огонь в пустом очаге. Рванулся, запнулся о горшок, сдернул свисающую с очага памятную рубашку Тома, чудом не вспыхнувшую, и вскрикнул, обжегшись, но вытащил дедову книгу из пламени. Сгорел лишь верхний край, когда-то украшенный старинным оловянным уголком, — книгу спасла картина Кьера, уже наполовину пожранная огнем, что встала поперек очага. Берн обессиленно опустился на пол, усыпанный поблескивающим в веселых всполохах огня пигментным порошком. Он прижал книгу к груди и тупо смотрел на то, как исчезают в пламени весенние цветы, написанные вдохновенной юной рукой, а вместе с ними — надежда на то, что и в Лассе возможно счастье. Там же, у очага, наутро застал его Кьер. Намаявшись, полночи собирая кур по двору, Берн рухнул прямо на пол у огня, скуля от разыгравшейся в суставе боли, и уснул, проснувшись только от удара распахнутой двери. — Берн, что тут… — Кьер замер и огляделся, вытаращив глаза. В свете ворвавшегося в окно солнца дом, когда-то мрачный из-за потемневшего от времени дерева стен, сверкал всеми цветами красок, доступных в этих горах. Кьер медленно прошел через комнату, ошарашенно глядя под ноги, где пигмент смешался в причудливых узорах, и присел рядом с Берном. — Я знаю, кто это, — проговорил он. — Я сразу понял, что что-то произошло, когда увидел охру на подоле ее плаща. Инга, как она посмела… — Конечно, одной ей было не под силу, — кряхтел Кьер позже, помогая поднять на место стол. — Они все сговорились, но я их проучу! Так не оставлю! Узнаю, кто это, и… — Не надо, — Берн ухватил его поднятую с угрозой невидимым врагам испачканную в ярком порошке руку. — Не важно, кто это. Я не могу противостоять всему Лассе один. — Ты не один! — Кьер обернулся и заглянул в глаза. — А тебе лучше, — Берн не послушал, продолжая, — держаться поодаль, не навлекать беды на себя и девочек. — Нет! — Кьер взял его за плечи, но тотчас отпустил, указывая с жаром в сторону поселения. — Я не ребенок, я мужчина! И не позволю бабам управлять собой или запугивать! Их место — угли ворошить в камине да суп мешать, а не указывать, кого любить… Проклятье! — от волнения он поперхнулся и прокашлялся. — Ладно, ладно, — Берн ласково коснулся его щеки, одновременно смахивая порошок и успокаивая. — Иди ко мне поближе. Плевать на всех, на ненависть, когда Кьер рядом. С каждым днем и каждым часом Берн все глубже погружался в любовь, и вот уже не мог дышать без его губ, излечивающих все печали. Голову кружило и тотчас выбивало все мысли от его запаха, от сильного тела под пальцами, от страстных стонов и искренних взаимных чувств. Несколько дней они вдвоем пытались собрать краски, просеивали от стекла и грязи, раскладывали по тряпицам — склянок в доме не осталось. А ночью не отпускали друг друга, пока без сил не валились на кровать. Помощь хромому Берну, в чьем доме пошалили неизвестные разбойники, стала удобным поводом для Кьера уходить с Фазаньего холма и оставлять хозяйничать там своенравную Ингу. Казалось, все довольны, и счастье рядом, и краски еще можно спасти.

***

Кьер возился с охрой, сличая ее тон с другими сортами в разных лоскутках, и Берн поспешил отойти от окна, чтобы не загораживать свет короткого дневного солнца, когда увидел девочку из Тремсов. Она бежала по покрытому цветными следами от сапог снегу так быстро, что едва тревога вспыхнула в груди, девочка уже долбила в дверь маленькими кулачками. Кьер впустил ее с ворчаньем, но смолк, взглянув в расширенные голубые глаза сестренки. — Они идут! — вскричала она, указывая рукой на дверь. — Они возвращаются в Лассе! Мы видели с утеса! Отец! Берн с Кьером переглянулись, не говоря ни слова, и тотчас Кьер выскочил из дома, только успев схватить с крючка одежду, а следом поспешила сестра. И после — Берн. Он доковылял до утеса, когда там столпились уже все Тремсы, склоняя рыжие головы к обрыву. Внизу, по серой ленте тракта тянулась вереница марширующих людей. — Поспешим на площадь! Они придут туда, — воскликнул Кьер и обнял Мари, украдкой посмотрев поверх ее головы на Берна.

***

Площадь у церкви гудела многоголосым хором. Женщины всхлипывали и бросались мужьям на шею, дети взвизгивали и бегали вокруг, поддавшись всеобщей радости. Берн неловко спустился с коня и стал протискиваться ближе к середине, осторожно раздвигая взволнованных селянок и стараясь не заглядывать в их лица. Сначала он увидел Ингу — потупив глаза, она стояла, сгорбившись под рукой вечно пьяного Пера, повисшего на ней и старшем сыне. Недалеко от них столпились Тремсы. Над девочками возвышался исполином их крупный отец. Грудь Тремса-старшего пересекала перевязь с медалью. Кьер стоял рядом, он улыбался встревоженно, а заметив краем глаза Берна, поспешно отвел взгляд. — Где же Томас? Где Том? — спросил Берн, схватив за локоть случайного солдата рядом. — А, Томас, мой сосед! — вместо него отозвался старший Тремс. — Ты ищешь своего любовника, колдун? — он усмехнулся, подойдя ближе. — Он не вернулся с нами — погиб под Кирке. Господь направил саблю вражеского пехотинца, и тот вспорол Томасу брюхо. Он мучился неделю и умер накануне Рождества. С каждым словом Тремс делал шаг навстречу Берну и наконец остановился, нависнув над ним горой. — Томас… погиб? — будто не веря услышанному, пробормотал Берн, упершись взглядом в перевязь на груди фермера. — А ты что думал, колдун? Неужто ждал его… — откликнулся чей-то веселый голос справа, но Берн уже не слушал. Не слышал. В ушах стучала кровь, стирая гул голосов. Не замечая людей вокруг, Берн вышел из ликующей толпы, взял коня под уздцы и медленно пошел под склон, в сторону дома. Он брел не меньше двух часов, не чувствуя ног и не позволяя себе думать. И только оказавшись под защитой знакомых стен, упал на пол и зарыдал, забился в сдавленном, похожем на припадок, крике горя. Том умер, погиб от вражеской руки, в мучениях и боли. Шептал ли он на смертном ложе имя Берна, возлюбленного, с кем вместе прошел почти всю слишком краткую жизнь? А Берн — чье имя Берн шептал в тот страшный миг, в те ночи накануне Рождества, когда сгорал от предательской страсти, как Том — от лихорадки? Имя Кьера. Он сел на пол и в изнеможении уставился в серое небо за окном. Ни одного чувства, ни одной мысли не осталось. В пустой голове мелькали картины встречи: радостные люди, Кьер, отвернувшийся, будто его не знает. И в сотый раз звучали голоса: «Том умер, умер», а еще фразы, которые тогда оглохший от горя Берн не слышал, но теперь зачем-то вспомнил: «А где моя жена? Где Ханна? Почему я здесь не вижу ее и маленького сына?»