Метель

Берн не спал всю ночь. Не раздевшись и не зажигая огня, он ворочался в смятой постели, как в бреду бормоча все те слова, что сберегал до встречи с Томасом, захлебывался ими, глотая слезы, и вновь повторял. Слышит ли Том, знает ли? О любви Берна, о тоске, о том, как виноват он, поддавшись страсти и соблазну увидеть восхищение в чужих глазах. Ответом была ночная тишина. Берн вздрогнул, пробудившись от неглубокой дремы внезапно, будто кто-то окликнул его или тронул за плечо. Открыл больные от бессонницы и слез глаза и уперся в слепую черноту. Мир затянула тьма, густая, непроглядная, сдавила горло. Берн подскочил, судорожно вдыхая, и наощупь пополз к окну. Он не закрыл ставни с вечера и теперь пытался разглядеть хоть одну звезду в просвете облаков и лунный луч, упавший на снег, — ничего. Он положил локти на раму и прикоснулся лбом к холодному стеклу. И отскочил прежде, чем успел понять, что произошло: стекло разлетелось со звоном, на пол с грохотом упало что-то тяжелое, окатив ледяными брызгами, лоб пронзила боль, и по левому виску побежала теплая струйка. Стирая кровь с лица, Берн, пригнувшись, отполз в сторону от окна, ночь за которым вспыхнула факелами и огласилась возгласами: — Он здесь! Ломайте дверь! Колдун внутри! За паутиной расколотого стекла показалось искаженное яростью лицо с безумной щербатой улыбкой. Тибольд Пер. В дверь отчаянно забарабанили, но крепкий засов не поддавался. — Открывай, колдун, или, клянусь Господом, я подпалю тебя живьем! — голос фермера Тремса. Замешкавшись на мгновение, Берн двинулся к двери. Казалось, весь дом содрогался от ударов, а за окном метались огненные всполохи. Выдохнув, Берн откинул засов и резко отпрянул в сторону, позволяя непрошеным гостям ворваться в прихожую. Дом осветили факелы, запахло гарью и свирепой злобой. — Вот ты где! — прошипел, развернувшись на пятках, вбежавший первым Тремс и передал факел молодому мужчине справа. С ним был Пер, Дугс и трое не знакомых нелюдимому Берну крестьян. Шестеро. — Что вам нужно? — спросил Берн хрипловато. Он прижался спиной к дверному косяку, стараясь держаться прямо, и посмотрел в горящие глаза соседа. — Мы пришли отвести тебя на суд, колдун. Пока ты не сбежал! — Тремс сделал шаг вперед, и остальные повторили за ним, сужая круг. — Какой еще суд? — все тело Берна дрожало от напряжения, голос прозвучал сдавленно и зло. — Людской суд, — Тремс приблизился еще и продолжил, откинув голову и сузив светлые глаза: — Думал, мы не узнаем, что ты творил тут, воспользовавшись отсутствием мужей и беспомощностью наших женщин? Берн невольно повел плечом, выдохнув через раздутые ноздри. Стоило ли оправдываться? Он окинул соседей взглядом: насупленные, они нервно сжимали прогорающие факелы и не сводили с него глаз, и только пьяный Пер был весел и нетерпеливо теребил моток веревки, готовясь к потехе. — Что творил? — спросил Берн не для ответа — чтобы протянуть время. — Он еще и ухмыляется, паскудник! — взревел Тремс. — Ты навел порчу на мою жену и нерожденное дитя, и они умерли сразу после родов! Что ты скажешь в свое оправдание? — Что может оправдать поступок столь чудовищный? — воскликнул в сердцах молодой мужчина слева. Ладонь его легла на рукоять кнута, засунутого под пояс. — Я этого не делал, — тихо, но твердо ответил Берн, сильнее вжимаясь в косяк. Рядом была приоткрытая дверь, из щели тянуло морозом, но было ясно, что ему не сбежать от здоровых мужчин. Они нагонят и повалят его, просто подставив подножку или уцепив кнутом. — Не наводил порчу, это ложь. — Отпирается! — Пер засмеялся, показывая дыру на месте выбитого резца. — Лжешь ты, колдун! — Тремс сверкнул глазами. — Дети рассказали мне, что ты вечно крутился возле Ханны на вырубке, заговаривал с ней, нашептывал над нею заклинания. А потом она умерла, забрав младенца с собой. И ты принялся за моих детей. Прохода им не давал, преследовал, заманивал в свой дом, дарил заговоренные предметы! Знакомая тебе вещица? Тремс сунул руку в карман куртки и вытащил, грубо сминая в огромном кулаке, шелковую ленту — изодранную, грязную, но не утратившую яркости голубой окраски. Он поднес ее к лицу Берна так близко, что тот почувствовал запах факельной гари от его руки. — Это я и скажу людям, когда они станут закидывать тебя камнями, — Тремс бросил ленту под ноги и сплюнул, отворачиваясь. — Я тоже скажу! — подобно шакалу, выскочил из-за его спины Пер, поигрывая мотком веревки. — За мою жену ведь следом принялся, паскудник хромоногий! — Потащим тварь волоком — идти он все равно не может. Вяжите его! — приказал Тремс спутникам, не оборачиваясь. — А после подпалим проклятый дом. То, с каким наглым спокойствием он говорил, как уверен был в беспомощности Берна, выдавало их ложь — они знали, что перед ними всего лишь хромой одиночка, не способный сопротивляться шестерым мужчинам. Будь Берн колдуном — разве позволил бы загнать себя в угол? Вот только они не знали о его гвардейской выучке, не утраченной с годами, и об остро наточенном кинжале, спрятанном за косяком, что впивался резной рукоятью сейчас Берну между лопаток. По приказу Тремса, что обращался с соседями как с прислугой, те бросились на Берна сворой. Один тянул пустые руки, растопырив пальцы, и намеревался то ли душить, то ли выдавливать глаза. Другой обнажил нож — лезвие сверкнуло в свете факела. Парнишка выхватил из-за пояса кнут, а Пер, ощерившись, растянул веревку и попытался накинуть на шею Берна, сделав неуклюжий выпад вперед. Пер стал первым, на кого пришелся удар кинжала. Молниеносно развернувшись, Берн выдернул клинок из-за доски и едва заметным в своей стремительности взмахом распорол горло. Кровь брызнула обильной струей, заливая грудь. Пер захрипел, вытаращив остекленевшие глаза, и повалился навзничь на стоящего позади молодого крестьянина. От страха и неожиданности тот потерял равновесие, замахал руками, обвивая самого себя кнутом, и упал, подмятый мертвым телом. Второй бросился на Берна справа, выставляя нож. Кинжал был длиннее и Берн проворнее, но третий взмахнул перед его лицом огнем, ослепляя, и Берн пропустил удар, одновременно всадив клинок глубоко в плоть и прошипев от острой боли в боку. Понимая, что ему не справиться со всеми, он схватил клюку, прислоненную у двери, и выбил ею факел из рук. Когда загорелась одежда на ноге раненого мужчины, крики замешательства и ругань перешли в отчаянные вопли, а суета в тесной прихожей стала напоминать клубок напуганных змей, беспорядочно мечущихся и запутывающихся еще больше. За мельтешением фигур Берн видел Тремса, оттесненного в комнату, где тот растерянно открывал рот в крике, но его никто не слышал за воплями раненого у ног. Остальные отвлеклись на приятеля, стараясь затушить тлеющие штаны руками или стянуть их, и не обращали внимания на Берна, ускользнувшего за дверь. На пределе сил он бросился к конюшне. Скрипя зубами от боли, вскочил на коня, не седлая, и направил в сереющий перед рассветом лес. Берн зажимал рану на боку, но мокрое пятно настойчиво расползалось по одежде и, быстро остывая, холодило кожу. Проскакав не меньше мили по лесу, он остановил коня и тяжело осел на землю. Плотный смерзшийся снег вокруг тотчас покрылся красными пятнами и отпечатками испачканных в крови ладоней. Берн разделся, и холод обжег обнаженную грудь. Рана справа была неглубокой, но обильно кровоточила. Перебарывая дрожь и стуча зубами, Берн обмотался рубахой и крепко затянул, связав рукава, пока не стало трудно дышать, затем снова надел шерстяной жилет и куртку, благодаря Господа, что лег спать вчера не раздеваясь, иначе скитался бы теперь по лесу в одном белье. Обняв себя и поджав здоровую ногу, он оперся спиной о дерево и осмотрелся. Кругом стоял молодой лес. За тонкими ровными стволами горела утренняя заря, пробивая хмурую дымку, и только на севере чернела тяжелая туча. Берн знал это место — чуть поодаль лежали одни из тех скал, что были богаты цветными минералами. Он часто бывал тут летом, собирал грибы и слушал тишину. Здесь и сейчас было тихо: ветер не скрипел голыми ветвями, птицы не шуршали крыльями в поисках орехов. Берн положил ладонь на раненое место, откинул голову и прикрыл глаза, через ресницы наблюдая, как снеговая туча медленно, но неуклонно движется к красному диску солнца. Минуты капали неумолимо, но Берн не торопился. Что ему делать, куда идти, зачем? Все то, что было дорого ему в Лассе, исчезло или потеряло смысл. Томас погиб, дом разорен, краски испорчены. Кьер… Грех измены давил на сердце тяжелой ношей, от которой уже не избавиться. Кьер отгорит и обо всем забудет, он молод. Но Берну не забыть, как преступно счастлив он был, когда должен был оплакивать любимого, как стонал от страсти, приведя в его постель другого. Как, одурев от одиночества и зимней скуки, с готовностью шептал слова любви, не поперхнувшись ложью. Вот и расплата, доигрался, все поделом. Он поднял руку, испачканную пропитавшей повязку кровью. Вдруг в тишине раздался громкий лай. Многоголосый и совсем недалеко. Собаки? Сейчас охоты нет, и только редкий заяц попадается в силки. Собаки брали след не зайца, а колдуна. Берн поднялся и оглянулся, прислушиваясь. Он вздрогнул и дыхание сбилось, когда за перелеском раздался крик: — Сюда! На холм! Вокруг него все было в крови: капли протаяли сквозь снежный наст, и он покрылся будто язвами, у дерева, где Берн дремал, расползлось пятнышко, на стволе остались отпечатки растопыренной ладони. Натасканных собак на севере немного — лишь знать охотится в этих лесах, но кровь почуют и крестьянские дворняги, чья роль облаивать из-за забора непрошеных гостей. Не слишком веря в свою затею, Берн развязал рубашку и намотал на ногу верному коню. Недаром в гвардии шутили, что Берн — волшебник, умеющий заговорить строптивых лошадей. Он обнял коня за шею и зашептал, как человеку, в ухо: — Иди туда, на гору, помнишь? Где водопад и ежевика… — сердце заныло, и голос совсем сел. — Давай! Берн хлопнул по крупу, и конь побрел на север, болтая окровавленной рубашкой на ноге. Немного постояв, Берн попрощался шепотом с последней нитью, связывающей его с Лассе. И лишь когда конь скрылся за пригорком, опомнился, зажал сочащуюся рану шейным платком и бросился в другую сторону, хромая и хватаясь за стволы. Едва он спустился с холма и спрятался за одиноким камнем, к подножью выбежали люди. Их было гораздо больше, чем пришедших к дому ночью. Среди преследователей Берн узнал и Тремса, и парнишку с кнутом, и многих из тех, с кем выпивал в таверне вместе с Томасом. Собаки лаяли и тянули в гору. Они нагонят коня и сразу же раскусят хитрость. Кровь пропитает маленький платок и просочится вновь. Бежать. Бежать — смешно звучало это слово про калеку, что и по дому-то передвигался с трудом. Берн вымотался, пот градом струился по спине и заливал глаза, а холод проникал под куртку и остужал мокрое тело. В натруженной ноге стреляла боль, рана горела и то и дело вскрывалась от резких движений. Платок давно промок, но Берн продолжал прижимать его, не смея выбросить и оставить свой след. Бессильный, он запнулся о корень и рухнул на землю, ударившись лицом. Платок сорвался с раны, на снег заструилась свежая кровь. И, как назло, в тот миг залаяли собаки, возвращаясь. Берн так устал, так выгорел внутри от боли и сомнений, что был готов сдаваться и идти на «суд людской» под камни или на травлю собачьей своре, что было, в общем-то, одно и то же. Он сел и поднял глаза к затянутому тучей небу. Какой был смысл спасаться, выживать? В чем был мотив никчемной, наполненной страданиями жизни? Будь хоть одна причина Берну жить, Господь бы вывел из беды, но разве он протянет свою божественную руку предателю, развратнику и мужеложцу? На щеки и изрезанный осколками окна вспотевший лоб упала с неба снежинка. Еще, еще… и туча внезапно разразилась частым снегом. Берн проморгался, смахивая его с ресниц, и осмотрелся. Белые хлопья ложились на наст и на глазах скрывали пятна крови толстым слоем. Берн в замешательстве растер лицо, будто очнувшись, забросил скомканный шейный платок подальше и поспешил, пока метель не разыгралась. Собачий лай шел стороной, вновь удаляясь. В то время, что преследователи плутают по лесам, утратив след, Берн мог вернуться в дом, собрать котомку, книгу — хоть что-то, с чем можно было продолжить жить, как бы ни больно это было. Он вышел к подворью, когда короткий хмурый день клонился к вечеру. Порог сгорел, но дом был цел. Берн зажег лампаду и прикрыл огонь рукой, чтобы не привлечь внимания ярким окном. Собрал провизию в котомку, с трудом переоделся, вновь растревожив рану, взял смену белья. Вязаное одеяло и книгу деда затолкал в большой заплечный мешок. Подумал и сложил туда узлы из лоскутков с очищенной от стекол краской — быть может, в городе удастся ее продать. Поправил пояс с ножнами кинжала, захватил огниво. Уходя, окинул взглядом жилище, что служило ему домом долгих пять лет, и вдруг увидел в углу на сундуке рубашку Томаса — ту, что впитала столько слез и не утратила, казалось, его запаха и после стольких стирок. Берн положил ее в мешок и вышел. Белые хлопья снега кружили, закрывая небо. Темнело. Тремс и другие возвратятся вскоре — не ночевать же им в лесу. Берн поспешил, обдумывая, куда ему идти, каким путем, чтобы не встретиться ни с кем из местных. Дорога от подворья неизбежно выводила к Фазаньему холму. В усадьбе горел свет, но было тихо, псы не лаяли, а значит, Тремс-старший не вернулся еще и в доме, как и пару дней назад, хозяйничает Кьер — старший сын, наследник и опора зажиточного фермера. Сердце тоскливо екнуло. Берн встал напротив забора, не в силах сдвинуться и воспротивиться желанию поговорить, сказать о том, как виноват, что соблазнил, сбил с толку, с верного пути, подверг опасности и обманул, не рассказав о чувстве к Томасу, глубоком и единственном. Он постучал. Спустя минуты раздались шаги и шорох за калиткой, и та открылась. За ней стояла Мари. Ее обмершее лицо и округлившиеся неподвижные, будто стеклянные глаза смотрелись жутко. Мари уперла взгляд Берну в грудь и замерла столбом. Не говоря ни слова, она лишь нервно сжимала кулаки опущенных вдоль тела рук. — Можно войти? — глухо спросил он, ошеломленный видом обычно живой и звонкой девицы. Мари безмолвно отступила на шаг назад и вздрогнула, увидев каплю крови, упавшую из-под его плаща на снег. — Дай мне лоскут, пожалуйста, на перевязку, — прошептал Берн и облизнул сухие губы, размазывая языком растаявшую снежинку. — И воды. — Я не могу, — она ответила так тихо, что Берн едва расслышал. — Я не могу помочь тебе. Уходи. Мари невольно дернулась, скосив глаза за левое плечо, и тотчас повернула голову назад, вновь замирая неподвижно. Берн проследил за ее взглядом и в сумраке отчетливо увидел, как колыхнулась штора в окне, скрывая невысокую фигуру. — Кьер здесь? — спросил Берн, отодвигая девочку с пути. — Он дома? — Не совсем. В сарае. Уходи! — Мари вдруг всхлипнула, добавив совсем беззвучно, одними губами: — Пожалуйста. — В каком сарае?! — тревога вспыхнула внутри, забилась частым пульсом под ребрами. — Там, — она качнула головой в сторону сенника. Берн устремился туда, не спрашивая больше ни о чем, а Мари так и осталась стоять перед калиткой, не поворачиваясь и не сдвигаясь с места, будто прибитая к земле гвоздями. Сбоку от ворот сарая висел большой фонарь. Он ярким пятном выхватывал из сумерек стоптанный снег, чуть припорошенный отдельными снежинками, что проникали во двор сквозь щели общего навеса. Перед воротами, неплотно сомкнутыми, темнело множество грязных следов сапог. Берн снял фонарь и осветил следы, что густо протянулись от сарая к дому, — то кровь, уже заледеневшая и бурая, пятнала серый снег. Берн выпрямился, рванул створку ворот, вбежал в огромный сенник, размахивая фонарем впотьмах, и закричал: — Кьер! Ты здесь? Ответом ему был шорох и горячечный осипший стон.