Ты веришь мне?

Ты слышишь? Будь на моей стороне. Не слышишь? Значит виновен вдвойне. Впрочем, неважно. Мои баррикады всегда пустовали, Не знаю глупее причин для печали, Но ты… не стреляй в меня, слышишь? Не будь среди тех, кто стреляет по мне.

Взрыв. Ярко белая вспышка разнесла дерево, за которым она стояла. С оглушительным треском оно разлетелось на куски, один из которых воткнулся ей в плечо. Она отлетела от ударной волны, как тряпичная кукла, и упала на землю, оставив под собой кровавый след. Её лицо исказилось от боли. Сколько раз я ей говорил не пренебрегать защитными чарами? Я видел, как ребята из Сопротивления побежали в её сторону… В глазах их горел огонь дикой ненависти и мести. Не хотел бы я знать, что может сделать кучка озлобленных авроров, проигрывающих войну, с дочерью гриндевальдиста, отбившейся от строя. Они ринулись к ней, как стая хищников на раненую добычу, смакуя мечты о том, что сделают с ней, когда доберутся. Взрыв. Перед тем как чара шарахнула в то дерево, она сидела на земле, держа на коленях кровавое тело. Я еле узнал в нём Шона, с которым мы вышли в патруль этим утром. Его лицо, искажённое ужасом, было обожжено и изуродовано до неузнаваемости. Она пыталась успокоить его предсмертную агонию, пока он сгнивал заживо изнутри, но его стоны наполняли воздух безнадёжностью её попыток помочь ему. Она знала, что ничего не сможет сделать, но всё равно говорила ему, что всё будет в порядке, нужно просто потерпеть. Её голос дрожал, слёзы текли по лицу, а Шон, как ему свойственно, за словом в карман не лез, выговаривая ей всё, что думает насчёт последователей Геллерта Гриндевальда. — И отец твой будет гнить на кладбище, когда мы разобьём вас, выудив по одному, как крыс, — говорил он, захлёбываясь кровью и забрызгивая её белую рубашку. Каждое его слово раздавалось ударом плети, рассекая её душу на сотни осколков. Она смотрела на него, пытаясь скрыть ненависть, и ей удавалось, но я слишком хорошо её знал. Её зелёные глаза выдавали мне всё, но для Шона это было неведомо. — Вы все предстанете перед Визенгамотом, и я буду молиться Рассвету, чтобы тебя кончили сразу после твоего проклятого папочки, — он продолжал, стараясь сохранять ярость на своём лице, но жизнь покидали его с каждой секундой. — Ему плевать на тебя, а вот ты готова за ним пойти на смерть, о, как же я хочу смотреть на твоё лицо, когда ты будешь видеть, как этот мудак будет корчиться от моей Лаэзы… Её руки дрожали, а губы побелели от сжатия, но она не могла позволить себе сломаться. В его голосе звучала ненависть, но она слышала в нём боль, которую он пытался скрыть. Он закашлялся как раз в момент, когда в неё скастовали Экзорцио, полетевшее мимо. Если бы не дерево, принявшее на себя весь удар, мы бы сейчас тащили её тело в штаб Сопротивления и бахвалились победой над очередной поверженной гриндевальдистской сучкой. Взрыв. У меня не было времени на раздумья: вспышка – и я аппарирую к этому дереву, касаюсь её кровавого тела голой кожей. Ещё одна — и мы оказываемся в выручай-комнате в Хогвартсе. Она безжизненно повисла у меня на руках, а кровь продолжала сочиться из раны. Я чувствовал, как её жизнь ускользает песком сквозь пальцы. Каждая секунда была на счету, и я молился всем известным и неизвестным богам, чтобы успеть её спасти. Когда я уложил её на какое-то подобие кушетки, первой, что попалась на пути, она открыла глаза: — Почему ты здесь... Нет… почему Я здесь? Тебя же обвинят в предательстве и казнят. — она попыталась встать, но я не дал. Я прижал её к себе, скрывая проступившие слёзы. Нельзя, чтобы она видела меня таким. — Я не мог оставить тебя, — слова застревали в горле. — Мы вместе до конца, помнишь? Я почувствовал плечом как она улыбнулась на выдохе, прежде чем обмякла в моих объятиях, снова потеряв сознание.