Душа моей души

Чонгук всё ещё чувствовал на своей коже прикосновения, когда Тэхён отпустил его руки и отодвинулся. Кольцо лисьего огня вокруг бережно грело; Чонгук не мог видеть маленькие танцующие язычки, но мог ощущать мягкое тепло. Прикрыв веки, замер в понимании — вот-вот случится, через крошечный миг. Тихий шорох сброшенного шёлка, и лис, вдруг оказавшийся сзади, вполголоса сладкими мурашками выдохнул в чонгуков затылок: — Боишься, белый мальчик? — Не знаю, — прошептал, чувствуя, как чужие руки легли на плечи, чуть огладили. Длинные пальцы тронули позвонки над воротом рубашки, спустились ниже по коже, приласкали навершия лопаток, а потом, почти одновременно со звуком разорванной ткани, его прижали оголившейся спиной к крепкой широкой груди. Тэхён, стягивая с Чонгука и отбрасывая в сторону то, что было рубахой, левой рукой обвил его талию и не дал времени устыдиться. — Тебе это больше не понадобится, — правой рукой дёрнул тесёмку штанов, и Чонгук не успел опомниться, как оказался обнажён и прижат к такому же обнажённому Тэхёну. Лис держал свою добычу с крепкой мягкостью — обжимая тонкую талию левой рукой, двумя пальцами правой ухватил подбородок, запрокидывая голову Чонгука и открывая себе доступ к шее. — Милая сладкая омега, — широко и влажно протянул языком от укромного местечка за ушком до ключицы. — Красивый, — рассыпал мелкие крошечные покусывания, чуть царапая клыками и тут же зализывая, по всей шее. — Вкусный, — поцелуи спустились на плечи, рука — в паховую складочку и ниже, приласкав яички, — какой же ты вкусный… Чонгук тягуче заисточал сливовый аромат, а Тэхён восторженно чуял и манящий белый свет внутри нежной девственной сердцевины. Тело живо отозвалось на ласки — чему полагалось встать, встало; где следовало намокнуть — намокло. Что-то горячее, твёрдое и мягкое одновременно, притиралось сзади, чуть разводя ягодицы, осторожно стремясь коснуться сокровенного. И это было так смущающе-впервые, и пряно-желанно, и остро-приятно, что Чонгук застонал. Глухой, томный стон непослушно вырвался из груди, ошеломив и напугав его самого, так, что он дёрнулся в тэхёновых руках, словно пытаясь сбежать. Но Тэхён не позволил — держит, не вырваться. А и куда бежать? От кого? Зачем? — Шшшш, мэйхуа, — с коротким, совершенно по-лисьи нежным урчанием, развернул лицом к лицу, носом к носу, губами к губам. — Позволь тебя приласкать. Поцеловал; прижался тёплым ртом к мягким губам, раздвигая их языком — его впустили, отдавая первый поцелуй. И все последующие? Чонгук в мгновение рванулся как птица, затрепетал, забился в его руках. А Тэхён всё целовал. Губами. Языком. Пальцами — звенящую под ними кожу. И Чонгук вдруг биться перестал, торопливо обвил руками шею, неожиданно обмяк и прильнул. Принял. Дался. И теперь ничего не имело значения — он был в руках. Он — притихший, разом ослабевший, такой простой, но — тайна, которую познать. — Хочу тебя трогать, — не капризом, намерением. Спросил дозволения. И Тэхён, дозволяя, подчинился — незнакомому, повелительно-кроткому, трепетно-сильному и удивительно беспомощному, названия чему он не ведал. И Чонгук трогал Тэхёна. Запустил пальцы в густоту волос — нащупал лисьи уши; замер, словно прислушиваясь, коснулся острых вершинок, обвёл бусины. — Я знаю цвет твоих жемчугов, — с полуулыбкой вспомнились сны. Ладонями провёл по спине, огладил бока. На бёдрах чуть приостановился, тут же двинулся дальше — без стыда, но и без напускной смелости проскользил пальцами по напряжённому члену, налитым яйцам, вернулся к влажной головке. Лис с терпеливым умилением смотрел в сосредоточенное лицо Чонгука, на прикушенную в волнении губу, на распахнутые серебряные невидящие глаза. Однако на ощупывании подхвостья изыскатель был перехвачен, отвлекающе поцелован с языком, облизавшим дёсны, и притёрт своим стоящим к стоящему тэхёнову. — Поче… — Чонгук, не договорив, всхлипнул запожарившим вдруг в глотке воздухом, чувствуя проникший в истекающее отверстие палец меж ягодиц. Тэхён остановился, давая вздохнуть, а потом задвигал пальцем, гладко и влажно. — Ааах! — высоко выдохнул Чонгук, отзываясь на скольжение. Нравилось, нравилось, нравилось — по нутру, по душе, по вкусу! — обоим. — Поскули для меня, сладкий цветочек, — добавив второй палец, Тэхён не прекращал с нажимом пересчитывать позвонки, целовать скулы и двигаться, двигаться внутри. Трогал там какую-то точку, каждое касание к которой делало Чонгука лёгким, словно пёрышным. Того и гляди, подхватит порывом горячего восточного ветра, закружит до самой выси, унесёт дальше далёкого. Лети же, пёрышко-Чонгук, коли дался небесному лису, тайновидцу из ночного морока, да по своей воле. Чонгук то скулил, запрокидывая голову, то утробно порыкивал в лисью шею, посасывая мочку уха. Морозная свежесть сплеталась в тугие узлы со сладостью сливы, белое в терпком, холодное в вязком. Тэхён тыкнулся коленом меж сведённых ног своего (свой! свой! — пело внутри и плясало языками огня вокруг) мэйхуа, прося развести бёдра чуть шире. Чонгук слегка покачнулся, переступая неуклюже, вцепился в тэхёновы плечи, выровнялся и задвигался сам, проезжаясь мошонкой и промежностью по услужливо предоставленному колену — отставлял ягодицы назад, насаживаясь на уже три пальца, и подавал вперёд дрожащие бёдра, притираясь член к члену. Он тёк, безбожно или божественно, он не понимал! Тэхён выласкивал неведомый жар из его нутра каждым движением, и Чонгуку хотелось то ли заплакать, то ли перестать дышать, чтобы ухватить это «вот-вот» во всей полноте. Неужто чудной омега в лисьих, до души охочих, руках в конце концов на своем месте очутился? Ненужный, лишний в прошлой жизни, которого никто не понял. Которого — просто — не было. А здесь — есть. — Разлакомился, мэйхуа, — проурчалось в самое ухо, горячей волной стекая вдоль позвоночника до покалывания в пятках. Неотвратимо нарастающее «вот-вот» закружило голову, Чонгука повело в сторону. С влажным бесстыдным звуком вынув из нежелающего их отпускать нутра пальцы, Тэхён подхватил зашатавшегося и протестующе застонавшего Чонгука под колени и под спину. — Моя прекрасная дикая слива, — поцеловал в уголок рта, уложил драгоценность на белый шёлк. Взглянул бегло, а приметил и россыпь родинок, и испарину на груди, и сбитые круглые коленки; опираясь на локти, осторожно пристроился сверху. Чонгук, обняв за шею, просяще-доверчиво раскрыл бедра и заполошно прошептал что-то неразборчивое. — Что хочет маленькая мэйхуа? — лис приспустился чуть ниже, подхватил омежью ногу за щиколотку и уложил на своё плечо. — По-жа-луй-ста, — Чонгук коротко выталкивал звуки, складывая слова непослушными губами, — возьми меня! Ох, право, дважды о таком просить не надо! — Чооонгууук, — не по-лисьи протяжно зарычал, туго толкнувшись в сочащийся смазкой вход. На миг замер, упираясь лоб в лоб, задышал глубже. Чонгук под ним нетерпеливо вскинул бёдра, заелозил животом по животу, размазывая предсемя с влажной головки, и Тэхён двинул тазом, вгоняя член по самые яйца. Задвигались оба разом, кожа по коже звонкими шлепками. Глухой перестук жемчужин в лисьих ушах мешался с порывистыми ударами хвостов по густой траве, грудные постанывания Чонгука — с рокочущим рычанием Тэхёна. Чонгук давил подколенной ямкой на тэхёново плечо, пяткой — на лопатку, другой ногой обвил талию. Не уступал. И давался. Своё брал крепко. И давался. Кто вёл? Кого вёл? Куда вёл? Оба, друг друга. А в какое «куда» — на то даже лисья магия не расскажет… Тэхён, совершенно не магически, по-плотски бесстыже и мокро облизал железу на подставляемой под его рот шее и укусил, запуская в чужую кровь свою слюну с феромонами. Чонгук был взят триедино — руками за плечи, клыками в шею, горячим членом в самую глубь. Белый мальчик в последний раз широко распахнул серебристые глаза, безмолвно открыл рот и излился, густо и вязко, вздрагивая всем телом. Лис склонился над открытым ртом, жадно желая высосать душу. Капля алой крови упала с острого клыка на нижнюю губу, когда он вдохнул поглубже, забирая то, что ему согласились отдать. Только какой мерой душу измерить? Крошечная капля или океан без берегов? Пылинка-светлячок или гигантское солнце? Ни под небом, ни на небе то не ведомо. За глоток душу не испить, а как только половину получил, сразу в нём что-то двинулось, сместилось — человеческое хлынуло в пустое вместилище, прямо под сердце. Распахнулась, раскинулась половина, уместилась, стала целой. Его. Так как это, из одной две половины, из двух половин две целых, две целых теперь одна?! Лисьи зрачки расширились так, что взгляд стал чёрным; потом сузились в щель, а когда вернулись в свою круглость, золото радужки засияло, и лис понял наконец, почему от любви поёт душа. Тэхён полюбил. Открывшееся словно молнией ударило; в паху меж тем сладко стянуло, сладко, о луна, как же сладко! Ухватил чонгуковы руки, переплёл пальцы и толкнулся, кончая, чтобы семя его скорее завершило начатое. На собственной шкуре лис познал в одно мгновение то, что за века не открылось — он не творил магию, ни тёмную, ни светлую. Магия творилась с ним, и звалась она любовью.