Волк и его металлист

Oh, there're sober men and plenty, And drunkards barely twenty, There are men of over ninety That have never yet kissed a girl. But give me a ramblin' rover, Frae Orkney down to Dover. We will roam the country over And together we'll face the world. Волосы девушки напоминали закатное солнце, рука водила смычком по струнам изящно и ловко, а чарующий голос мерещился смутно знакомым. Ремус неотрывно смотрел на неё, потягивал уже вторую пинту пива, и тело снова покалывало тем странным тёплым ощущением, которое ни с чем невозможно сравнить. Дом. Сегодня оно чувствовалось ещё отчётливее. Он разошёлся с Сириусом в шесть вечера (тот поехал вместе с братом на концерт в люксовом такси, в то время как Ремус поехал на метро в паб) — стоило перешагнуть порог пропахшего насквозь алкоголем и оборотнями подвала, как Ремус снова получил шквал самых бурных и радостных приветствий, какие ему за свои двадцать пять лет только доводилось встречать. Шон тепло кивнул, Гарет подсел с жареной картошкой и пивом, словно они были друзьями по меньшей мере несколько лет, и головокружительный восторг заполонил Ремуса от ушей до потёртых туфель. Их не заботило, как он выглядит. Его шрамы, дрожь в руках, настороженность и сдержанность — всё принималось как данность, а его запах, который он глушил много лет, вызывал уважение. Это было совсем иначе, чем с Мальсибером. Это было чем-то другим. Если бы память у Ремуса была чуть получше, а воображение немного поярче, он бы подумал, что это чувство сравнимо с возвращением домой промозглой зимой после часов игр с друзьями у незамерзающего моря, когда его ноги были промокшие насквозь, грязный шарф волочился чёрным концом по полу, а на лице сияла щербатая улыбка с первыми выпавшими зубами. Куртка тоже обязательно оказывалась перемазанной, — бегая за Ри, Ремус часто поскальзывался и падал в мокрый снег — но мама никогда не ругалась. Она восклицала: «Вот ты где, мой чумазый волчонок!» — а затем вытряхивала его из толстой куртки и ботинок и несла в ванну, которая уже была наполнена горячей водой до краёв. По пути Ремус успевал рассказать всё о дурочке Рианнон, о бегущих по кромке воды громадных птицах, о пароходе, который прогудел на горизонте, и Ри была уверена, что этот гудок адресован им. В воде Рем затихал: тело мгновенно размаривало до такого состояния, что даже жёсткая губка, нещадно соскабливающая верхний слой кожи вместе с грязью, казалась мягче щенячьего хвостика. Потом мама заворачивала его в большущее полотенце и ерошила волосы махровой тканью до тех пор, пока они не вставали торчком — после этого можно было пить тёплое молоко с мёдом. Вскоре с работы возвращался отец, и в его руках в любую погоду обнаруживались цветы для мамы и крекеры для сына. Ремус не знал, что крекеры были всем, что они могли себе позволить в то время и уж точно не знал о стыде, который отец испытывал всякий раз за то, что не может принести сынишке пирожные — он любил эти крекеры больше всего на свете и с удовольствием сгрызал их вместе с сыром, болтая ногами на укрытом кружевным пледом диване в гостиной. Камин согревал дом, мама наигрывала на арфе фольклорные переливы, отец щекотал крошечные голые пятки сына, легко обхватывая его ноги за лодыжки своей широкой ладонью, и вот тогда, взрываясь хохотом, Ремус ловил то самое ощущение. Дом. Дом. Дом. Можно ли найти дом на другом конце света? — Так ты надумал с переездом? У нас много бруклинских, — Гарет вывел его из мыслей, и Ремус от неожиданности вздрогнул. Чтобы отвести от девушки взгляд, понадобилось несколько секунд, ещё несколько — чтобы собраться с ответом. — Думаю, мой парень вообще не хочет переезжать, — с сомнением сказал он. — Чёрт возьми, — Гарет заметно сник. — Он что-то говорил об этом? — Нет, он… он сам этого не понимает, — Ремус хмыкнул: то, что Сириус искал любой предлог, чтобы не уезжать от Рега, было для него так же очевидно, как и непоколебимая уверенность Рега в том, что старший брат мечтает от него отвязаться как можно быстрее. Очевидно для всех, кроме этих двоих. Непреодолимый парадокс братьев Блэк — оба тянутся к друг другу, но оба смертельно убеждены в обратном. — Не встречал в жизни человека, который бы так много думал, но при этом так мало знал о себе. — Люди вообще чертовски много думают, дружище! — Гарет посмеялся. — Особенно девчонки, чёрт возьми, за их мысленным потоком невозможно уследить. Не могут жить просто, а? Ремус усмехнулся. С Гаретом можно было обсуждать всё — парень смотрел на него с благоговейностью преданного пса. Его восторгало всё в истории Ремуса, который сумел скинуть с трона вожака-англичанина и забрать себе стаю — если бы он только знал о годах унижений, которые предшествовали этому. Если бы он только знал о том, что никакой стаи не было — что потерянные парни были просто распущены в пустоту. Ремус Люпин умел опускать детали. Ремус Люпин умел расставлять акценты так, как было выгодно ему. Ему был интересен Гарет. Первое впечатление в гетто от молодого парнишки с пистолетом было устрашающим, но оказалось ошибочным: чем дольше они разговаривали, тем больше Ремус убеждался в том, что Гарет не способен выстрелить даже в консервную банку. Он был олицетворением того, какими валлийцев представляли большинство англичан. Звучал неуклюже, смотрел туповато, подрабатывал упаковщиком на складах в супермаркетах, реагировал искренне и восторженно, но одновременно с этим мягко — без единой капли злости. Он был простой. Типичный валлиец. Типичный мягкотелый валлиец, проживший в суетливом Нью-Йорке сколько помнит себя. — Здесь столько приезжих, и все такие разные, что невозможно выбиться из толпы, — он простодушно улыбался, подперев подбородок ладонью, и Рем чувствовал, как приятное покалывание от этой непосредственности усиливается. — Все чувствуют себя немного не в своей тарелке — даже местные. Клянусь, они иногда даже больше нас. Таков наш Нью-Йорк: принимает всех и никого. Так что здесь только поначалу одиноко и тяжело — дальше становится легче. — Мне с первого дня не тяжело, — честно сказал Ремус, и его улыбка от этого стала ещё шире. Они много говорили о Уэльсе — Гарета фанатично интересовало всё связанное с ним, а Ремусу было неловко признаваться в том, что он почти ничего не помнил о собственной стране. Всё до взрыва на берегу океана смазалось в сон — Рем не помнил ни Рождество шестьдесят четвёртого, когда он старательно пиликал третий час подряд «Daw Hyfryd Fis», ни праздник в центре Кардиффа шестьдесят пятого, когда он, наряженный в костюм нарцисса, кружился на концерте. Даже если бы Рем вспомнил, он не смог бы объяснить, почему был одет именно в такой костюм и о чём этот праздник — настолько широка была брешь между ним и его страной. Рядом с Гаретом Рем впервые так остро чувствовал эту странность: он валлиец, но он прожил на родине едва больше одной пятой своей жизни, прежде чем был выдран из неё отцом. Гарет находился в схожей ситуации, но у него оба родителя были валлийцами — это не позволяло ему оторваться от Уэльса окончательно. Он знал язык, старался быть в курсе новостей, праздновал день святого Давида ежегодно и держал в шкафу национальный костюм — у Ремуса не осталось ничего. Ни языка, ни традиций, ни воспоминаний. Когда-то была игра на скрипке. — Я обязательно вернусь, — вдохновенно рассказывал Гарет. — Подзаработаю и вернусь, чёрт дери. Знаешь, у меня есть друзья в Кардиффе, сладкая парочка, у них скоро должен малютка появиться на свет. Им пришлось по работе уехать ненадолго в Лондон, а девчонка на восьмом месяце, размеры живота просто ахереть — я не видел, это мне рассказывал Рассел, её мужа зовут Рассел. Так вот, мы недавно созванивались, и он мне сказал: мне плевать на работу, Гарет, но если у неё начнутся схватки, мы вылетим из этой чёртовой страны. Пусть увольняют. Наш ребёнок валлиец, он должен родиться на родине… Славная семья, чёрт дери. — Славная семья, — эхом отозвался Ремус. Ненадолго между ними повисло молчание — один волк снова растворился в музыке, другой, покручивая бокал, набирался смелости. Наконец, выпалил простодушный вопрос: — Уж прости за любопытство, приятель, но встречаться с парнем — это же совсем не так, как с девчонкой, да? Было видно, что он давно хотел об этом спросить. — Конечно, — без раздумий ответил Ремус и запоздало подметил, что у него ведь не было отношений ни с кем, кроме Сириуса. Он даже не был уверен, что способен на любовь — в возрасте, когда большинство парней просыпались от стояков и влажных фантазий о поп-звёздах, он просыпался в холодном поту от воя волка. Сириус был первым. Сириус стал единственным. — Может, если ты приведёшь своего парня познакомиться, он оттает, ну, насчёт переезда — людям сюда, конечно, вход воспрещён, но в качестве исключение… — Дело не в вас, — быстро возразил Ремус. — Как скажешь, — так же быстро согласился Гарет. — Так кто он? Скотти, ирландец, или… — Англичанин. Гарет заткнулся. Именно так, не замолчал — заткнулся. Пока он переваривал полученную информацию, Ремус вытащил из кармана мятую упаковку сигарет и зажигалку с выгравированным рисунком ночного неба — подарок от Сириуса на прошлый день рождения. Чиркнув синеватым огоньком, откинулся на спинку стула и добавил в затуманенный воздух паба ещё одну порцию дыма. — Чёрт дери, — наконец, к Гарету вернулся дар речи. — Серьёзно? — Он хороший парень, — резко сказал Ремус. — Не все англичане придурки. — Извини. Не хотел задеть. Просто… сам понимаешь. Рем скосил на него взгляд — виноватого, немного пристыжённого. — Понимаю, — сказал он ему, и имел это в виду совершенно искренне. Тогда Гарет снова беззлобно улыбнулся. Снова послышалась скрипка: рыжая девушка у барной стойки оторвалась от предложенных ей снэков и под одобрительный гул начала новую мелодию. Полились первые ноты — и взгляд Рема снова приковался к ней намертво. Даже не к ней — к смычку. By yon bonnie banks and by yon bonnie braes, Where the sun shines bright on Loch Lomond Where me and my true love were ever wont to gae, On the bonnie bonnie banks of Loch Lomond. — Она потрясающе играет, — прошептал Ремус, не сводя взгляда с девушки. — Это Элис, — мечтательно протянул Гарет. — Наша шотландка. — Своровала сердца каждого в этой комнатушке, — хмыкнул появившийся поблизости Шон. — Повезло твоему парню, что ты голубой, а? Рем заторможенно кивнул. 'Twas then that we parted, in yon shady glen, On the steep, steep side of Ben Lomond, Where, in purple hue, the highland hills we view, And the moon coming out in the gloaming. Девушка пела, а Ремуса вдруг замутило. Сердце застучало в висках, к горлу подступил вязкий ком — дёрнувшись, он судорожно сжал тлеющую сигарету в затрясшихся пальцах. Дышать становилось всё тяжелее, а недовольное порыкивание волка становилось всё отчётливее. Зажигалка упала под ноги с почти беззвучным стуком — никто и не заметил. Возможно, это алкоголь прошиб мозги. Возможно, долгие разговоры с Гаретом. Возможно то, как несчастно при расставании выглядел Сириус и как усиленно пытался это скрыть, возможно дело было просто в том, что рубеж в двадцать пять лет чертовски непросто проходить и иногда накатывает — Рем понимал, что ни черта. Дело было в чём-то куда более глубинном, зарытом слишком глубоко. Но Ремус не привык копаться в себе — это прерогатива его парня. — Эй, приятель, ты бледноват, — участливо заметил Гарет. Шон промолчал, но отшагнул назад — словно понимал, что произойдёт дальше. — Мне нехорошо, — пробормотал Ремус. Никак себя больше не объяснив, почти бегом направился к выходу и распахнул тяжеленную металлическую дверь паба настежь. Зажигалка осталась лежать под столом. Воздух в Нью-Йорке нельзя было назвать свежим — смог здесь стоял отвратнее чем в Лондоне, и нежное обоняние волка отлично улавливало его частицы. Тем не менее, лёгкий ветер привёл Ремуса в чувство: бешено взвившееся сердце улеглось, а в глазах перестало рябить. Прижавшись затылком к кирпичной стене, он задышал глубоко и часто. Слух царапнул резкий лязг двери — кто-то ещё вышел из паба. Это была она. Та шотландка Элис с небольшой простенькой скрипкой. Она была в длинном зелёном платье и коротенькой курточке-джинсовке — и ей чертовски шло. — Ты не дал своему волку дослушать, — она улыбнулась, и в этом было что-то настолько чарующее, что Ремус тоже слабо дёрнул уголками губ в полуулыбке. — Некрасиво с твоей стороны. — Нам обоим стало душно, — объяснил Рем. Сообразив, что он пялится слишком очевидно, попытался отвернуться — но глаза снова и снова возвращались к инструменту. — Ты играешь? — спросила Элис. — Играл, — взгляд всё-таки упал под ноги. — Очень давно. Она подошла ближе. Наклонила голову вбок, и это был животный жест, хорошо известный Ремусу (он чертовски умилял Сириуса в постели, хотя тот бы скорее сдох, чем позволил себе сказать это вслух) жест интереса. Внимания. — Тряхнёшь стариной? — она неожиданно протянула скрипку. Ремус резко отвернулся: к горлу снова подкатила удушливая слизь. В глазах защипало — это было странно. Этого он предугадать не мог. — Я не могу, — еле слышно прошептал он, понимая, что тело начинает бить в лихорадке. Волку было плохо. Очень плохо. Волк хотел играть. Волк хотел играть уже семь лет. Попытки были заброшены четыре года назад. Он почувствовал её дыхание на шее и отпрянул: так вставал Сириус, когда ему было плохо, когда он в раздражении почти бросал инструмент и вдавливался лбом в стену, стараясь совладать со злостью. Так Сириус обнимал его со спины, и злость затихала. Ненадолго. — Тише, — Элис прошептала. Она вложила Ремусу в ладонь гриф скрипки, и он машинально обхватил инструмент. Не говоря ни слова, она взяла его за запястье и помогла устроить скрипку на плече. Встала совсем вплотную, соприкасаясь грудь к спине — становясь продолжением его самого. Волк задрожал, с трудом удерживая восторг от предвкушения. Волчица смотрела на него с бесстрашием и любопытством. Ремус не шевелился — но когда Элис подняла смычок, крепко вцепился в её ладонь. The wee birdies sing, and the wild flowers spring, And in sunshine the waters sleeping. But the broken heart it kens, nae second spring again, Though the waeful may cease frae their greeting. Они играли посреди унылой улицы, где не было красочных неоновых вывесок и высоких стеклянных зданий, характерных для этого города — только парочка постеров очередной рок-звезды валялись выцветшими обрывками под ногами. Их единственными слушателями был выглянувший в окно старик без майки и пара матерей с младенцами, злящиеся на нарушенный покой. Таким был Нью-Йорк Ремуса — нелицеприятным, тусклым и лишённым рекламного лоска. Таким он его чувствовал и таким принимал. Такому дарил свою мелодию, ощущая, как с каждой новой нотой на сердце становится спокойнее и легче.