Госпожа Элегия

Элегия. Музыка, знающая, что такое потеря. Она не просто печалится, она помнит ту горечь, которая истязала душу, помнит каждый ломаный аккорд, каждый несыгранный такт… Элегия. Раньше я думал, что это музыка о смерти, но теперь знаю — она о жизни. О страшной правде жизни, когда ты понимаешь, что боль утраты неизбежна, но имеешь наследие, которое останется после тебя.

***

Мы стояли перед дверью кабинета Гольдмана, Соня сжимала мою руку так крепко, что ладонь уже начинала ныть. — Пап, а он строгий? — прошептала она, поднимая на меня глаза. — Да, — честно ответил я. — Но ты не бойся, котёнок. Ты же сама меня упрашивала. Нужно идти, несмотря на страх, если ты о чём-то мечтаешь. За дверью звучала виолончель. Чистая, жёсткая, выдрессированная игра — «Лебедь» Сен-Санса. Ученик Гольдмана надрывался, рвал струны с таким отчаянием, будто хотел выцарапать что-то большее, чем просто ноты. Я закрыл глаза. Когда-то и я так играл. Дверь открылась, оттуда вышел мальчик лет двенадцати. Он был весь красный от напряжения, даже не взглянул на нас. Кажется, он был не в лучшем состоянии. — Заходите, — из кабинета донёсся голос Эдуарда Леонидовича. Он сидел за роялем, его длинные пальцы лежали на клавишах, подобно опасным змеям. Он повернулся, когда мы зашли внутрь комнатушки, пахнущей канифолью. — Эдуард Леонидович, добрый вечер, — начал я, — это моя дочь, Соня. Она очень хочет учиться у Вас музыке. Гольдман медленно скользнул взглядом по моей дочери, останавливаясь на пальцах. — Покажи, — сказал он, даже не поздоровавшись со мной. Соня робко протянула ладони, и Гольдман взял её за запястья, повертел и негромко фыркнул. — Короткие пальцы, ладонь широкая. Будет сложно, — заключил он. — Невозможно, если быть более точным. — Но… но я очень хочу! — выпалила Соня. Гольдман не удостоил мою дочь ответом. Он встал, подошёл к роялю и резко ударил по клавише. — Повтори, — чуть ли не приказал этот старый… профессор. Соня замерла. Он ударил ещё раз. — Ну? — снова фыркнул Эдуард Леонидович. Она попыталась, но нота прозвучала на полтона ниже. Гольдман скривился. — Следующую. Он играл, Соня повторяла. И каждый раз чуть-чуть мимо. — Музыкальный слух слабый, — отрезал Гольдман. — Виолончель — не для неё. Соня покраснела. Я увидел, как её глазки наполнились слезами и обидой. Мои любимые глазки, которые были так похожи на… Лерины. Такие же голубые и чистые. Но она стойко держалась и не давала слезам пролиться окончательно. — Сонечка, подожди за дверью, хорошо? — тихо и ласково сказал я. Она кивнула и вышла, не поднимая головы. — Эдуард Леонидович, — я говорил ещё более твёрдо и уверенно. — Она ещё маленькая. Слух можно развить. — Зачем? — Гольдман развалился на стуле за роялем. — Чтобы мучить инструмент? Чтобы тратить моё время? — Эдуард Леонидович, — я сделал шаг вперёд. — Вы даже не дали ей шанса. Она только начинает свой путь. Профессор, не Вы ли говорили, что талант — десять процентов способностей и девяносто процентов труда? Гольдман медленно поднял брови. — Труд помогает, когда есть база, — профессор сыграл доминантсептаккорд, разрешая его в неполное тоническое трезвучие с пропущенной квинтой и утроенной примой. — У Вашей дочери нет слуха. Она будет мучиться, а я буду эту муку терпеть. Зачем? — Потому что она хочет! — голос срывался на раздражение. Я сглотнул ком, подступивший к горлу. — Она часами может слушать виолончель. Она просит меня играть ей, хотя я… — рука потянулась к груди, но я отдёрнул её. Оставшиеся доли лёгких не давали дышать мне так, чтобы я не думал о каждом движении грудной клетки в момент интенсивной игры. Моя дыхательная недостаточность не давала мне жить нормальной жизнью даже в положении сидя, если я испытывал сильное эмоциональное возбуждение. — Она уже сейчас трогает мой инструмент и даже играет пиццикато! Она может играть некоторые штрихи смычком, если я зажимаю ноту на грифе. Разве это не значит, что в Соне есть огонь? Гольдман закатил глаза. — Огонь? Каждый второй ребёнок хочет быть космонавтом. Это не делает детей годными к полётам, — он привстал. — Вы же доктор. Представьте, что к Вам приходит пациент и говорит: «Я мечтаю быть оперным певцом, научите меня». Вы же не станете тратите своё время на бредни вне компетенции? — Я психиатр. У моих пациентов часто встречаются явления бреда. Но я всегда нахожу способ помочь, — я стиснул зубы от ярости. — Или хотя бы направляю к специалисту, который сможет, вместо меня. — Я не благотворительная акция! — Эдуард Леонидович вскочил, его тень накрыла рояль. — Я беру лучших! Или хотя бы тех, кто в будущем не опозорит моё имя! Ваша дочь… — Гольдман махнул рукой. — Максимум, что её ждёт — третья скрипка на заднем пульте в посредственном школьном оркестре. Зачем Вам такой позор? — В таком юном возрасте мы не можем однозначно видеть перспективу, — захрипел я. Кашель подкатывал к горлу, но я давил его. — Соня счастлива, когда слышит виолончель. Разве не ради этого стоит учить детей? Профессор замер, а затем медленно покачал головой. — Вы сентиментальны, Константин Викторович. Музыка не про «счастье». Музыка про правду. А правда в том, что Ваша дочь никогда не будет играть не то что гениально, она никогда не сыграет «неплохо». Повисла напряжённая тишина. Внутри меня взорвался атомный реактор. — Она мечтает, — я старался сдерживать гнев на этого вонючего мудака, который довёл до слёз моего ребёнка. В груди вздымалось что-то тёмное от неконтролируемой злобы. — Вы даже не попробовали её научить. Откуда Вы знаете, что Соня не справится? — Я вижу сразу, — он почесал седую щетину. — И Вам, Константин Викторович, должно быть это понятно. Вы же учились в нашей музыкальной школе, и Ваше имя было не последним на конкурсах, Вы выступали в Париже. — Я выступал. И Соня выступит. Не в Париже, так в Берлине. Всего доброго, — я вышел за дверь, хлопнув ею так, что она задрожала. Соня ждала в коридоре. — Пап?.. Я взял её за маленькую ручку. — Поехали домой, котёнок. — А виолончель?.. — жалобно спросила Соня. — Мы найдём более компетентного учителя музыки. Профессору Гольдману не мешало бы пропить курс нейролептиков с солями лития, — тихо зарычал я. — От мегаломании. — Что это такое? — спросила Соня в отчаянии. — Это когда пациент считает, что он слишком великий, хотя на самом деле… Этот Эдуард Леонидович годится только в концертмейстеры региональной музыкалки. Чтоб он! — Папочка, ты злишься? — заплакала Сонечка. Я опомнился. — Да, я злюсь. Но ты не виновата. Я злюсь на учителя, не на тебя. Поехали, малышка. Мама уже, наверняка, нас с тобой заждалась.

***

Дверь в квартиру открылась, и из кухни тут же потянуло ароматом запечённой утки с яблоком — Лера явно готовила что-то основательное. — Ну как? — жена высунулась из кухни, вытирая руки о фартук. Она была неотразима, как настоящая Королева, даже в такой домашней обстановке. Её чёрные волосы падали на плечи и пахли кислинкой от яблока. Я швырнул ключи на тумбу. — Этот чокнутый старикашка… Эдуард Гнидович! Он видит только границы! — я закашлялся от першения в бронхах, начал задыхаться от избыточных яростных чувств. — Он настолько ничтожен в своей нарциссической психопатии, что боится разрушать шаблоны! Боится трудностей! Лера медленно опустила полотенце. — Ты… отвёл Соню к Гольдману? — в её голосе смешались ужас и неверие. — Но он же лучший! — встряла Соня, цепляясь за мою руку. — Лучший в чём? В том, как он ломает детей? — Лера резко повернулась ко мне. — Ты же знаешь, какой он человек… Почему ты не нашёл кого-то подобрее? — Я отговаривал Соню, любимая, — кашель снова сдавил горло. — Но она упросила. Сказала, что, раз он лучший — значит, к нему. Соня кивнула, глаза её горели. — Папа говорил, что он гениальный, — пробубнила она. — Даже, если настолько злой. Лера закрыла глаза, собираясь с мыслями, тяжело вздохнула. — Костя, ты же сам мне рассказывал, как после того академического зачёта неделю не мог прийти в себя. Помнишь, что он тебе сказал? Я помнил. Его слова были выжжены кислотой на подкорке. «Вы играете, как будто боитесь, что инструмент зазвучит чисто и без фальши. Музыка не для трусов!». Я сжал зубы. — Я подумал, что это было давно… — Но такие люди не меняются, дорогой, — Лера подошла к Соне, мягко погладила её по чёрным косичкам. — Но ничего, солнышко. Мы найдём тебе учителя без нарциссического расстройства личности. Который не будет… — Ломать, — я закончил за Леру. Она устало посмотрела на меня. В её глазах мелькнуло нечто болезненное и невысказаное. — Ужин готов. Идите мыть руки. Соня потянула меня за рукав: — Пап, а правда, что он тогда тебя так обидел?.. Я потёр переносицу от напряжённых воспоминаний. — Да. Но знаешь что? — я наклонился к ней. — После этого я стал играть лучше. Я хотел доказать ему. И ты сможешь, Соня. Моя учительница музыки, Марина Исааковна, всё ещё принимает частно. Если хочешь, ты будешь ходить к ней, я лично буду заниматься с тобой музыкой. Не расстраивайся, витаминка, — я часто называл её так в качестве уменьшительно-ласкательного прозвища. Это было сказано в шутку, но закрепилось на долгие годы. Когда я впервые увидел Соню на руках у мамы, такую крошечную, тихо сопящую маленьким носиком, похожим на нос Леры, я выпалил это слово, думая о том, что этот маленький комочек счастья — и есть воплощение жизни после борьбы против смерти. Уже шесть лет Соня гордо носила это внутрисемейное прозвище, отзываясь на него лучше, чем на своё собственное имя. Соня кивнула, мы помыли руки и сели за стол. Тёплый свет люстры отражался в золотистой корочке утки, а аромат яблок и тимьяна витал над столом. Соня ковыряла вилкой гарнир, изображая интерес к еде, но взгляд её был потухшим. Феназепам, старый чёрный кот, пытался ободрить её своим громким мурчанием. Я налил себе воды, стараясь не обращать внимание на одышку. — Дорогая, — откашлявшись, начал я, — как там твои пациенты? Было что-то интересное в больнице, когда я ушёл? Лера подняла голову от тарелки, её губы тронула очаровательная улыбка. Я так любил эту улыбку… она сводила меня с ума каждый раз. — Хаос, любимый. Как обычно. Мой пациент сегодня решил, что он реинкарнация Ленина и Троцкого в одном лице. Мальчику пятнадцать лет, а он уже такими познаниями обладает, что я сама удивилась. Так что у нас в четвёртом отделении идёт теперь гражданская война, — она ловко подцепила кусочек картофеля и посмотрела на меня с тем особым блеском в глазах, который я узнавал сразу. — Но, к счастью, к вечеру я свободна. Совершенно свободна, — она протянула под столом изящную стройную ножку к моей ноге, чтобы Соня не видела, произнося последние слова чуть медленнее, чуть ниже, и уголок её губ снова засиял в загадочном намёке, который я поймал мгновенно. — Папусик, а что значит «реинкарнация»? — Соня подняла голову, на время отвлекаясь от своих мыслей. — Это когда кто-то думает, что он переродившийся человек из прошлого, — ответил я, чувствуя, как Лера снова осторожно проводит носочком ступни по моей голени. — А они правда переродились? — спросила Соня. — Нет, — Лера мягко улыбнулась дочери, но её нога уже поднималась выше, скользя по внутренней стороне моего бедра. — Это просто болезнь. Я чуть подался вперёд, прикрывая возбуждённый вздох лёгким покашливанием. — А ты… исследования допишешь? — спросил я, стараясь, чтобы Соня не заметила наши супружеские эротические игры под столом. — Осталось совсем чуть-чуть, — она играла с краем салфетки, будто представляла нечто иное. Отнюдь не патопсихологическую диагностику. — Так что, если никто не будет мешать… я вполне успею закончить до того, как мы ляжем спать, — на последнем слове она закусила губу, и оно прозвучало, как обещание. — Мам, а можно мне потом сказку? — спросила Соня, наконец нормально начиная кушать — Да, хорошо, — кивнула Лера и осторожно коснулась ключицы, напоминая о том, что сказка сегодня будет не только для Сони. Я почувствовал, что из-за стола мне придётся встать последним. Кровь стремительно отливала от головы. Да, лёгкие давно не позволяли мне многого. Но Лера всегда находила способы сделать так, чтобы я не чувствовал себя неполноценным из-за операции. И сейчас её взгляд говорил ясно: «Как только Соня уснёт… ты пожалеешь о том, что отправил её к профессору Гольдману».