Госпожа Элегия

Я сидел за столом в учебной комнате и ощущал, как боль медленно, но верно возвращается. Морфин выдыхался, каждый вдох снова становился мучительным. Но сейчас было не до этого. Передо мной сидели ординаторы: два парня, девушка и Кристина. Они устроились на старых стульях с потёртой обивкой. Кто-то склонился над блокнотом, кто-то просто смотрел на меня с ожиданием. На подоконнике стоял цветок в горшке, а на самом окне красовалась решётка. — Итак, — начал я, — сейчас я расскажу, как правильно собирать психиатрический анамнез, потом я дам вам пациентов, всё объясню, и вы пойдёте работать. Сегодня работаем вместе, завтра уже попробуете сами. Если будут какие-то вопросы — я всегда рядом. Один из ординаторов, рыжий парень с одним ужасно раздражающим прыщом на кончике носа, тут же открыл рот: — Ну мы же учились этому в универе. Зачем ещё раз? Просто спрашиваешь жалобы и всё. Моя рука сжала ручку так, что пластик затрещал. — Нет, коллега. Не всё так легко. Давайте я сначала всё объясню, а уж потом Вы будете делать выводы. Рыжий покраснел, а остальные хихикнули. Кристина же сидела с каменным лицом. — Доверительная атмосфера, — продолжил я, стараясь не смотреть на прыщ на носу рыжего. — Тактичность, конфиденциальность. Сначала собираем жалобы со слов родственников, потом со слов пациентов. Обычно это уже написано в истории болезни, но это нужно обязательно знать. Напоминаю про Anamnesis Morbi — спрашиваем начало болезни, смотрим в динамике по документации, изучаем предшествующее лечение. Anamnesis Vitae… Я записал всё это на доске, стараясь выводить буквы ровно, хотя пальцы уже слегка подрагивали от боли. — Вопросы? — я повернулся к коллегам. Молчание. — Тогда у меня есть один вопрос к вам, — я отложил маркер. — Как мы собираем анамнез у пациентов в психозе? Тишина. Ординаторы переглянулись. Рыжий начал бормотать: «нужно просто спросить», но тут же замолчал, поймав мой яростный осуждающий взгляд. И тут Кристина подняла руку. Я указал на неё ладонью: — Прошу Вас, рассказывайте. Она откашлялась для приличия. — Мы в основном ориентируемся на информацию от родственников, — ровно и безэмоционально сказала Кристина. — Потому что у пациента может быть снижена критика. С самим пациентом мы общаемся, чтобы уточнить характер нарушений мышления и психопатологическую картину. Я улыбнулся. — Да, всё верно, — сказал я, добавив: — Не забывайте, что даже в психозе пациент может дать нам ценную информацию. Для дифференциальной диагностики очень важно знать, что конкретно слышит или видит пациент. Шизофренические голоса отличаются от голосов при депрессии. Я надеюсь, вы знаете, что при психотической депрессии тоже могут быть слуховые галлюцинации. Кристина кивнула, пока остальные ординаторы тупили, раскрыв рты. Наши взгляды встретились, и я увидел сталь в её глазах. Как тогда, семь лет назад. — Да, коллега. Очень хороший ответ, — я похвалил её при всех. Она улыбнулась, и я почувствовал, как боль на секунду отступила.

***

После пятиминутки мы с ординаторами пошли в коридор. Лена решила присоединиться, хотя обычно в нашем отделении каждый врач сам за себя, классических обходов было очень мало. Однако сегодня был особый случай — мне нужно было показать, как на самом деле должна работать психиатрия. И всё же потом Лена отлучилась от нас, проверяя только своих детей. Ординаторы разглядывали детские рисунки, прикреплённые к пробковым доскам, журавликов, фортепиано. Для них это всё было впервые. Но не для Кристины Астафьевой. Я провёл ординаторов мимо поста, где Марина заполняла дневники наблюдения, периодически поглядывая на нас с немым укором — мол, опять эти врачи мешают работать. — Сейчас я покажу вам пациентку, коллеги. Очень интересный случай, — сказал я, не заходя за палатную арку. — Смотрим, как я собираю анамнез, а потом задаём вопросы. Формулируем диагноз. Мы зашли в палату, Алиса сидела на кровати, скрестив ноги. На ней была огромная больничная пижама. Она держала в руках книгу, шевеля болезненными потрескавшимися губами. — Алиса, доброе утро, — сказал я. — Можем ли мы с тобой снова поговорить? Это мои ординаторы, они хотят узнать твою историю, чтобы научиться собирать анамнез. Алиса отложила книгу, и зашагала за нами в кабинет. Я дал знак, чтобы они молча сели в углу — кто-то на стул, кто-то на подоконник. Кристина стояла в стороне, её чёрные волосы и макияж резко контрастировали с цветом халата. — Расскажи нам, пожалуйста, Алиса, что с тобой происходило, — попросил я. — Какие были жалобы при поступлении? И она начала рассказывать. То же самое, что и мне, попутно отвечая на дополнительные вопросы. Про то, как она «перестала быть собой», про то, как поднялась высокая температура, тело начало дёргаться. Про то, как врачи сначала думали, что это инфекция, но антибиотики не помогали. — Коллеги, пожалуйста. Задайте пациентке вопросы, — сказал я, поворачиваясь к ним. Рыжий парень, который уже успел мне надоесть, полез первым: — А какая температура у тебя была? — спросил он. — Вообще под сорок сначала, — сказала Алиса. — Потом снизилась немного. Он что-то записал в блокнот, довольно кивая, гордясь собой. — Алиса, расскажи, пожалуйста, были ли у тебя кровоизлияния? Какие антибиотики тебе назначали? — Кристина подняла глаза на девочку. — У меня была какая-то сыпь, — Алиса сморщила лоб. — Названия антибиотиков не знаю. Не помню, чем они меня там лечили, я была в плохом состоянии. Они там ещё что-то назначали, но это только мама в курсе об этом. Кристина повернулась ко мне. — Скорость оседания эритроцитов увеличивалась? Кровь, белок в моче? — уточнила она. Я кивнул. Ординаторы переглянулись опять. Они не понимали, о чём мы говорим. — Спасибо большое, Алиса, — сказал я, вставая. Пришлось слегка придержать бок, но сделать это так, чтобы создать видимость, будто я расправляю халат. Мы вышли в коридор, я отвёл девочку обратно и вернулся к ним. — Фебрильная шизофрения, — сказала Кристина, не дожидаясь моего вопроса. — Откуда… В смысле… — растерялся я, останавливаясь. — В университете разве так подробно рассказывают сейчас? — Я читала в статье, — ответила девушка. — Алисе нужны глюкокортикостероиды. Я смотрел на неё, в голове крутилось множество вопросов, но ни один из них я даже не мог сформулировать верно. — Коллеги, — я обратился к ординаторам. — Высший пилотаж… — я тихо и очень довольно похлопал в ладоши. — Учитесь у… — я сделал вид, будто не знаю её имени, давая ей самой озвучить. — Кристина Александровна. Астафьева, — холодно улыбнулась девушка. — Алиса Ваша, — добавил я. — Не подведите. Только при пациентах, пожалуйста, про кровь в моче больше не спрашивайте. Дети могут испугаться, смутиться, реакцию предугадать трудно. Это Алиса ещё спокойная и рассудительная девочка, — я поправил Кристину только при ординаторах, не при пациентке, чтобы не принизить её статус, как врача. — Другие могли сейчас уже биться в панической атаке. Кристина гордо прикрыла глаза, несмотря на моё исправление. В них горел огонь. Яростное пламя, жажда к знаниям и профессиональная вера в свой успех.

***

Я стоял посреди коридора, рассказывая студентам про фебрильную шизофрению, опираясь плечом о холодную стену, когда боль накрыла меня снова. Острая и рвущая. Дыхание перехватило. Я сжал зубы, сделал шаг вперёд, потом ещё один. Ординаторская была рядом, я открыл её трёхгранником. За столом сидели Ира и Николай Иваныч. Четверо молодых студентов подняли на меня глаза. — Подклейте истории болезни, — выдавил я, указывая на стопку бумаг. — Скотч в ящике. Разберётесь. Я развернулся и вышел. Мне нужно было срочно найти Лену. Коридор казался бесконечным, каждый шаг снова был невыносим. Я прижимал руку к правому боку, будто мог удержать боль внутри. Она растекалась по всему телу, как смертельный яд. Кабинет Лены. Я ввалился внутрь со слезящимися глазами, чуть не сбив с ног Анну Ивановну, выходившую в коридор. — Лена… — я закрыл дверь перед медсестрой. Голос был чужим и отчаянным. Заведующая подняла голову. — Опять? — спросила она. Я завыл. Лена встала, отодвинув стул. Мы прошли по коридору, она сжимала мою руку, чтобы я не упал. — Марина, выйди, — сказала Лена, распахивая дверь процедурки. Медсестра тут же исчезла, увидев Елену Михайловну, что-то пробормотав себе под нос. Дверь захлопнулась. Я рухнул на кушетку, сжавшись в комок. Это был конец. Я уткнулся лицом в кожзам, сдерживая душераздирающий вопль. — Держись, котичек, — Лена достала шприц и ампулу. Всё повторилось. Я зажмурился, когда игла вонзилась в мышцу. Не морфин, но хоть что-то. Сначала казалось, что не поможет, что я умру прямо здесь, но потом наступило постепенное облегчение. Будто огонь приглушали, но не тушили полностью. Лена снова отделила иглу и утилизировала отходы по всем правилам стационара. Солнечный свет падал на её лицо, я заметил дрожь в её руках, когда она присела на стул у окна. — Мне страшно, — сказала она тихо. Я поднялся на локтях, сжал голову руками. В висках стучало. — Мне тоже. Мы смотрели друг на друга, и между нами повисло то, что я так старался не признавать. Такая боль появляется тогда, когда опухоль прорастает в нервы. Это уже не просто рецидив. Это четвёртая стадия. Лена знала. Я знал. Но ни один из нас не произнёс это вслух. — Ты сможешь встать? — спросила она. Я задрожал всем телом, приподнялся ещё сильнее, опуская ноги на пол. Мы оба понимали, что в следующий раз будет хуже. Если этот следующий раз наступит, конечно. Процедурка казалась слишком маленькой. Я сидел, упираясь в дрожащие колени. И, наконец, выдавил: — Сейчас не смогу… — это было сказано с ощущением невероятного стыда. Полчаса назад я чувствовал себя наставником и Учителем, а сейчас загибающимся стариком. Солнце выхватывало кружащиеся в воздухе пылинки, старая ржавчина на раковине теперь казалась особенно удручающей. — Уходи, Кость, — сказала она тихо. — Я отпускаю. Езжай к своему врачу. — Ординаторы… — я поднял голову. — Я им что-нибудь наплету, — Лена махнула рукой, и тень от её движения скользнула по стене. — Скажу, что тебя вызвали на консилиум. Или что срочный вызов в приёмку, как крутого спеца. Езжай. Иначе ты тут… — Лена замолчала. Я согласился. Переоделся, с трудом снимая халат. Хирургичку снять не смог, просто накинул пальто поверх. Прикасаться к груди было мучительно. Я дошёл до КПП, скинул Лере смс-ку: «Я беру такси до центра. Машина твоя. Меня не жди, езжай домой», а потом сделал вызов в приложении. Таксист приехал быстро, минуты через три. В машине пахло сигаретами и дешёвым освежителем воздуха. Водитель был мужчина лет пятидесяти, в потрёпанной кепке на голове. Он всю дорогу бубнил про пробки, но я уже не мог слушать. Я плакал и смотрел в окно, где мелькали рекламные щиты, люди и провода. Водитель высадил меня около центра рентгенорадиологии в 16:37. Я поплёлся к кабинету, чуть ли не падая с ног. Я сел в коридоре, дожидаясь своего времени. Скоро всё решится.

***

Я уже сделал КТ с контрастом к тому моменту, как снова постучался к врачу. Кабинет Вельнивецкого ничуть не изменился: те же затёртые папки, тот же старый монитор. Только морщин вокруг глаз прибавилось за два года и залысины на лбу углубились. Он щёлкал мышкой, перелистывая срезы КТ на экране. Лицо было каменным. — Садись, Костя, — он кивнул на стул рядом. — Срезы уже отправили. Я не сел, я просто стоял, впиваясь взглядом в экран и придерживая бок. — Локальный рецидив в области послеоперационного рубца, — Вельнивецкий провёл указкой по затемнению. — Но это не самое страшное. Он переключил изображение. — Видишь эти спикулообразные тени? — спросил он. И… я видел. Мелкие метастазы в печени, как свинцовые пули. И уплотнения в лёгких — некоторые уже сливались в причудливые «снежные хлопья». И там, где средостение… — Инвазия в перикард, — прошептал я, всё же присаживаясь на стул. Вельнивецкий кивнул. — Ситуация очень серьёзная, — врач отодвинулся от монитора. — Сам понимаешь. Прогноз без лечения — до двух месяцев. Пальцы вцепились в спинку стула. — С паллиативной терапией можно рассчитывать на год, — заключил Виталий Сергеевич. Год. Двенадцать месяцев. Триста шестьдесят пять дней. — Радикальное лечение сейчас невозможно, но есть вариант использовать лучи, — продолжил Вельнивецкий. — Болевой синдром и гемоптизис доминируют. Можно ещё пембролизумаб попробовать. Есть шанс на пролонгацию жизни. Я горько рассмеялся. — Иммунотерапия? При такой распространённости опухолевой инвазии? — я закрыл глаза. — Медиана выживаемости крайне низкая, Константин, — он не стал лгать. — Но, если опухоль ответит на пембролизумаб, я думаю, можно протянуть до полутора лет. — А если прогрессия будет быстрой? — спросил я, прикидывая, что Соня уже должна будет пойти в первый класс. — Я сделаю всё, чтобы убрать боль, — вздохнул онколог. — Но не хочу давать ложных надежд. И тут. Я заплакал. Не из-за боли, не из-за страха… Я заплакал из-за них: Леры, Сони, Елены Михайловны. Вечером дочка будет просить сыграть на виолончели. А я… смогу ли показать ей, как правильно держать смычок?.. — Госпитализация? — мягко спросил Вельнивецкий. Я покачал головой, вытирая лицо ладонью. — Рецепт. На наркотики. — Костя… — Виталий Сергеевич пододвинулся ближе. — Не могу бросить работу. И семью. Он долго смотрел на меня, потом поднял брови и достал рецептурный блок. — Морфин? — спросил доктор. — И трамадол. На всякий случай. Ручка заскрипела по бумаге. — Приходи в понедельник, обсудим лучевую на консилиуме, — он протянул рецепты, и я засунул их в кошелёк. — Спасибо… — выдавил я. — Костя, — Вельнивецкий похлопал меня по плечу. — Прости. — Всё нормально, — я вытер оставшиеся слёзы и вышел за дверь, слыша, как где-то капает из крана вода. Год. Слишком мало, когда у тебя есть семья… Я столько раз хотел сдохнуть, но, когда мой организм услышал мои молитвы… я уже успел передумать.