Госпожа Элегия

Я открыл дверь, пряча наркотические анальгетики в потайной карман сумки. Я купил их в аптеке. Рецепт на наркотики всегда выдаётся на очень короткие сроки. В прихожей пахло жареной картошкой, я зашёл внутрь и снял пальто. Лера стояла на пороге кухни, сжимая в руке телефон. Брови были сведены к переносице, губы плотно поджаты. — Ты почему трубки не берёшь, а? — спросила Лера. Я молчал. Я просто стоял на пороге, чувствуя, как всё моё нутро кричит о том, что это несправедливо. Лера посмотрела на меня, телефон выпал из рук. Это молчание было невозможно вытерпеть. Сейчас мне было даже хуже, чем когда я принёс домой виолончель, умирая от боли. Нет. Эту боль я не мог стерпеть, и она не купировалась морфином. — Сколько, Костя?.. — прошептала она. — Год, — ответил я. — С лечением. Соня вылетела из комнаты, растрёпанная, с бантом набекрень. — А что год? Что год, пап? — она прыгала вокруг нас, пытаясь поймать мой взгляд. Но я не смотрел на неё. Я понимал, что сейчас не выдержу. Слёзы хлынули сами — горячие, солёные, неудержимые. Я опустился на колени прямо в прихожей, обхватив голову руками. Лера молча присела рядом, обнимая меня. — Пап, ты чего плачешь? — Соня потрогала мои щёки мокрыми пальчиками. — От счастья, Витаминка, — я поднял на неё глаза, улыбаясь сквозь пелену. — От счастья, что вы у меня есть. — Ну тогда и я тоже! — заявила она и притворно завопила, изображая плач. Я горько и истерично засмеялся. Мы сидели втроём на полу — смеющиеся и плачущие одновременно. — Папусик? — спросила Соня после минутного молчания. — Ты сказал, что вечером будет виолончель. Я сходила в садик, она не должна обижаться. — Тебе нужно меньше ей обещать, — сказала Лера. — Ну научи! Научи прямо сейчас! — Соня потянула меня за рукав. Глаза её сияли надеждой, я не мог отказать, даже сквозь ком в горле. Даже сквозь беспросветное отчаяние. — Иди, дорогой, — Лера поцеловала меня, вставая с пола. И поднялся вслед за ней, будто сквозь воду — медленно, преодолевая тяжесть в каждой мышце. Соня тут же схватила меня и потянула в свою комнату, где у стены стоял маленький чёрный футляр. — Вот! — она торжественно расстегнула молнию. Виолончель лежала на бархатных ложементах, сверкая лаком. Соня аккуратно достала смычок из кармашка и удивлённо покрутила его перед глазами. — А это из чего? — Из конского волоса, — я провёл пальцами по белым щетинкам, достал канифоль и начал натирать его. — Фу! — Соня скривилась. — Ладно! Буду играть на волосах! А ты что делаешь? — Я натираю смычок канифолью, Сонечка, — я шмыгнул носом. — Это для того, чтобы он цеплял струны. Когда я закончил, я усадил её на край её стула, подложил подставку под шпиль и устроил виолончель между её колен. Ножки едва доставали до пола. — Вот так, солнце. Прямая спина, — я поправил её плечи. — Представь, что ты Королева на троне. Соня важно выпрямилась, а затем я взял её правую руку и осторожно уложил пальцы на смычок: — Указательный на кожаном ободке. Средний на металлической пластинке… — я расставлял её пальцы, пока Соня удивлённо за этим наблюдала. — Безымянный рядышком, — я дотронулся до мизинца. — А этот малыш обнимает самый кончик. — Ой, а большой? — она заёрзала. — Он скромно стоит сзади, как охранник, — я поднял локоть её левой руки и уложил пальцы на гриф. — Локоть держи вот так и не опускай, даже если устанешь. Соня серьёзно кивнула, сжав губы в тонкую полоску концентрации. — Пальцы на грифе образуют купол. Как будто ты держишь под ними воздушный шарик, — я ещё раз поправил её пальцы левой руки, замечая, что она сплюснула фаланги. — Пальцы должны стоять, как солдатики. Точно на подушечках. Какая ты моя умничка, Соня! Я на секунду забрал у неё инструмент и быстро настроил на слух по квинтам. Строй сильно поплыл, но я справился. — Сначала я, а потом ты, — предупредил я и провёл смычком по струнам. Зазвучала детская песенка про петушка — простенькая, но Соня замерла, словно слушала волшебство. — Теперь твоя очередь, — я вложил смычок в её руку. — Вот сюда ставь пальчики. Она неуверенно провела по струне так, что раздался очень скрипучий звук. — Не страшно, — я поправил её руку. — Давай ещё раз. Представь, что ты гладишь Маргошу. Соня провела смычком снова, и на этот раз немного чище. — У меня получилось? — она вскинула на меня глаза. Я видел в них то же самое, что когда-то видел в зеркале — огонь, желание доказать, что нет ничего невозможного. — Получилось, витаминка, — я обнял её за плечи. — Это только начало. За дверью стояла Лера, прислонившись к косяку. Она не плакала, просто смотрела на нас. Но теперь я подумал, что год… возможно, этого будет достаточно. Достаточно, чтобы оставить после себя не только боль.

***

Скрип смычка по струнам раздавался уже почти час. Сначала это были робкие попытки извлечь звук, потом — настойчивое повторение одних и тех же тактов. Соня сидела, уткнувшись лбом в гриф, её пальцы уже покраснели от напряжения, но она не останавливалась. Я сидел рядом, поправлял её руки, но с каждым вдохом боль нарастала. Сначала тупая тяжесть, затем острые уколы. Я сжал кулаки, стиснул зубы, но очередной спазм заставил меня скривиться. — Пап? — Соня опустила смычок. — Тебе плохо? — Папе нужен перерыв… Соня кивнула, но её взгляд был полон тревоги. Я поднялся с ковра и дошёл до кухни. Горел свет, Лера сидела за столом, сжав в руке телефон. Голос в трубку звучал прерывисто: — Да, я понимаю… Нет… он сказал, что ради нас будет, — Лера всхлипнула. — Я не знаю, давай лучше потом это обсудим. Он сейчас с Соней закончит заниматься. Пока… Она сбросила вызов, заметив меня в дверях. Я подождал три секунды — ровно столько, чтобы она успела вытереть рукавом слёзы. — Любимая, — я присел рядом, доставая из сумки коробку с ампулами. — Я купил морфин. Мне нужна твоя помощь. Соня ещё хочет играть, но я… — Да, — перебила меня Лера. — Конечно, давай. Она вымыла руки, пока я набирал раствор. Пальцы дрожали, но я привык к этому. Я надел на иглу колпачок, выпустил воздух и ещё раз перепроверил дозу. — Верхний наружный квадрант, — сдавленно сказал я, протягивая ей шприц. — Быстро — иглу, медленно — лекарство. Лера никогда не делала инъекций. Она была клиническим психологом, её профессия заключалась в интеллектуальном труде. Я лёг на кровать, отвернулся. Холод спирта на коже, затем — резкий укол. Лера ввела иглу не так ловко, как Лена, но всё равно ввела. — Хорошо, — сквозь зубы прошипел я, когда Лера вынула её. Через минут десять боль уже начала отступать. Я перевёл дух, открыл глаза — Лера сидела в углу и смотрела на пустой шприц. — Спасибо, — я дотронулся до её руки. — Извини, что тебе пришлось. Лера медленно встала, подошла к шкафу и достала оттуда свой чехол. Скрипичный. — Давай сыграем вместе? — Лера достала скрипку. — Ты… серьёзно? — Соня уже пятнадцать минут пилит открытую «ре», — Лера слабо улыбнулась. — Кто-то должен её спасти. Я рассмеялся. Больше из вежливости — морфин ещё не подействовал до конца. Но, когда мы вернулись в комнату, где Соня упрямо водила смычком по струнам, я метнулся за своей виолончелью. Лера настраивала скрипку. Моя виолончель уже выглядела не так, как раньше. Лак на деке слегка подтёрся, на грифе остались следы от пальцев — годы игры вдавили в дерево мелкие бороздки. Канифоль рассыпалась жёлтой пылью по крышке чехла, когда я натёр свой смычок. Запах смолы смешался с запахом картошки и восковых мелков, которыми Соня разрисовала половину стола. — Пап, а почему моя виолончель такая маленькая? — Соня оглядела свою восьмушку, а потом мою целую виолончель. Её инструмент казался игрушечным на фоне моего. — Потому что ты ещё маленькая, — я натянул колок на соль-струне, а потом подвинтил машинки. Давно не брал в руки. — Когда ты подрастёшь, я куплю тебе такую же. — Не обещай, Костя, — Лера уже стояла у окна, прижимая скрипку к плечу. За её спиной сидел Феня, свернувшись в чёрный клубок, и равнодушно наблюдал за нами. — Ну что, Витаминка? — я подмигнул Соне. — Сыграем «Петушка»? Ты ведёшь, а мы с мамой подыгрываем. Соня закивала так, что её чёрные косички захлопали по щекам. Она сжала смычок в кулачке, но потом исправилась и сделала так, как я учил. Звук всё равно получился скрипучим. — Нежно, Сонечка, — прошептал я. — Виолончель хрупкая, как наш Феназепам, — кот на окне мурлыкнул, услышав своё имя. — Её нужно гладить. Лера поднесла смычок и дала нам знак. Мы втроём заиграли детскую песенку, Соня путала струны и пальцы. Но потом… потом случилось нечто! Я играл басовую партию, Лера вела мелодию на скрипке, а Соня вдруг поймала ритм. Её звуки были грубоватыми, не очень точными, но она слышала. Слышала, как фальшивила, потому что брови её сморщивались, и она подстраивалась. А потом она впервые сыграла чистую «соль» на ре-струне. Лера резко опустила скрипку. — Она… — супруга посмотрела на Соньку. — Она слышит. Я тоже перестал играть, но Соня не понимала, почему мы замолчали. Она тоже остановилась, уставившись на нас. — Гольдман заставлял её петь, — сказал я. — Она, может, голосом не могла. Но руками… Лера медленно опустилась на колени перед Соней. — Солнышко, — она провела пальцами по струнам её восьмушки. — Ты чувствуешь, когда звук «неправильный»? Соня нахмурилась. — Ну да, — она провела смычком по открытой «ля». — Вот тут вроде норм. А вот тут… — она попыталась зажать «си» первым пальцем. — Фу, гадость. Лера закрыла глаза. Я видел, как у неё дрожит подбородок. — Этот старый кретин, — выдохнул я. — Он даже не попробовал дать ей инструмент. Я подошёл к Соне, обнял её за плечи и прижал к себе. — Витаминка, — я поцеловал её в макушку, — ты будешь великой виолончелисткой. Ростроповичем! — Правда? — спросила она. — Правда. Профессор прогнил под системой, он не понимает того, что моя девочка не может не иметь слуха. Тебя ждёт грандиозное будущее. Соня захихикала, а Лера снова подняла скрипку. И мы опять заиграли, но уже без нот. Просто какофонию в три голоса. Лера смеялась сквозь слёзы, а я глушил боль в груди аккордами. Соня же… Соня слышала. В тот вечер мы были счастливы. Всей семьёй.

***

Мы легли поздно. Лера уже потушила лампу, и только тоненькая полоска лунного света тянулась через одеяло, разрезая темноту на две части. Я лежал на спине, стараясь дышать ровно, чтобы не потревожить боль под рёбрами. Лера повернулась ко мне, и её рука легла мне на грудь. — Всё ещё болит? — спросила она. Я покачал головой. Мне не хотелось врать. Но точно так же мне не хотелось говорить правду. Дверь скрипнула. — Мам… Пап… — раздался тоненький голосочек. — Сонечка, что случилось? — Лера приподнялась на локте. — Я не могу спать, — шёпотом сказала Соня. Она стояла в дверях, прижимая к груди зайца. — Можно я с вами? Мы переглянулись. Лера вздохнула и откинула край одеяла. — Залезай, Витаминка, — сказала она, и Соня тут же пролезла между нами. Соня впилась в меня, прижавшись к телу щекой. Лерины гены. Её пальцы нашли шрам на груди. Страшный уродливый шрам, который тянулся по всей левой половине грудной клетки. — Пап… а это у тебя из-за шрамика болит? — она погладила его пальцем, сопя носиком мне в плечо. Лера замерла, и я почувствовал, как она сжала мою руку, чтобы я не ляпнул ничего лишнего. — Шрамы не болят, — мягко ответил я. — У меня иногда болит под шрамом. — Как это? — Соня приподнялась, морща нос. — Там же ничего нет! — Ну как это нет? — улыбнулся я. — У каждого человека есть органы средостения, кости, мышцы, плевра, сосуды, — я задумался. Как объяснить шестилетке, что такое онкология, чтобы не напугать её? — Представь, что у тебя в комнате живёт вредный гномик, который постоянно переставляет твои вещи и наводит бардак. Соня хихикнула. — У многих людей в теле такие гномики противные живут. Они там всё ломают. И иммунная система не может их распознать. В организме в норме должен присутствовать противогномиковый иммунитет, но, если есть какие-то мутации в генах или процесс гномиковый перестал поддаваться контролю, то наши внутренние защитники не могут даже такого гномика найти. И он там растёт, пока всю комнату не поломает. Улыбка сошла с лица Сони. — Это то, что у тебя? — удивилась она. — У тебя там гномик? — Да, — ответил я. Она не заплакала, не закричала. Соня была сильной девочкой, очень умной в придачу. — Я его прогоню, — Соня прижалась ко мне сильнее. Я обнял их. И жену, и дочь. Так мы и заснули вчетвером под одним одеялом — в ногах пристроился мурчащий старый Феназепам.