Тишина на 47-м

      Я стучу в дверь номера Громовой. Не жду, не сомневаюсь — просто бью кулаком в дерево, пока костяшки пальцев не начинают гореть.         Дверь не поддается сразу — словно колеблется, задерживая момент встречи.       Проходит секунда, другая. Щелчок.       И вот она, наконец, медленно отъезжает в сторону.       Передо мной — совсем другая Громова.       Не та, к которой я привыкла.       Не та, что мелькала в коридорах и пересекалась взглядами на совещаниях.        Её обычно безупречно собранные волосы слегка растрепаны. В руке — бокал с тёмно-красным вином, почти допитый. В глазах — холод. Она пьяна. Не до потери контроля, но достаточно, чтобы ее ледяная броня дала слабину.         — Вы, — её голос звучит хрипло. — Совсем потеряли страх?         Я вхожу без приглашения. Запах её духов — дорогих, древесных — смешан теперь с терпким ароматом алкоголя.         — Вы не имеете права решать, когда мой отпуск закончен.        Громова закрывает дверь, поворачиваясь ко мне. Взгляд женщины скользит по мне — от тоже растрепанных волос до расстегнутой на одну пуговицу блузки.         — Имею, — она отпивает вино. — Потому что вы все еще моя сотрудница.         — Нет. Сейчас я просто девушка, которую вы пытаетесь сломать.         В ответ — тишина.         Она медленно ставит бокал на край столика, не сводя с меня взгляда. Стекло звенит о поверхность настолько звонко, что мурашки по коже.       Громова приближается, не торопясь, с той особенной грацией, которая всегда говорит больше, чем слова. Её шаги мягкие, и бесшумные. Женщина подходит почти вплотную, и я чувствую, как меня окутывает её тепло.       Запах вина — сладкий, с терпкой глубиной, — ложится тонкой вуалью на её дыхание.       — Вы сами пришли сюда, Зайцева, — шепот. — Значит, где-то внутри... вам это нравится.         Я не успеваю ответить.         Её губы уже находят мои — жестко, без спроса впиваясь. В этом поцелуе нет нежности, в нём только борьба. Громова сжимает мою челюсть, пальцы впиваются в кожу, и прежде чем я успеваю вздохнуть — её язык уже в моём рту. Поднимаю глаза и встречаю её взгляд — тёмный, неумолимый.       Она смотрит сквозь меня, видя каждую мою слабость, каждый подавленный стон. От этого дыхание перехватывает. Но я не отступаю. Наоборот, вцепляюсь в её волосы, притягивая ближе, отвечая тем же. Наши зубы стукаются, и где-то между ними мелькает боль — острая, живая.       — Ненавижу вас, — вырывается у меня между поцелуями.        Не правда.       — Лжёте, — она кусает мою губу, заставляя вскрикнуть.        Одним решительным движением, женщина толкает меня назад — тем самым разрывая поцелуй. Спина с глухим стуком касается стены, воздух вырывается из лёгких, но боли нет. Только вспышка адреналина.       Громова медленно подходит ближе, не спеша, с какой-то тихой решимостью. Пространство между нами исчезает, словно его и не было. Её ладони ложатся на мою талию — сначала легко, почти осторожно, боясь спугнуть. Тепло её кожи пробирается сквозь тонкую ткань, медленно растекаясь по всему телу.             Пальцы начинают двигаться — медленно, чувственно, запоминая каждый изгиб, каждую линию. Она проводит ими по бокам, скользит вверх по спине, затем снова вниз. В этих прикосновениях нет спешки. Только уверенность. Желание. Игра.       Ткань блузки поднимается, и её ладони проникают под неё, прикасаясь к обнажённой коже. Сначала чуть холоднее, чем я ожидала, но уже через секунду — только жар. Она гладит меня внутренней стороной пальцев, иногда чуть сильнее сжимая. Кожа под её руками словно оживает — чувствительная до предела.       Чувствую как пальцы скользят по животу, медленно поднимаясь выше. Один из них очерчивает круг у основания ребер, другой — проходит по линии позвоночника, вызывая мурашки.                   Громова делает это легко, будто невзначай, но каждое движение будто прожигает насквозь.        Её дыхание касается моего лица, медленное, тёплое, почти ленивое. Руки под блузкой продолжают своё движение — изучают, будто пишут на коже слова, которые не осмелились бы быть произнесёнными вслух.        Я отвечаю на прикосновения, почти не осознавая, как сама тянусь к ней. Мои пальцы находят её талию, скользят вверх по спине, чувствуя, как шелк под пальцами дрожит вместе с телом под ним.       Ткань тонкая, податливая, словно создана для того, чтобы быть снятой. Но я не спешу. Пока ещё нет.       Женщина снова целует меня — глубоко, неторопливо, словно пробуя меня на вкус. В этот момент всё остальное исчезает. Только мы, только это нарастающее напряжение между телами, этот немой зов.       Перемещаемся мы вслепую, почти без координации, пока сзади не чувствую мягкость матраса. Громова слегка толкает меня, и я падаю на кровать, не разрывая зрительного контакта.       Через секунду — её вес сверху. Она прижимается, её бедра ложатся поверх моих, и этот момент — как короткое замыкание. Я провожу рукой по её спине, вдоль плеч, медленно, не торопясь.        И вдруг...         — Вон.         Громова резко отстраняется, словно от себя самой. Её взгляд — холодный, безжизненный, будто за секунду она снова надела маску.       Только дыхание выдает её — всё ещё неровное, сбивчивое, звучащее в тишине почти неприлично громко. — Что? — выдыхаю, не веря.       — Я сказала — вон. Живо. — голос резкий, срывающийся на командный тон, в котором больше нет ни тепла, ни следа желания.       Женщина поднимается с кровати, двигаясь с прежней отточенной грацией. Одним движением поправляет волосы, другой — застёгивает пуговицу на запястье.       Я приняла сидячую позу, дрожа от ярости и желания, которое теперь некуда деть.         — Вы...   — Это было ошибкой, — она поворачивается ко мне спиной. — Уходите. Пока я не позвонила в HR.         Я вскакиваю — ноги будто сами несут меня к двери. Пол под ногами кажется ненадёжным, будто ты бежишь по тонкому льду.       Рукой хватаю холодную ручку, и дёргаю её так сильно, что дверь с треском бьётся о стену, и передо мной разверзается коридор — светлый, бесконечный. Уже в дверях поворачиваюсь:        — Вы боитесь.         Громова замирает. Не дышит. Даже тень на стене перестаёт дрожать.       — Боитесь, что я единственная, кто видит вас настоящую.         Я не жду ответа. Он уже есть — в том, как её пальцы слегка подрагивают на столе, в том, как зрачки расширяются на долю секунды, прежде чем она заставляет себя не моргнуть.        Хлопаю дверью так, что стекла в коридоре звенят.         Но знаю одно — это ещё не конец.         Потому что в её глазах, перед тем как я ушла...         Я увидела страх.

***

      На утро комната встретила меня неестественной тишиной - не утренней полусонной, а плотной, приглушенной, словно кто-то выключил все фоновые шумы.        Взгляд сам упал на противоположную кровать — покрывало натянуто по-армейски ровно, подушки лежали симметрично, без единой складки. Ни намёка на то, что там кто-то спал.       И тогда я заметила. На тумбочке, чуть наискосок, будто её положили второпях, а потом поправили, лежал листок бумаги. Свет из окна падал ровно так, что тень от сгиба делила его на две неравные части.       "Ушла с Лукой на утренний кофе. Не переживай, я не надолго. Как вернусь — расскажешь всё. P.S. Мармелад в верхнем кармане твоей сумки."        Перечитываю записку дважды, прежде чем позволить себе усмехнуться. Легко сказать — «не переживай».        Когда она пришла, если со вчерашнего дня, в номере я её не видела?        Пальцы дрогнули. Я медленно отложила записку, затем потянулась за телефоном, лежащим рядом на подушке. Экран засветился, и я без колебаний начала набирать сообщение:       Я не сажусь на ваш самолёт. Ни сегодня, ни никогда. Можете хоть застрелить меня на месте – буду плевать в ваши чертовы чертежи из могилы.         Отправила. Выбросила телефон на одеяло.        На часах - 7:23 утра.         Тишину разрывают три резких гудка — телефон вибрирует на тумбе. Я открываю глаза. Потолок над головой плывет в полумраке, ещё не прорезанном утренним светом.       С глухим стоном ворочаюсь на простынях, потянувшись к мобилке, пальцами заскользив по холодному стеклу экрана.       Снова неизвестный номер? Кому приспичило звонить в такую рань?        Гудки звучат назойливо, почти угрожающе. В голове мелькают варианты: ошибка, розыгрыш, плохие новости... Громова?       Я сглатываю.       — Алло? — слышу ровное дыхание в трубке.       — Выходите в коридор.         Приплыли.         Пальцами медленно разжимаю простыню. Я сажусь, чувствуя, как позвоночник похрустывает после беспокойного сна. Ноги опускаю на пол — холодный линолеум обжигает босые ступни.         Встаю не спеша. Тело тяжелое, будто налитое свинцом. Делаю шаг. Потом еще один. Замираю у двери, прижав ладонь к холодной поверхности. Дыхание автоматически затаилось, но даже этот слабый звук мог выдать мое присутствие.        Медленно наклоняюсь к глазку и вижу женщину, которая уже стояла в полной боевой готовности:         Чёрный костюм – будто на похороны моей карьеры. Чемодан на колёсиках.  В левой руке — второй посадочный талон. С моим, мать его, именем.         Ей что, нечем больше заняться?       Я распахиваю дверь, губы уже готовы выбросить яростное: "Вы вообще на время смотрели?!" — но резкий жест её поднятой руки останавливает меня на месте. В этом движении — вся непререкаемая власть, весь неоспоримый авторитет.       — Вы летите, — это не предложение. Приказ. — Я лично доставлю вас.         Не выдерживаю, смеюсь ей в лицо:         — Вы с ума сошли? Я же сказала...         — Знаете, сколько стоит ваш невыход на работу? — она перешла на шёпот. Теперь, она гораздо страшнее крика. — Два проекта. Три клиента. Контракт, который я лично...         — Не мои проблемы! — огрызаюсь, смотря ей прямо в глаза.        Пальцы Громовой впиваются в мой локоть:         — Теперь ваши.  

***

      Такси подъехало быстро, фарами вырывая нас из тени переулка. Водитель сидел, склонившись над рулём, с полузакрытыми веками и сигаретой, тлеющей в углу рта. От него веяло усталостью и равнодушием человека, который видел всё — и ещё немного сверху.       Когда он заметил нас, взгляд скользнул мимо, без интереса. Просто две фигуры на тротуаре, ещё одна ночная история, к которой ему не было дела. Он не задавал вопросов, лишь коротко кивнул в знак приглашения.       Я села первой, и прижалась к дверце, как загнанный зверь. Кожа на спине ещё пульсировала от её прикосновений, но сердце уже билось от другого — обиды, растерянности, острого, свежего холода.       Таксист бросил в зеркало короткий взгляд, хмыкнул про себя и тронул с места. Радио шептало что-то на французском, улицы скользили мимо — мокрые, отражающие фонари.       — Вы не имеете права, — нарушаю тишину.       — Имею, — спокойно ответила женщина, не отрывая взгляда от планшета. — Согласно статье 278 — внеплановые выезды по распоряжению руководства входят в категорию командировок.       — Это не командировка! — огрызаюсь. Договорить я не успела — телефон в руке завибрировал.       Это было СМС от Алины:        Ты жива? Где ты? Громова исчезла, мне никто ничего не говорит!         Я быстро набрала ответ, не отрываясь от начальницы, которая сидела напротив меня, слишком спокойная:        Она со мной. Тащит меня в аэропорт как преступника. Если через час не напишу — вызывай интерпол.       Отправила.         Громова наконец оторвала взгляд от экрана и подняла бровь.       — Закончили переписку?         Я сунула телефон в карман, при этом не забыв цокнуть языком.       — Вполне.       Она коротко кивнула и развернула планшет в мою сторону. На экране — презентация. Графики, схемы, логотип с надписью: «Фронтера 10»       — Ваш новый проект. Начинается сегодня, — её палец ритмично постукивал по экрану планшета.       Я лишь закатила глаза, стараясь не выдать раздражения. Всё это звучало слишком буднично.       Даже не верится, что с этим колючим кустом — я целовалась.        Аэропорт Шарль-де-Голль встретил нас гулом голосов, перекатывающимся эхом по высокому стеклянному своду.       Здесь всё двигалось с точностью часового механизма: объявления сменяли друг друга на трёх языках, чемоданы гремели по кафелю, дети плакали, туристы смеялись, а деловые люди шли, не отрывая глаз с телефонов.       Я почти не слышала этого шума. Он казался фоном — приглушённым, будто я смотрела на всё это сквозь толстое стекло.       Громова шла в полушаге позади – настоящий тюремный надзиратель. Чувствую её взгляд в спину. Он жёг сильнее, чем жар французского утра, пробивавшийся сквозь стеклянные стены аэропорта.       — Можете хоть заковать меня в наручники, — бросила я через плечо.         — Не драматизируйте, — женщина протянула мой паспорт. — Хотя...         В её глазах мелькнуло что-то опасное.         — Если сбежите – знайте: у меня ваше резюме уже во всех кадровых агентствах. С пометкой "неблагонадёжна".        Я остановилась как вкопанная.         — Вы... вы не могли!       — Проверьте.         Её губы дрогнули — не то усмешка, не то преднамеренное равнодушие. Глаза оставались холодными и внимательными. Никакой ярости. Только безупречно отточенное спокойствие.       Мы прошли через телетрап. Воздух был прохладным и пропитан лёгким ароматом чистящих средств и кофе.             Громова теперь шагала впереди, чеканя шаг, как будто не садилась в самолёт, а выходила на трибуну. Я брела за ней, ощущая на себе взгляды — то ли из-за её уверенности, то ли из-за моего выражения лица, в котором отражалась смесь злости и… странной покорности.       — Борт SU-2455, — деловито бросила она, обращаясь к стюардессе. — Места 12A и 12B.       Проводница вежливо улыбнулась и жестом пригласила нас следовать за ней.       Салон бизнес-класса был почти пуст: Полумрак, нарушаемый лишь мягкой подсветкой у пола, рисовал бархатные тени на обивке кресел из итальянской кожи — глубокий антрацитовый цвет, холодный на ощупь. Каждое кресло представляло собой островок уединения: откидные столики из черненого дерева, тонкие, как лист пергамента, индивидуальные светильники с латунными основаниями, отбрасывающие теплый янтарный круг ровно настолько, чтобы не резать глаза.       По потолку тянулись голубые неоновые линии — стилизация под звездное небо, едва заметная, но создающая иллюзию полета сквозь ночную стратосферу.        Занимаю место у окна, стараясь держать лицо каменным. Громова устроилась рядом, скользнув мимо с той же лёгкостью, с какой решала чужие судьбы за своим столом.       Смотрела я на свои кроссовки, делая вид, что меня здесь нет. Думаю, что это плохо получилось.       Краем глаза замечаю, как стюардессы раздают пледы и наушники. Люди вокруг вежливо улыбаются, принимают, кто-то уже умудряются спать, кто-то сидит в телефоне. Очередь доходит до нас.       — Одеяло? — вежливо спрашивает девушка, склонившись ко мне.       — Спасибо, — киваю, и беру, прижимая к груди, как щит. Ткань была тёплой, мягкой — в отличие от всего, что происходило вокруг.       Громова молчала. Но я чувствовала, как она смотрит. Минуту. Другую. Потом она медленно наклонилась, почти не касаясь, и прошептала:       — Удобно устроились?       Я вздрогнула. Не от слов — от тона. Там не было угрозы. Только факт. Холодный и неоспоримый.       — В конце концов, — добавила она. Её дыхание обожгло ухо. — Вам ведь нравится, когда я вами контролирую.       Я резко отвернулась к иллюминатору, уткнувшись лбом в прохладное стекло. Предательский румянец уже заливал щёки.       Чёкнутая. Сначала отшила, а теперь говорит это.       Самолёт дрогнул, разгоняясь по полосе. Секунда — и мы оторвались от земли.       Париж внизу таял в молочной дымке — крыши, огни, мосты. Всё превращалось в размытые пятна, в фон, который исчезал стремительно и бесповоротно.       Вместе с взлётом пришло другое — чувство, от которого внутри похолодело. Словно где-то между полосой и облаками во мне что-то щёлкнуло. С пугающей ясностью я поняла: я действительно что-то чувствую к ней.       Не раздражение, не страх, не профессиональную зависть. Глубже. Опаснее. И это пугало меня сильнее, чем сам полёт.       Вцепляюсь в подлокотники, будто могу этим вырвать себя из происходящего, но, увы, не помогает.       Я чувствую к Громовой больше, чем должна..       И это, черт возьми — ужасно.