Вечный Хор

Тишина после пения была глубокой и влажной, как внутренности свежей могилы. Она давила на то, что когда-то было моими ушами. Дирижёр приблизился. Его сюртук из детской кожи шелестел тысячей крошечных шепотов — последних слов, застрявших в швах. — Инструмент должен быть настроен, — его голос просочился в меня, не через уши, а прямо в кость. — Но для настройки нужен... камертон. Один из Поглотителей — тот, что был похож на расплющенную куклу с стеклянными глазами-пуговицами — выдвинулся вперёд. В его руках (вернее, в сросшихся пальцах, больше похожих на корни) он нёс нечто. Сначала я подумала — младенец. Но потом разглядела. Это была кукла, сшитая из пожелтевшей человеческой кожи, набитая спутанными волосами. Её лицо было моим — тем, каким оно было в семь лет. Но вместо глаз — выжженные дыры, из которых сочилась липкая, чёрная субстанция. — Это твой камертон, — проскрипела мать-Поглотительница. Её живот разверзся шире, и младенческие ручки потянулись к кукле, задевая её своими крошечными, острыми ноготками. — Он настроит тебя на нужную частоту боли. Дирижёр взял куклу и приложил её к моей груди, к рёбрам-клавишам. Холод. Пронизывающий, до костей. Кукла зашевелилась. Её кожаные губы размякли и поползли по моим клавишам, как слизни. — Спой для него, — прошипел учитель пения. Его язык с ртами обвил мою шею, и крошечные рты присосались к коже, впиваясь в неё игольчатыми зубами. — Спой свою первую настоящую ноту. Пространство снова сжалось и выплюнуло нас туда, где пульсировал тот одинокий огонёк — душа мальчика. Он сидел, но теперь я видела его яснее. Его форма была пронизана тонкими, светящимися нитями — нитками памяти, связывающими его с миром живых. Одна из них, самая яркая, тянулась к едва уловимому образу женщины — его матери. Он всё ещё держался за неё. — Порви её, — прозвучал внутри меня голос Дирижёра. Он не звучал — он скребся изнутри, как насекомое, пытающееся выбраться. — Покажи ему истину. Кукла на моей груди заурчала, как удовлетворённый котёнок. Её кожаные пальцы впились в мои клавиши, нажимая на них. Я снова запела. Но на этот раз голос шёл не только из меня. Он лился из дырок в глазах куклы — визгливый, пронзительный, полный детского ужаса и предательства. Я пела ему его же воспоминания, но перевёрнутые, изуродованные. Я пела о том, как его мать на самом деле улыбалась, когда врачи констатировали смерть. Как она поспешила сдать его игрушки в комиссионку. Как она сожгла его рисунки в печке, потому что они напоминали ей о несбывшихся надеждах. Его свет замигал, зашёл ходуном. Нити памяти натянулись и стали рваться одна за другой с тонким, как лопнувшая струна, звеном. — Перестань! — закричал он, но его голосок тонул в нашем хоре. — Это неправда! — Правда, — просипела кукла моим детским голосом. Её кожаный рот растянулся в жуткой ухмылке. — Все тебя бросили. Все рады, что ты мёртв. Она счастлива без тебя. Последняя нить — та, что связывала его с матерью, — натянулась до предела и лопнула с громким, сочным хрустом. Свет мальчика погас. Не с всхлипом, а с тихим, отвратительным хлюпающим звуком, будто лопнувший пузырь с гноем. Из тьмы послышалось шарканье. И новый Поглотитель — маленький, сгорбленный, с лицом-куклой и пустыми глазницами — выполз и встал в наш хор. Его голос, слабый и надтреснутый, вплелся в нашу песню. Дирижёр положил свою костяную руку мне на голову. Его пальцы-позвоночники впились в кожу. — Идеально, — проскрипел он. — Ты рождена для этого. Я посмотрела вниз. Кукла на моей груди затихла, её рот был перепачкан чем-то тёмным и липким. Она облизнулась кожаным язычком. И я почувствовала гордость. Тёмную, липкую, чужую. Но мою. Это была моя нота. Мой успех. Моя жертва. Я помогла ему увидеть. Я освободила его. Я закрыла глаза — те, что остались, — и прислушалась к новому звучанию Хора. Он стал громче, богаче, гармоничнее. Следующая жертва ждёт.