Вечный Хор

Эхо моей первой ноты ещё вибрировало в ткани небытия, когда Дирижёр повернулся ко мне. Его улыбка была теперь шире, а из-за зубов, вставленных задом наперёд, сочилась густая, чёрная амбра забвения. — Неплохо, — просипел он, и его голос скребся по моей новой гортани, как наждак по кости. — Но один камертон — это лишь начало симфонии. Твой инструмент... многослойен. Он провёл костяной палочкой по воздуху, и пространство разорвалось, как гнилая ткань. За ним открылось нечто, напоминающее гигантскую библиотеку. Но полки здесь были сделаны из спрессованных тел, а вместо книг стояли свёртки из человеческой кожи, перетянутые сухожилиями и помеченные выжженными клеймами — именами и датами. — Это Хранилище Снов, — прозвучал голос матери-Поглотительницы. Она проплыла мимо, её младенческие ручки перебирали свёртки, нашептывая названия. — Здесь лежат не прожитые жизни, не сбывшиеся мечты, отравленные надежды... Выбери одну. Пропусти её через себя. Наполни свою музыку новыми оттенками горя. Дирижёр подвёл меня к одной из полок. Его палец (длинная кость, заострённая на конце) ткнул в один из свёртков. — Этот, — сказал он. — Она хотела стать балериной. Но сломала ногу в семь лет. Умерла в шестнадцать от сепсиса. Её недотанцованная боль... идеальна для твоего тембра. Свёрток сам упал мне в руки. Кожа была тёплой и влажной, будто только что снятой. Сухожилие, стягивающее её, пульсировало. Я развязала его. Внутри не было бумаги. Там лежали спрессованные воспоминания. Обрывки музыки Чайковского, запах балетного класса, острая боль в сломанной лодыжке, горький вкус лекарств и всепоглощающая ярость от несправедливости. Они хлынули на меня, как волна. Я задохнулась от этого вихря чужих чувств. — Поглоти, — прошипел учитель пения. Его язык с ртами обвил мою голову, и крошечные рты прильнули к моим вискам, начиная высасывать мои собственные воспоминания, освобождая место для новых. — Сделай её боль своей. Я вдохнула. И свёрток пополз мне в рот. Он был упругим и солёным на вкус. Он царапал горло изнутри, цепляясь за него крючковатыми уголками не прожитых лет. Боль девочки заполнила меня. Я ощутила хруст своей (её?) кости, запах гипса, слёзы ярости перед сном. Её недотанцованная жизнь запульсировала в такт моему новому сердцу. Я открыла рты. И запела. На этот раз моя песня была иной. В ней звучали приглушённые удары пуантов о пол, скрип балетного станка, шёпот завистливых одноклассниц и громкий, язвительный смех хирурга, который сказал: «Никакого балета, девочка. На костылях — это ваш максимум». Пространство забилось в конвульсиях. Тени вокруг завыли, подхватывая мотив. Их голоса сплетались в адский вальс. Дирижёр слушал, закрыв свои пустые глазницы. Его пальцы-позвоночники отбивали такт по моему плечу. — Да... — выдохнул он с неприличным наслаждением в голосе. — Теперь ты понимаешь. Чужая боль... она вкуснее. Она чище. В ней нет привкуса твоего собственного страха. Кукла на моей груди засмеялась — тонко, по-детски, но с ноткой той самой взрослой ярости, что жила в свёртке. Я пела, пока последний обрывок чужой жизни не растворился во мне, став частью моей песни. Поглотители затихли. Их коллективное дыхание было тяжёлым, сытым. Дирижёр отвел руку. — Следующая полка. Следующая боль. — Он указал на другой свёрток. — Мальчик. Мечтал полететь в космос. Ослеп от сварки в отцовском гараже. Повесился на своём же ремне в семнадцать. Его несбывшиеся звёзды... они прекрасны. Я посмотрела на указанный свёрток. Кожа на нём была более тёмной, почти чёрной, и покрыта крошечными, мерцающими точками, как ночное небо. Что-то во мне вскричало от ужаса. Крошечная, едва живая часть той, кем я была. Но её голосок тонул в рёве новой, ненасытной жажды. Я потянулась к свёртку. Мои пальцы дрожали. Но не от страха. От нетерпения.